Салфетки №321. Итоги

Уважаемые Мастеровчане!

Эпоха парусных судов завершилась и завершился наш тур воспоминаний о ней. И я рада представить вам победителя:

Медведева Владимира

И передать ему капитанский мостик.

На втором месте Лита Семицветова — награждается почётным званием боцмана

На третьем — матрос Фомальгаут Мария

Ну и наши юнги — Лешуков Александр и Армант, Илинар

_________

Голоса легли так:

Лешуков Александр (№1) = 1+3 = 4

Фомальгаут Мария (№2) = 2+1+3+1 = 7

Лита Семицветова (№3) = 2+3+3+1 = 9

Армант, Илинар (№4) = 1+1+2+2 = 6

Медведев Владимир (№5) = 3+2+3+2 = 10

_____

№1

Наш бриг бросил якорь милях в пяти от острова. У нас кончалась пресная вода, да и прогорклая солонина уже набила оскомину. Хотелось свежего мясца и приключений, но ещё больше — просто в кои-то веки оказаться на твёрдой земле. Капитан приказал спустить на воду шлюпку, набил её до отказа отборными головорезами, и мы отправились в путь. Словно бы предупреждая нас о чём-то, в небе раскричались чайки.

— Не к добру это, — проворчал Старина Люк, бросив взгляд в стремительно хмурящееся над нашими головами небо. — А ну, налегай на вёсла, сукины дети!

И мы налегли! Так, словно за нами гналась тысяча морских чертей и сам Сатана в придачу. Вскоре нос шлюпки пробуравил податливый пляжный песок едва ли не на фут. Мы соскочили на землю и как малые дети стали носиться по берегу наперегонки, смеяться во всю глотку, распевать похабные песни. Люку пришлось три раза выстрелить в воздух, чтобы успокоить нашу компанию.

— Джентльмены! — рявкнул он и смачно сплюнул табак. — У нас не так много времени. Если не поторопимся, нас ливнем смоет к чёртовой матери с этого сраного клочка суши! Хромой Джо, ты с Джимми ищешь пресную воду. Возьми Кинана на подмогу. Кто-то же, чёрт побери, должен таскать бочки! Остальные ублюдки — за мной! Чувствую, нас ждёт славная охота.

Охота, и вправду, выдалась славной. Только не у нас. Харри — шестифутовая горилла, на спор вскрывающая бочку грога ударом кулака — вдруг схватился за шею, захрипел и рухнул на землю, забившись в жестоких конвульсиях. Его глаза бешено вращались в глазницах, жилы на шее и лбу вздулись, изо рта непрерывным потоком шла ядовито-жёлтая пена. Рядом с Харри рухнули ещё трое отчаянных бойцов, успевших только потянуться к рукояткам ножей, заткнутых за пояс. Старина Люк выстрелил. Наугад. Раздался отчаянный визг. Где-то невдалеке послышался глухой звук падающего тела. На поляну перед нами из зарослей высыпали люди. Невысокие, вооружённые грубо вытесанными костяными копьями и духовыми трубками, они окружили нас плотным кольцом. Аборигены всё прибывали и прибывали. В толпе уже можно было разглядеть женщин с отвисшей грудью, стариков, посасывающих беззубыми ртами чубуки примитивных трубок, чумазые мордашки детей. Казалось, всё племя вышло посмотреть на диковинных зверей с белой кожей и ревущими палками. Один из детишек улыбнулся мне. Его зубы были подпилены…

№2 — Мир № 567475

А он строил парусники.

Что спрашиваете?

Кто он?

Да мы-то откуда знаем, кто он, даже имени его не сохранилось, не то что там…

Мы вам больше того скажем, мы вообще не знаем, был он, или не было его никогда, а то, может, так, легенда такая про строящего парус…

…ну да.

Он строил парусники.

И не спрашивайте нас, что такое эти парусники, мы сами не знаем.

А вот.

Парусники.

И дальше делал, натягивал полотнище, говорил – фок.

Или натягивал полотнище, говорил – фор-марсель.

А то и вовсе что-то непонятное – крюйс.

Зачем грот, спрашивали мы.

Зачем контр-бизань, спрашивали мы.

А он говорил – когда будет зюйд-вест.

А когда будет зюйд-вест, спрашивали мы, а что ему на стол подать, когда будет.

А это ветер, говорил он.

Мы не понимали – грот-стень-стаксень, мы не понимали – норд-норд-вест, мы не понимали – ветер.

Воздух, который движется – говорил он.

Мы не понимали.

Воздух не движется, говорили мы.

Я знаю, говорил он.

Тогда зачем, спрашивали мы.

Я не знаю, говорил он.

Делал корпус.

Делал киль.

Обтесывал дерево, делал форштевень.

Зачем, спрашивали мы.

Будет плыть, отвечал он.

Что такое плыть, вопрошали мы.

Он не знал. Он показывал нам крохотные ручейки, в которых мы собирали воду, и говорил – плыть.

Пить, поправляли мы, а не плыть.

А он говорил – плыть.

Ставил парусник возле узкого ручейка.

