Салфетки-310. Голосование.

Вот мы и добрались до голосования. В этот раз обошлось без переноса, а это значит, что кворум мы преодолели. И даже сделали чуть больше.

Символичная тема требует символичного числа участников — их семь, как смертных грехов. И один храбрец остался в окопах внеконкурса.

Пожалуйста, поддержите участников — проголосуйте за 3 миниатюры, которые, на ваш взгляд, самые лучшие.

Голосование продлится до воскресенья, 14.04.2019, 19:00 по Москве.

ПАМЯТКА УЧАСТНИКАМ: Вам обязательно нужно проголосовать. За себя голосовать нельзя.

________________________

№1

«О, Господи, какой ужас» — подумала Ольга Васильевна, когда ударила молотком и озвучила приговор. «Три года в колонии заключения» и подсудимый обижено опустил глаза в пол. Бесплатный адвокат стал поспешно укладывать свои бумаги обратно в папку, его работа на этом закончена. Прокурор Иван Михайлович был удовлетворен, сторона обвинения настаивала на наказании и суд согласился. В качестве доказательств, была приведена видеосъёмка с камер наблюдения, где два мужчины дерутся у входа в бар. Честный мужской поединок закончился нокаутом, с летальным исходом одного из участников.

Мать подсудимого громко кричала, её лицо, заплывшее от слёз, вызывало только жалость и сочувствие. Ноги женщины подкосились, она упала на колени и кричала «За что? Почему?».

«Он убийца, а значит ему там самое место» — мысленно ответила судья, с любопытством наблюдая за происходящим.

«Ещё легко отмазался»- поймал себя на мысли прокурор, повидавший море таких слёз в стенах своей работы. Он уже давно утратил чувство жалости к людям.

На подсудимого надели наручники, и он покидал зал суда с твёрдым желанием искупить вину. «Отец, береги мать»- последнее, что он успел сказать на прощание седому мужчине, который обнимал женщину в слезах. Зал суда опустел так же быстро, как уверенность в завтрашнем дне подсудимого, который в мгновение стал заключённым.

Спустя год, синяя иномарка на большой скорости въезжает в автобусную остановку. Визг тормозов сменяется на женские крики. Тела, словно куклы-марионетки разлетаются в разные стороны, падая плашмя на асфальт. Ещё минуту назад на этой остановке люди радовались жизни, мечтали и ждали своего автобуса, а теперь лежат на холодном асфальте и их не дождутся дома. Этих людей не вернуть, их больше не обнять, не увидеть их улыбок, не услышать их шуток. На месте погибает двое человек, ещё трое с тяжёлыми ранениями. Машина быстро скрывается с места ДТП, а выжившие дают показания полиции, в надежде, что этого бесчеловечного подонка поймают и накажут.

В тот день, сын судьи Ольги Васильевны пришёл домой с красными глазами. Он был сильно пьян, и, рыдая, обо всём рассказал матери, что возвращался от друзей и не справился с управлением. Через час сынок уже покупал билеты в Турцию, чтобы покинуть страну, а мать звонила к другу семьи, прокурору Ивану Михайловичу. План действий в её голове возник незамедлительно и без всякой доли сомнения. Не то чтобы, она так уже делала много раз, а просто это был её единственный и любимый сын, ради которого она готова на всё, чтобы не случилось.

— Он же случайно — нервным голосом приводила доводы судья — Он же не убийца. Нельзя ломать судьбу парню, он ещё молодой.

Иван Михайлович совсем соглашался, поддакивая на том конце провода. Он знал, что есть люди, которым нельзя отказывать. Таковы были издержки профессии, а работать ему хотелось долго и успешно.

— Да, конечно, я всё понимаю. Что же мы, не люди что ли? У меня у самого сын. Всё сделаем — отвечал прокурор.

Через несколько минут механизм уже был запущен. Следы затирались, улики пропадали, свидетели стали всё забывать, а полиция упорно не хотела сотрудничать с жертвами и их родственниками. Дело стояло на месте, а расследование зашло в тупик.

Через месяц загорелый сынок приехал с курорта и продолжил жить беззаботной мажористой жизнью. Судья и прокурор работали и дружили как раньше, а машину, сбившую людей, так и не нашли, уголовное дело пылилось в архиве, а все свидетели продолжали молчать.

