Салфетки-324. Голосование

Вдали уплывала лодка с одиноким пассажиром. Я стоял у черной реки, через воды которой не проходили лучи света. Не было слышно бурчания реки. В воздухе повисла безмолвная тишина, и я опасался нарушить ее.

Я не знал, где я нахожусь и как я здесь оказался, но тревожные предчувствия терзали меня. Я взглянул на небо и вместо ярких звезд увидел потолок из земли. Моя душа ушла в пятки.

Я находился в подземном мире. Известна моя роковая участь. Я смиренно пошел вперед, боясь разгневать великого бога смерти — Аида.

Не понятно, откуда, передо мною появилось чудовище. Огромный трехглавый пес Цербер стоял у меня на пути. Дрожа от страха, я прошел мимо него, но он даже не пошевелился, он так и продолжал устрашающе стоять на своем посту.

Пройдя через врата, я оказался в небольшой комнате. Передо мной сидели два бога. Они разговаривали между собой. Я встал перед ними, ожидая приговора.

Один из них поднес руку к моей груди. Я почувствовал острую боль, словно мое сердце   проткнули. Он вытащил руку, в которой держал белый круглешок света. Я взглянул на свою грудь, к счастью, там не было дыры.

Белую сферу поставили на весы. Чаши поколебались несколько секунд и наконец пришли в равновесие.

— Проходи, — сказал второй бог.

Приняв свою судьбу, я открыл дверь. Меня сразу затянуло внутрь, и я закричал от боли…

— Августин! Вернись, милый!

Кричала мама, когда мальчик с опухшим от слёз лицом растворялся в лабиринтах виноградника.

— Что ты наделал?! — мать обернулась к отцу и посмотрела на него настолько строго, насколько это было позволено женщине.

— Научил его вежливости. Если на теле пробивается растительность, это не значит, что ты повзрослел и можешь перечить старшим. Он всё еще зависит от нас, Моника. Мы несем ответственность за него. Мы, — а не ваш новоиспеченный Бог. Не он рожал Августина, не он одевал и кормил. Не ему и воспитывать!

Мальчик, поломав трухлявый забор, скатился кубарем в дорожную пыль. Он плакал, чуя странную пустоту на коже и борясь с воздухом как пойманная рыба.

— Мама, прости! На самом деле это был не я! Это они виноваты! Они, они, они! — кричал он в землю. Ему хотелось, чтобы три гигантских слона, которые держат всю империю на бетонных спинах, услышали его. Они доложат черепахе, на панцире которой расположили двенадцать скаловидных ног. Великая рептилия явится во сне матери Августина и поведает, как страдает её погрязший во грехе тринадцатилетний сын. Такой путь казался мальчику легче, нежели попросить прощения самому.

Визжали свиньи. В долине над виноградником раскручивался пыльный вальс. Охотничий рожок трехдольными пассажами выпархивал из леса вместе с птицами. И Августин рыдал.

Рыдал, пока его лба не коснулось что-то шершаво-мокрое. Козлик, согнув одну ногу, заглядывал мальчику в глаза.

— Вставай, — сказал голос.

— А ты кто такой, чтобы мне приказывать? — Августин ударил несуразное животное по морде и попятился.

— Не трогай! Что сделал тебе мой козёл? Провинился — так не перекладывай вину на других!

Среди взбесившихся лоз, машущих листьями, из пыльной бури возник старик.

— К-кто вы?

— Не знаешь ты меня. А попытаешься узнать — забудешь всё прочее. В голове не хватит места.

Августин вскочил на ноги.

— Мой отец наказал с такими как вы не общаться.

— Твой отец? — старик поднял брови. — А знаешь ли ты Отца?

Августин с сомнением посмотрел на грязную бороду, в которой застряли паутина и жуки. Дорожный плащ путника был так изношен, что, казалось, сшит из тысячи мышиных шкурок. А посох — черенок от вил.

— Вы, говоря об Отце, имеете в виду Бога? — спросил Августин.

— Да, я говорю о Боге. «Горе безмолвствующим о Тебе, Господи, ибо и речистые замолкают»… — старец улыбнулся и нежно посмотрел на трясущиеся губы подростка.

— Что это значит: «Ибо и речистые замолкают»?