Говорил – плыть.

Ничего не происходило.

Мы ждали.

Ничего не происходило.

…нет, его не сожгли на костре.

И не казнили.

Мы не покажем вам, где его могила.

Не знаем.

Может, вообще такого не было никогда.

И корпус, и киль, и форштевень мы вам не покажем.

Никто не помнит, когда они истлели. А может, и не истлели, может, растащили их кто куда, кому крышу крыть, кому подпереть чего доской, да и тряпка хорошая в хозяйстве пригодится.

Так что вот все наши парусные суда… а почему вы спрашиваете? А вы… а вы вообще кто?

— Ну, что скажете?

— Сомневаюсь.

— А я-то как сомневаюсь…

— Под вопросом.

— А мне-то под каким вопросом…

— Наверное, все-таки нет.

— Или все-таки да.

…мир № 567475

…объявляется помилованным в связи с наличием эпохи парусных…

№3 — Танец трёх сестёр

Они появились в этих краях недавно. Ворвались, расплёскивая кружевную пену юбок. Он таких раньше не встречал. А тут прикоснулся раз, другой, третий – и пропал, не оторваться. Сразу полюбил их крепкие, смуглые, блестящие от морской воды тела, выбеленные солнцем одежды.

Старшая – Мария.

Когда он увидел её, благородную, статную, вальяжную, то сходу поспешил навстречу. А она словно ожидала. Ничуть не смутилась, слегка кивнула, приветствуя, взмахнула косыми рукавами-крыльями и пронеслась в танце. Откуда такая лёгкость? Вот-вот взлетит!

За ней следом – Пинта.

Вся в жемчугах морских брызг, тонкая, острогрудая, смелая. А в лунном свете – длинные ленты кос за спиной с морем сплелись. Рядом с ней хотелось петь.

И младшая – Клара.

Любимая. Живая, вёрткая как золотая рыбка. Она резвилась и подпрыгивала, радуясь музыке волн. Поворачивалась так и эдак, будто дразнилась: гляди, мол, какая я, догони попробуй!

Он играл с ними, танцевал, потакал, баловал, а потом злился. Был щедрым во всём: одаривал лаской без меры и вдруг внезапно, в каком-то безумном, неуёмном порыве — может оттого, что были они слишком прекрасны, горды и независимы, или просто брала верх его вечная природа — обрушивал ярость.

И тогда грубые полотна конопляной ткани трепетали под его натиском, трещали и рвались, обнажая воздетые к небу руки-мачты, и красавицы молили о пощаде.

Он не пощадил Марию. Она разбилась о скалы. Её стонов никто не услышал — все внимали песням Рождества. А она погибала. Потом её останки похоронили на берегу. Святая Мария. Горько-солёный след.

Пинта вскоре исчезла. Тосковала по сестре, не могла в этих краях. Никто больше не видел её. Забыли. Как-то мелькнула вдалеке на горизонте – он ринулся – нет, похожая, но не та. Похожая, но чужая. Колючей прохладой повеяло.

Одна Клара выдержала его гнев. Осталась, любимая. Маленькая, изворотливая, торопливая. Перехитрила его, наверное. А может, не так щедро, как остальным, расточал он ей свой гнев? Да как иначе? Она же совсем детка – Нинья. Так и называл. Наблюдал, как она порхает с этим капитаном, как сроднились они, но не смел докучать. Видно, что приручила, присушила морского волка, заговорила жарким, порывистым дыханием.

Пускай. Что ему за дело? Он же Ветер. Вольный, дикий охотник. Такого в сети не поймаешь. Гуляй себе по морю, высматривай. Красавицы-кравеллы сами тебя ищут. Ведь им без тебя – никуда.

№4 — Бухта фантазии

В колыбели острых, высоких утёсов тихо дремала под лучами солнца небольшая, почти всеми забытая, бухточка. Давно перестали будить её суда, давно погас маяк на одной из скал, а те, что когда-то пришли на зов маяка, так и остались в этом тихом пристанище.

Почему так произошло? Может, люди перестали мечтать? Перестали бредить путешествиями и приключениями? О том никто не знал, как и никто уже не помнил, откуда у бухты появилось это название – «Бухта фантазии».

И уж тем более не было ведомо, что по ночам, когда небо окрашивается звёздами, бухта просыпается, а вместе с ней оживают и корабли.

Из-за гряды прилетает ветер странствий, оживают паруса, тихо звенят снасти…

Это корабли начинают свою беседу. Сначала тихонько, потом всё громче, стараясь перекричать друг друга. Их истории давно канули в Лету, да жива память о приключениях – вот и спорят меж собой, кто более знаменит был и кто более прославился.

И, как обычно, больше всех надувает паруса фрегат по имени «Авраам Линкольн».

— Ну, о чём тут можно спорить? – гудит он ветром в рупор. – Вы гляньте на себя – почти сплошь пиратские шхуны. А я один прошёл больше, чем вы все вместе взятые. Шутка ли? 20 000 льё! Да и цель была благородная — не разбойничья! Можно сказать, открытие сделал!