Правосудие свершилось: плохие — это всегда чужие, ад — это другие, зло — это не мы…

№2

Последнее, что всплывало из памяти – это медицинские шприцы, рассыпанные на осколках стекол. Голоса, доносящиеся издалека. Прерывистый стук в ушах. Все… Тишина и мрак.

Помню, как закричало сознание, когда ослепительно вспыхнул свет. Попробовал зажмуриться – и не смог, закрыть глаза руками не получалось. Да нет же! Это просто тела не было! Душа угодила в силки ужаса, отчаянно дергаясь, как муха в паутине. Золотой луч пронзал меня, как игла червивое яблоко.

— Это ад! Это точно ад! – носилась мысль по лабиринтам пространства.

— Нет, малыш. Теперь ты дома. Ад – это другие. Те, что копошатся внизу, — послышался приятный женский голос. Невидимая ладонь коснулась моей черной оболочки. Ласково, как мама. В детстве, которого не помнил.

Вокруг не было никого, но я ощутил чье-то присутствие. Чего-то мягкого и нежного, теплого и всеобъемлющего.

— Там, где люди, и есть настоящий ад. Они сами создают его. В мире, который мы им подарили для счастья и радости. Успокойся, теперь ты дома. С нами.

Водопад пестрых огней плескал в разные стороны, низвергаясь из эпицентра свечения огромной звезды. Хрустальные шары человеческих душ перекатывались на поверхности разноцветной пены, наслаждаясь беззаботным бессмертием. Это вечность. Она неизменна.

— А я смогу вернуться назад? К людям?

— Ты действительно этого хочешь? Вернуться на землю, в преисподнюю? В эту обитель человеческих грехов, преступлений и мук? Но зачем?

— Мне здесь скучно. И если подумать, они не такие уж и плохие. У них есть любовь. И…

— Как знаешь, малыш. Как знаешь. Будут тебе вновь и боль, и страдания… Бедный мой, глупый малыш, ты опять ничего не понял, — шелестел бархат ее голоса со всех сторон. Повеяло теплым ветерком, неожиданным для этого места.

Тишина и мрак. Прерывистый слабый стук надо мной. Голоса, доносящиеся издалека. Ослепительно вспыхнул свет. Закрыть глаза руками не получилось. Тысячи мелких игл вонзились в тело младенца. Легкие разрывало от немыслимой боли. Первое, что увидел – лица людей в медицинских повязках, перерезающих пуповину. Нежная ладонь коснулась моей белой оболочки. Ласково, как мама.

— Мы так ждали тебя, малыш!

№3

Луна, которая приводила многих героев романов к желаемой цели, сейчас напрочь отказывалась осветить даже ближайшие ветки. Наоборот, вместо этого её бледный свет превращал каждую ветку, каждую тень в потенциального охотника за душистым человеческим мясом. А шорохи? Так ведь и вовсе сойти с ума можно.

Вася в который раз пожалел, что пошёл сюда. Сейчас сидел бы в своих горах, где ему каждый камень знаком (да, горы. Именно так Вася себя представлял). Но вместо этого ему приходилось по полчаса в день варится в этом аду, заходить всё глубже в ночной лес. Нет, Вася не интроверт — он был во многих внутренних мирах, некоторые из которых были действительно красивы. В основном это зелёные луга, залитые солнечным светом ( а ведь для кого-то и этот свет может оказаться губительным).

Внезапный шелест заставил как минимум половину напряжённых нервных клеток умереть от инфаркта, а Васю — кинуть в ту сторону фонарик. На тропинку выскочило нечто и громко захохотало.

Это вывело Васю из задумчивости. Его собеседник смеялся над собственной шуткой. Вася выдавил из себя некое подобие улыбки, что вполне удовлетворило шутника. Этот мужчина несколько дней назад встретил его по пути на работу и теперь каждый день рассказывал истории из жизни. Вася был вежлив для того, чтобы послать неприятного попутчика и поэтому слушал его краем уха. А мужчина всё дальше заводил горца в свой тёмный лес…

№4

Работа предстояла привычная, поэтому за результат Лоханчук не переживал, но сам заказчик вызывал у него смутное… не то, чтобы подозрение, но какое-то смятение чувств. И поэтому Василий Венедиктович, что называется, не находил себе места.