— Тебе лучше знать, Блаженный Августин… Погладь этого козленка и я прощу тебе грехи.

Мальчик сделал шаг назад, затем еще два. Старик засмеялся.

— Отец наказал с такими как вы не общаться…

— Тогда до скорой встречи, Августин! Скоро ты сам придешь, как приходил и раньше.

— Вы Бог?! — закричал мальчик поливая глазами щеки. — Скажите!

— Бог — твой Отец.

— А вы тогда кто?

Смех старика звучал далеко, из-за холма, из-за леса, из-за горной гряды, с того берега моря, с противоположного края земли. Мальчик зажал уши руками, но старческий голос просачивался сквозь детские ладони. Он наполнял собою мир, составлял его основу. Весь мир смеялся. Сами уши смеялись…

— Где ты его нашёл?!

— Он был на холме, где ваши христианские катакомбы. Лежал без сознания около поклонного креста. Расшиб о него голову.

— Что ты говоришь?! На него напали?

— Нет, Моника. На кресте кровь. Сам разбился, я уверен. Сел рядышком, и давай бодаться. Вот, до чего доводят ваши сектантские игрушки…

— Тсс!

Моника поцеловала мужа в ладонь, сына в макушку и отправилась приготавливать ужин. А перед сном, во время вечерней молитвы, она благодарила Бога и мысленно, почти ощутимо на губах, один раз поцеловала Мизинец Его Левой Ноги.

— Слетал бы, что ли, на землю, посмотрел – что там? — Зевс потянулся на ложе и глянул на Гермеса. — А то и крылья на сандалиях пылью покрылись.

— Больно нужно, — буркнул Гермес.

— Ты как с отцом разговариваешь?! – повысил голос Зевс.

— Ладно-ладно, — вздохнул тот, — не шуми. Летал я как-то – всё то же самое. Такие же люди, как и были: и любят, и ненавидят, и лгут, и предают, и воруют. Разве что, напридумывали всего: и ездят на чём-то непонятном, и летают, но не сами, а тоже на чём-то, и оружие не чета мечам да копьям – сразу сотню, а то и больше убить можно.

— Так, это же не честно! – возмутился Арес. – Какое в том геройство?

Гермес лишь пожал плечами.

— Да-а… — протянул Зевс, — теперь, поди, они и в богов-то не верят? Или, всё же, во что-то верят?

— Ещё как верят, — возразил Гермес, — вот я даже всё тут записал, — и он достал восковую дощечку, — та-а-ак… верят в бога, но одного, ещё каких-то чертей, колдунов, вампиров, оборотней…

— Да, погоди ты! – рассердился Зевс. – Не тараторь! Давай всех по порядку. Бог, говоришь, один? Оскудели, видать, фантазией. Немудрено, что грешат, нас сколько было? А и то не справлялись, а теперь один. Ну, с этим понятно. Кто там ещё? Черти? А это кто такие?

— Судя по описаниям наши сатиры: хвосты, рожки, копытца…

— Это не твои там развлекаются? – повернулся Зевс к Дионису.

— Да, кто их знает? Ребята весёлые, может, и заскучали тут… а вино-то пьют? Или тоже забыли, как и меня?

— Пьют! – порадовал его Гермес. – Ещё как пьют! И даже не только вино, а ещё и… — он посмотрел на дощечку, — вод-ка! А та – почти раз в пять покрепче твоего вина будет. И, кстати, возвращаясь к сатирам, то бишь, к чертям. Если человек пьёт много этой водка, то по нему потом черти начинают бегать, только они махонькими становятся.

— Нет, — покачал головой Дионис, — тогда это точно не мои ребята.

— Ладно, продолжай, — кивнул Зевс, — с колдунами, вроде бы, понятно. А кто такие вампиры?

— А это те, кто кровь пьёт.

— Кровь?! – перебил его Дионис. – Вот те на! Я им из крови Ампела вино сделал, а они кровь стали пить?!

— Не все, — успокоил его Гермес, — вампиры – это не люди, точнее, это мёртвые люди. У них отрастают огромные клыки, они ими прокусывают артерию и сосут кровь.

— Дурные какие-то, — усмехнулся Зевс, — и клыки не мешают? Вот уж точно – по клыкам текло – в рот не попало. А оборотни?