— Но-но! – по обыкновению возражает ему шхуна Испаньола. – Какая я тебе разбойница? У меня и капитан был, очень даже благородный сэр – Смоллетт. И никто никогда не строил на верфях пиратских кораблей. Нас захватывали. Но если уж говорить о приключениях, то нам-то есть что вспомнить.

— А если говорить о капитанах, то вряд ли кто знавал капитана лучше, чем мой, — сердито шлёпает парусами бриг Пилигрим, — пятнадцать лет мальчишке было, а ни благородством, ни характером не уступал и именитым капитанам!

— Да ну вас всех! Скучные вы, — перебивает его небольшая яхточка со странным названием «Беда» — вот у нас были приключения так приключения! А уж более опытного капитана, чем Христофор Бонифатьевич, и не сыскать!

— Хм… — презрительно хмыкает «Авраам Линкольн», взглянув на название яхточки, — представляю, какие это были приключения. Как говорят, как яхту назовёшь…

Спор не утихает, в него вступает всё больше и больше судов. И как всегда хранит молчание лишь один — трёхмачтовый галиот по имени «Секрет», чем полностью оправдывает своё название. Безмолвствует он и тогда, когда на него обращают внимание и спрашивают – чем прославился? Зачем распахивать душу перед теми, кто не поймёт? А для себя он давно решил, что именно он совершил однажды самый большой и нужный подвиг – соединил два любящих сердца.

Да и солнце, в отличие от других, любит куда больше, нежели звёзды. При звёздах его паруса не алеют так чудесно, как при солнечных ярких лучах.

№5

Море сегодня спокойно. К потолку планеты прилип желток. Стайки солнечных рыб загорают на воде и остывают на тарелках. Смотрю в иллюминатор из камбуза и чую: запеченная форель, дёготь, соль. Километры соли.

Сотрапезник мой, парижского производства художник, тяжело дышит в стакан. Он только что рассказал историю своей любви, абсолютно банальную, безынтересную, и теперь глотает грог пополам с соплями. На носу иллюминаторы, под носом мушке-тёрские усы — вот и вся его личность.

— Вы знаете, — задирает он верхнюю губу, сощурившись, — мне натура нужна! Погибну иначе…

Протирает очки полой рубашки и запрокидывает голову. Слезы вползают обратно в глаза.

— И если мы до вечера не сдвинемся с места, я выброшусь за борт! Ей-богу, выб…

— Ты это прекращай, — кладу форéлин скелет и утираю губы, — хочешь надуть паруса? Иди-ка напиши пассат. Хорошо бы северо-восточный. Маслом, акварелью — нам с Посейдоном наплевать.

Поднимаюсь из-за стола и зеваю, как зевают гиппопотамы.

— А рыбку съешь, — кусаю мундштук. — У нас не аквариум; тут рыб не кормят, а едят.

И до самой ночи погода продолжает спать. Моряки кидаются костями, проигрывают еще не заработанное золото. Я гуляю из кают-компании в кубрик, из кубрика на шканцы; зажигаю повсюду фонари.

Замечаю мольберт на носу корабля. Художника — нигде. Заглядываю. Чего надумал малевать в такой час? Но холст — чист. Странно, думаю. Где этот французский Вертер? Не прыгнул же в воду, в конце концов. Смотрю через бортик: ночь. Пустая и бесконечная. И молчание. Снова же пустое, но не бесконечное.

Должно быть, это сон. Я вижу наш корабль — трёхмачтовый фрегат, — облачённый в пáрусы огня. Реи трещат, такелаж лопается, свистит, команда ныряет в черную пасть мирового океана. Капитан, на белом лице которого рисуется гибель всего, чем он жил, гребёт к ближайшему острову. В шлюпке его кишат разъяренные крысы.

И над всем этим мельтешением ваяет своё нетленное искусство художник. В круглых и чёрных от сажи очках под фанфары древесин он режет кистию реальность. От беличьей шёрстки реальность разрывается. Краски слабакам — в палитре только кровь! Золотые кудри вспенились от ветра. Орлиный нос предчувствует феерию сегодняшней ночи. Скоро огонь подкрепится порохом. И тогда…

Я бегу к нему, кричу ему:

— Спасайтесь, месье! Сейчас взорвётся!

Он вручает мне готовую картину и внезапным револьвером провожает в шлюпку.

— Не могу я жить после содеянного. Но детище сохраню. Плывите в Париж. Покажите им наш трехмачтовый «Рим». Пускай они поплачут. Толстогубы и блудницы! Я хочу, чтобы они плакали о нас!!! Хочу, чтобы страдали!.. Прощайте.

И он, творец великой катастрофы, ныряет щукой в пламя.

а я…

просыпаюсь…

в шлюпке…

Вокруг натянуто небо. И никто в нём не плавает, не отражается.

Со мною картина: какая-то непонятная мазня. Где низ, где верх?

Лишь обугленный угол даёт ей нечто такое, от чего хочется смеяться и кормить собою рыб.

Но рыб нет. И я сокрушённо нажимаю на весла.