«Нервы стали ни к черту… Вот управлюсь с этим и на море, отдыхать!» — тешил он себя, однако даже эти приятные планы, если честно, настроения не прибавляли. И это было странно — ведь особых причин для плохого настроения у него и не было.

Клиент был странноват, но разве обычные люди делают себе пластические операции ради сходства с кем-то? И ведь не урод какой — вполне себе симпатичный брюнет, с властным, волевым лицом. Немного асимметричным, но не сверх меры. Обладателям и гораздо менее привлекательной внешности никогда не приходит на ум ее менять.

Погрузившись в свои мысли, Василий Венедиктович даже не заметил, как в кабинете, откуда не возьмись, появился тот самый странный брюнет.

— Приветствую, доктор.

Вздрогнув от неожиданности, хирург с усилием заставил себя собраться и даже вежливо улыбнулся:

— Ага, вот и наш пациент! Ну-с, как настроение? Определились, на кого хотите походить?

— Вот на него, — брюнет сунул под самый нос Лоханчука прямоугольный предмет, оказавшийся самой настоящей иконой. Видимо достаточно старой и написанной хорошим мастером — потертый временем лик будто заглянул в самую душу смущенного Василия Венедиктовича, мгновенно прочитав всё, что там творилось.

Побледнев, хирург с трудом оторвал взгляд от иконы и перевел его на пациента.

— Вы… Вы шу-тите..?

— Нисколько! Вот вам сразу вся сумма, — на столе перед вконец потерявшимся эскулапом появилась внушительного размера пачка банкнот. Показалось, что прозвучало легкое потрескивание — настолько новыми и хрустящими они были на вид. А может, это потрескивало в голове у Василия Венедиктовича.

— Право, это как-то ммм… Необычно.

— А что вас смущает? — пациент с ледяным спокойствием посверлил переносицу Лоханчука парализующим взором, — или вы не беретесь?

Самым большим желанием Василия было сейчас истерически закричать и убежать из кабинета прочь — до него, наконец, стало доходить, кто его пациент. Но он не мог этого сделать. Сознание его померкло и оставило бренное тело…

***

— Здоровья вам, милый вы мой человек! — лицо посетителя просто сияло от удовольствия, будто он вдруг увидел самого близкого своего родственника, с которым не виделся много лет.

Вздрогнув от неожиданности, хирург с усилием заставил себя собраться и даже вежливо удыбнулся:

— Ага, вот и наш пациент! Ну-с, как настроение?

— Отлично, доктор! Все, как я и хотел, спасибо вам большое. И презент, на память.

Благообразный старец сунул под самый нос Лоханчука прямоугольный предмет, оказавшийся самой настоящей иконой. С неё в пустую душу Василия Венедиктовича метнул пронзительный взор симпатичный властный брюнет.

№5

Ты сидишь на подоконнике в кухне, глотаешь горячий кофе напополам со слезами и дрожащей рукой выводишь на клочке бумаги «Ад – это другие». Подобными листочками оклеено уже полквартиры – каждый, болезненное напоминание о встрече с «тем миром». Живое предупреждение – не выходить из скорлупы, не давать другим подойти ближе, чем надо. Твой рай – твоё одиночество. Так было всегда, и так должно быть впредь. Иначе ад и слёзы напополам с обжигающим кофе. Как сейчас, когда вроде приятный парень, которого ты впустила в свою жизнь две недели назад, сегодня попытался затащить тебя в постель, а когда ты отказала, разозлился и бросил: «Ну и вали, дура! Мне не нужна девка, которая на третьем свидании ломается и даже не даёт себя поцеловать».

Им всем нужно одно и то же… Всегда нужно одно и то же. Показать свою власть над тобой, своё превосходство… Стоит только подпустить их, и «подруга» толкнёт тебя в грязь, позавидовав твоему платью; «друг» спишет у тебя сочинение и, когда учительница обнаружит две одинаковых работы, скажет, что это ты у него списала; «любимый парень» бросит тебя ради другой; «лучшая коллега» подставит перед руководством, чтобы получить повышение…

Но есть рай. Ты сама создала его: отдельная квартира, удалённая работа, онлайн-заказы в магазинах, никаких друзей, никаких встреч и тусовок и… никаких парней. Больше нет. Твой рай – твоё одиночество. Твой подоконник и твой кофе. Без слёз.