— А это уже люди, с которыми происходят в полнолуние метаморфозы. Начинают выть, отрастает шерсть, и они превращаются в страшных зверей непонятной породы… вроде бы, волк, а порой и не волк…

— То ли дело я! – рассмеялся Дионис. – Что медведица, что лев – всё, как положено. А уж о папеньке и говорить не стоит. То бык, то лебедь, то орёл, то даже золотой дождь…

Зевсу неожиданно стало грустно. Ему плевать было на чертей, вампиров… он думал о людях. И мысли были неутешительны – посему выходило, что от перемены божеств человек не меняется.

Странная получилась история с этой пичужкой. И немного грустная. Я не аэд и не рапсод. Я просто пастух. Обычный пастух. Но за мою свирель, многие из них, меня не то чтобы полюбили, а как бы это сказать, приметили что ли. Кто они? Те, кто не отбрасывает тени. Их даже и видеть-то дано не всякому. В них люди то ли верят, то ли нет. Так, приносят на всякий случай жертвы. Иным сухие лепестки на алтаре жгут, иным полоску мяса бросают в угли. Я расскажу вам о той самой пичужке, в память о ком мы бросаем в огонь ветви лавра. Она была как утренний ветерок. Легкая и нежная. С тонкой кожей, прозрачной на вид и, наверное, шелковистой. Волосы она редко убирала в прическу. Ни каримбос, ни лампадион ей были бы не к лицу. Светлые как солнечные лучи, вьющиеся пряди обрамляли ее личико легким облачком. Я заприметил ее под кроной лавра, когда играл на свирели. Так, уголком глаза, как промельк мотылька над речной волной. Но она догадалась, что я ее вижу, приблизилась и прошептала прямо в ухо: «Не лукавь, смертный».

Я зажмурился, но даже сквозь сомкнутые веки, видел, как она улыбается. Словно солнечные зайчики приплясывают на полянке ландышей и фиалок под кронами олив. Эх, не видать мне больше такой улыбки! Ну, и с тех пор я наигрывал свои песни в тени того самого лавра.

Он вломился в ее мир как дикий вепрь. Он тоже был из тех, кто не отбрасывает тени. Но только всем остальным до этого исполина было далеко. Если они были способны всего лишь колыхнуть слегка траву своими шагами, то поступь этого гиганта сотрясала скалы. Я бы с радостью убрался с его дороги, овцам-то он ничего бы не сделал. Я бы с радостью убрался, но как назло, пичужка в тот раз стояла на виду у всех и слушала мою свирель. Пришелец, тут же ринулся к ней. Что уж он там кричал, я даже передать не берусь. Вроде как: «Куда же ты мчишься, дурочка. Или надеешься спрятаться от меня? Я не какой-нибудь дикий пастух. Я Аполлон, сын Зевса».

Пичужка неслась стремглав, не разбирая дороги. И я знал, я чувствовал, как ветер срывает с ее щек горькие слезы. Она не надеялась на спасение. И когда он уже почти настиг ее… В общем, я призвал ее беззвучно, одной только мыслью: «Сюда, спрячься в моей тени!»

Откуда я знал, что те, кто не отбрасывают своей тени, становятся невидимыми в тени других? Может быть из колыбельной, которую мне в детстве пела бабушка. Она знала много песен, и я почти каждый вечер засыпал под новую. Она метнулась как ласточка под крышу за мою спину. А он. Ну, а он, потеряв ее из виду, почему-то решил, что она стала лавром. И так что мне его даже жалко стало, когда он запричитал:

— Что же ты наделала, неразумная! Ведь мать твоя Гея смогла обратить тебя в лавр, но не в ее власти вновь вернуть тебе твой прежний облик! Кора покрыла твое нежное тело! Легкие пряди превратились в ветви! Пусть же отныне только твоя листва увивают мою кифару и мой колчан! Стой же, о лавр, вечнозеленым.

Он долго стоял над этим самым лавром. Пичужка описала вокруг меня полукруг, чтобы не выходить из моей тени. А солнце поднималось все выше и выше. И ей приходилось вслед за укорачивающейся тенью все ближе и ближе придвигаться ко мне. И наконец она коснулась меня… Все, не могу больше! Больше я ничего вам не скажу.