№6

Я смотрю вниз.

Странно, но мне не видно самого себя, спрятанного под тёмно-красной крышкой с позолоченным (не иначе чтобы его заметили даже сквозь землю) крестом. Но, наверно, моё внутреннее зрение ещё не развилось настолько, чтобы проникать сквозь разные препятствия, поэтому я могу только представить себе, как я там лежу.

Крышку закручивают – молча, быстро, деловито. Когда гроб занимает отведённое ему пространство, несколько человек по очереди подходят к краю и, бросив на него по три пригоршни земли, тут же отходят и отворачиваются, словно не желая видеть того, как на их стыдливые земные горсточки со всех сторон лягут уверенные тяжёлые слои, брошенные лопатами.

Кто-то плачет. До моего обострённого слуха доносятся всхлипы. Я смотрю вниз, и мне хочется крикнуть: «Не надо! Не плачьте, пожалуйста! Мне и так холодно, неужели вы хотите, чтоб было ещё и сыро? Дайте хоть после жизни немного тепла, раз его при жизни не было!» Мне хочется так крикнуть, но не могу: облако кричать не умеет. А это безмолвное облако – я.

Я не вижу себя со стороны, но знаю, что выгляжу как птица, у которой перебиты оба крыла. Вон они, болтаются по бокам, как обрубки или неразвитые конечности у уродца. Вот и всё, что мне досталось от жизни… то, что от неё осталось…

Я смотрю на то, как расходятся пришедшие проводить меня, и ёжусь от холода. По мне-облаку пробегают еле заметные барашки, наверняка похожие на ту рябь, что поднимает ветер на воде. Я не вижу их, но их легко почувствовать: это… Ну знаете, это как мурашки, которые бегут по коже, когда любимая берёт тебя за руку или просто обнимает. Но такие мурашки бегут от тепла и счастья, а тут они бегут от холода.

Холодно мне – тут. Холодно мне – там.

Я смотрю вниз на место, которое отныне стало моим домом, и вдруг вижу, что оно потихоньку начинает уплывать назад. Я удивлённо поднимаю голову (или то, что выглядит как голова в форме облака) и оглядываюсь по сторонам. Ветер, конечно… Я не чувствовал его раньше, хотя знаю: в поднебесье ветер бывает всегда. Наверно, он усилился и сейчас толкает меня…

Если бы я мог улыбнуться, то улыбнулся бы. Может даже, засмеялся бы. Ну ведь это даже смешно: вот, значит, каков ты – тот самый полёт, о котором так грезят все поэты и влюблённые? Хотя… а что ещё можно ожидать от птицы-облака, у которого вместо крыльев болтаются обрубки, а всё тело в каких-то рваных ранах, как будто его, словно косточку, собаки грызли? Но ветер милосерден, хоть и холоден, и медленно гонит меня к солнцу, к теплу. Я всё ближе, ближе к нему… иногда даже кажется, будто его лучи касаются меня и согревают, врачуя обрубки и раны, из которых, словно старая вата, вылезают облачные клочки.

В тишину и холод врываются гортанные радостные крики-переклички. Я оглядываюсь на них и вижу диких уток – живых, радостных, летящих домой, на север, на родину. Если бы я мог, то улыбнулся бы: как я мог забыть? Весна же…

Гром, грохот. Но странно – он почему-то не сверху доносится, а снизу. Что-то больно бьёт меня в то место, где раньше был живот, и я начинаю падать – быстро, уверенно, неотвратимо. Ничего не могу понять: за что? Почему так? Что я уже успел вам сделать? Неужели мне и после жизни тепла не достанется?..

Земля приближается быстро… очень быстро. И лишь перед самым падением я понимаю: это – случайность, глупая, дурацкая даже. Просто целились в утку, а попали в меня, поэтому я и не долечу до своего тепла… Но именно так — почти случайно и из такой вот мелочи — чаще всего рождается ад.

«Ну что ж, в аду тоже есть своё тепло»… По-моему, это последнее, что я успеваю подумать прежде, чем разлететься по камням белыми облачно-пенными клочками-брызгами.

№7

Кот лежал на крыльце и часто дышал, высунув кончик бледного языка.

Боб застыл, не зная, как поступить с находкой.

Он встречал эту одноглазую морду и не раз: облезлый бандит держал всю округу в священном ужасе. Завидев издали чёрно-белое пятно, прохожие спешно перебегали на другую сторону или вовсе сворачивали в лабиринт витиеватых улочек. Вездесущие дети не спешили кискискать и тянуть руки: тронешь – пожалеешь! Чего греха таить, Боб и сам никогда не оставлял обувь без присмотра, продукты держал в холодильнике, а, уходя на работу, плотно закрывал окна. Даже соседский питбуль не рисковал лишний раз подавать голос из-за забора. А потомственный матёрый питбуль – та ещё злобная зверюга! Злобная, но умная.

И вот… кота отравили. Боб чувствовал, как яд вгрызается в кровь и тонкая нить бытия истончается с каждой минутой.

— Знал к чьему порогу ползти, паршивец, – мужчина присел на корточки, заглядывая в мутные зрачки кота. – Умный, да?

Вместо ответа – судорожные спазмы кошачьего тела. Будь Боб на десять лет моложе, проникся бы сочувствием. А сейчас… он отступил на два шага назад и тихо закрыл дверь, прижавшись с той стороны горячим лбом к деревянной поверхности откоса.

В такие мгновения ненавидишь себя за трусость.

У каждого своё пекло.

В нос ударил резкий запах ментоловых пастилок, которые любил жевать отец, пока бесконечное количество медицинских трубок, проводов, датчиков, словно спрут, опутывали его исхудавшее тело. Как тогда, неведомая сила жгла до кости руки, желая вырваться наружу. И если поспешить и дотянуться, едва ощутимо касаясь сухой кожи, она свободным потоком рванёт вперёд. Как хорошо выдрессированный питбуль, вгрызётся в любую хворь, не оставляя ни единого шанса.

«Не смей!» — отец перехватил его руку. И откуда только силы взялись? – «Ты не имеешь право решать за меня. У каждого своё пекло».

Боб спорил до хрипоты, психовал, злился, пытался исцелять тайком, пока отец спит и не чувствует. Но этих крох оказалось ничтожно мало. Боб не сумел победить Её. Равнодушную, безмолвную, пахнущую проклятыми ментоловыми пастилками.

Спустя годы до хрипоты спорила сестра, умоляя сделать хоть что-то! Боб молчал, уворачиваясь от хлёстких ударов и слов.

Боб – не бог. Чудеса не его профиль. Конечно, безумно жаль бедолагу Джека, оказавшегося на пути пьянчуги-водителя, но… У каждого своё пекло.

«Ведь так, отец?!» — рыдал Боб вместе с небом, провожая в последний путь старину Джека, пока Она шла рядом. По-прежнему беззвучная и отрешённая.

Сглотнув вязкую горечь прошлого, мужчина приоткрыл дверь: кот и не думал помирать в другом месте. Учащённое сердцебиение, свалявшаяся от липкого пота шерсть, удушливые спазмы, выкручивающие наизнанку…

Боб брезгливо поджал губы: это не его пекло. Нет, и ещё раз – нет!

Удивлённо взглянул на побелевшие костяшки сжатых рук: но что, если?..

Кот лежал на крыльце и часто дышал, высунув кончик бледного языка. До одури пахло ментолом.

А Она… стояла чуть поодаль, в тени старой яблони. Боб смело взглянул в тысячелетний оскал, растёр онемевшие ладони и грубо сплюнул под ноги:

— Не дождёшься!..

ВНЕКОНКУРС

№1

Не спорьте с классикой, не надо! Как нам гиганты говорят, другие все – исчадья ада, и знамо дело – точно ад. Когда достойную награду получит сей поганый свет, другому каждому – по аду должно быть выдано. Иль нет?

Никто, как я, не беспокоен за всё вселенское добро. Как некий древний чудо-воин, за мир отдать готов ребро. Иль два ребра готов отдать я. А может, даже шесть иль пять. Спасу от зла все-люди-братьев! Ну а потом их можно в ад.

Ведь как они не дорожили носителем священных рёбр? Высокий пост не предложили – видать, уж слишком был я добр! Конечно, ад – другие люди – жульё, скотины, кобели, а я – на драгоценном блюде – светлейший пуп всея земли.