— Ах, какой же ты смешной! Нам нельзя прикасаться к смертным. После прикосновения мы становимся для вас окончательно невидимыми и неощутимыми. Ты больше не видишь меня, мой добрый пастух, но я всегда здесь. Всегда за твоим плечом, спаситель мой.

Лизе было скучно. Она вообще старалась пропускать уроки МХК по любому поводу: то больной бабушке надо помочь, то самой нездоровится. Кому интересно слушать о древних храмах, от которых осталось полторы колонны и кучка аккуратно сложенных камней? Хорошо ещё, что уроки эти были всего раз в неделю, а учитель обычно не был особенно строг. За итоговую оценку Лиза не переживала: будучи девушкой неглупой, она надеялась всё наверстать. А сейчас куда лучше, попивая какао, обсудить в соцсети очередную серию «Большой маленькой лжи» и пофлиртовать с какой-нибудь симпатичной мальчишеской аватаркой…

Но в этот раз отвертеться не удалось. Учитель заказал экскурсию в городской музей, где им наглядно должны были продемонстрировать историю и развитие древнегреческой скульптуры на примере работ Фидия, Праксителя и кого-то ещё. Экскурсия — дело серьёзное, и классная приказала всем без исключения быть в назначенном месте в назначенный срок. Лиза вздохнула и нехотя подчинилась, хотя её шестнадцатилетняя душа вовсю бунтовала против такого произвола и вспоминала песню со старой папиной пластинки: «We don't need no edication...»

Теперь же она, делая вид, что слушает пожилого экскурсовода, не отрывала взгляд от телефона, где в соцсети бурно обсуждали неудачный кастинг экранизации «Ведьмака».

— Смирнова! – услышала она голос учителя и досадно поморщилась. — Тебя вежливости не учили? Убери телефон и слушай!

С ненавистью глянув вслед его отдаляющейся фигуре, девушка спрятала телефон и подошла ближе к группе. Одноклассники стояли перед какой-то статуей, слушая, как экскурсовод увлеченно рассказывал историю её создания. Лиза протиснулась в первый ряд и…

Спокойный, уверенный и словно живой взгляд статуи был направлен прямо на неё и, казалось, проникал в самую душу, выворачивая её наизнанку. Девушка невольно вздрогнула и поспешила отвести глаза, но взгляд притягивал. Даже сквозь древний мрамор было видно, что скульптору позировал молодой человек, совсем немногим старше Лизы. Но откуда тогда в его взгляде такая уверенность и честность? Ведь не бывает в этом возрасте таких качеств! А лицо… Это и есть тот самый «греческий профиль», о котором им не так давно рассказывали? Лиза, как заворожённая, обошла вокруг статуи, еле сдержавшись, чтобы не коснуться её руки – казалось, та могла бы оказаться тёплой на ощупь. Она тайком достала телефон и быстро сфотографировала статую – или увековеченного таким образом юношу.

До конца экскурсии она считала минуты. Наконец экскурсовод попрощался, и Лиза пулей помчалась домой, не видя удивлённых взглядов одноклассников. Забежав в квартиру, она, даже не разуваясь, бросилась к компьютеру.

Вскоре она знала почти всё об этом юноше — молодом полководце из хорошей семьи, любившем воинское дело, искусство и науку и даже посещавшем занятия в аристотелевской Академии. Чем больше Лиза узнавала, тем чётче вставало перед ней лицо человека, чьи кости давно уже стали самой землёй. Однако он был для неё живее всех, включая даже Никиту, с которым она целовалась на прошлой неделе.

«Каким умным он был! — с восторгом думала девушка. — И сильным. И, конечно, честным и порядочным — другого бы так не уважали! И он, наверно, не стал бы пропускать занятия ради каких-то соцсетей...» От этой мысли ей стало стыдно.

— Смирнова? — удивился учитель МХК, глядя на занявшую своё место Лизу. – Неужели бабушка выздоровела?

Она лишь кивнула, тайком отсылая последнее сообщение и решительно удаляя свой аккаунт.

Перед её мысленным взором вновь встало лицо древнегреческого юноши. И на сей раз он ей улыбался.