Салфетки № 175 Второй тур Голосование

Пыхнув пупырчатым перегаром я, поверг последний фонарь. Жарко. Душно. Парит! Я горю. Белая горячка, горячка белая. Лев Маргаритович здравствуйте! Какая досада, телефон, поломался. В моей башне отборных ни телефона ни уборной. Буду вызывать неотложку через патефонную трубу. Чавойто меня, удушает пупырчатость. Это наверняка, талант. Оттудова и температура, пот, испарина, слизь и всякие, другие выделения. Я выделяю и выделяю их в свои творения, я восхитителен на радость, всем. Про меня поют грамофонные трубы и скрипят калитки. Они повторяют как девиз: «Умен, честен, неподкупен, с хорошим чувством юмора, не обижаюсь на критику». Звучит, как некролог. Пупырчатый, вернись! Я готов.

У Скрипичных Дел Мастера было два сына.

Старший Реви старался во всем подражать отцу. Носил похожую одежду, так же прихрамывал на левую ногу. Даже его скрипки нельзя было отличить от работ самого Мастера, пока смычок не касался их струн, потому что звучали они как пила по железу.

Младший Реми все делал по-своему, отчего часто ссорился с отцом. Одна его скрипка имела форму половинки кленового листа, другая походила на скрипичный ключ, третья напоминала уличный фонарь, но почему-то с перепончатымикрыльями, а к четвертой вместо деки он приладил морскую раковину. И струн на них было то три, то пятнадцать, и смычки изгибались под немыслимыми углами… Зато звук у них был таким чистым и нежным, какого даже сам Мастер не всегда мог добиться.

Однажды Мастер занемог и, чувствуя приближение смерти, позвал к себе сыновей, чтобы объявить им свою последнюю волю.

Реви ждал, что мастерскую и свое дело отец завещает ему, ведь он был старше. К тому же именно его Мастер хвалил чаще и больше, чем брата. Но умирающий рассудил иначе, и вскоре после похорон, которые прошли со всеми почестями, Реми стал новым Скрипичных Дел Мастером. А Реви затаил обиду…

Конечно, Реми не стал выгонять брата на улицу, позволив ему продолжать работать в мастерской, но поручая лишь самую простую работу — вырезать грифы, клеить деки, натягивать конский волос на смычки… С каждым днем Реви становился все мрачнее и угрюмее, все чаще жаловался на несправедливость и говорил, что Реми украл у него будущее…

И вот однажды поздним вечером, когда братья остались в мастерской одни, Реви схватил скрипку в форме крылатого фонарика и занес ее над головой Реми…

Как вдруг фонарик взмахнул крыльями и вырвался из рук незадачливого убийцы. В тот же миг мастерская наполнилась низкими дребезжащими звуками, и Реви повалился на пол, корчась от боли и напрасно пытаясь остановить хлынувшую из ушей кровь.

А Реми лишь грустно усмехнулся, искоса взглянув на брата через плечо, и ласково потрепал гриф летающего фонарика…

Новогодний снежок пушистыми хлопьями растворялся в молочной темноте городской полуночи. Звездный свет с невообразимой высоты струился на утоптанные дорожки муниципального парка. Улицы были безлюдны, но не пустынны. Какая же новогодняя ночь может обойтись без волшебства? Не правда ли, мой дорогой читатель? Вот и наша история принесет с собой немножечко волшебства, без которого немыслима новогодняя сказка. Здесь будет новогодняя ёлка, волшебный фонарик, чудесное спасение и, конечно же, светлый праздник.

Итак, продолжим. Праздничное настроение ёлки было испорчено, и причиной этому послужил сущий пустяк. А ведь казалось, что вот-вот душа окунется в праздник с головой, когда вершину новогодней красавицы украсит волшебный фонарик. Десятки его собратьев уже перестали дергаться в лапах ели и заняли своё почетное трофейное место на ветвях. И только этот, верх совершенства, грациозный, элегантный, выдержанный в строгих черно-белых тонах, убежал. И ведь не сам убежал, а с помощью феи. Эта паршивка наколдовала ему пару великолепных крыльев и он ночной бабочкой упорхнул. Но ничего, ёлку еще рано списывать на опилки. Вот-вот она догонит летуна и вот тогда… Уже видно, как всё слабее и слабее машет крыльями этот мелкий негодяй. Да, это не на столбе бездельничать.

Фонарик обессиленно рухнул на дорожку и затравленно смотрел на ходячее дерево, которое с легким скрипом приближалось. Рядом веселым граммофоном орал дом, в котором люди уже начали праздновать приход нового года и поэтому не слышали дикий крик, который раздался, когда ёлка с безумным хохотом натягивала на свою вершину еще трепещущее тело новогоднего фонарика.

Надо проснуться. А то этот сон, чего доброго, в ужас превратиться. Хоть и говорят, что ночью наше подсознание перерабатывает события дня и раскладывает все по полочкам, но этож, что со мной было, что в моем сне у одного здания на крыше огромный старинный телефон (примерно как само же здание), у другого домика громофон. Между прочим по размерам не уступает телефону. Дурдом на выгуле! А это что тут такое? Ба, фонарь от уличного столба с крыльями от летучей мыши. Бррр. Еще эта темнота, как при полной луне. Вроде все видно, но кое где тень упадет, кое где свет, вот и думаешь, что тебя все таки впереди, да и позади тоже, ждет? Еще эти голые деревья — так и навевают жути. При этом вокруг ни кого, ни единой души. Хотя может души то и есть. Кое где белесый туман появился. Надеюсь это туман, а не что там мне воображение пытаеться подсказать. В ужасах, как правило все с этого и начинаеться. Точно, надо проснуться.

Хотя, одно хорошо. Первый снег пошел. Снег я люблю. Снег принесет тепло домашнего очага под звуки бабушкиного старинного грамофона, чтение разных книг про героев, волшебство, человеческую доброту…

И с чего бы мне такому сну сниться?

Расскажу-ка я тебе, сын мой, одну историю. Давным-давно это было, когда твой дедушка Мартин был молодым и бедным музыкантом. Всего-то у него и было, что гитара семиструнная. Но зато как он с ней управлялся! Тронет волшебными руками струны – и гитара запоёт. Заиграет весёлую песенку – люди смеются, словно дети; заиграет грустную – слёз сдержать не могут. Так и странствовал Мартин из города в город со своей верной семиструнной подругой. Где бы он ни появился – толпы народа собираются чудесные песни послушать. Кто монетой отблагодарит, кто – едой, а кто – вещами.

Однажды, когда Мартин играл и пел на городской площади, проезжал мимо в карете сам король. А был он жестоким, неправедным, больше всего на свете любил льстивые речи слушать.

— Чудесно поёшь, музыкант! – сказал он Мартину. – Спой песню про меня.

И Мартин запел. О, король, ты проводишь время в праздных развлечениях, и не видны тебе слёзы бедняков, чьи дети умирают без куска хлеба! Ты душишь их налогами, чтобы облагодетельствовать знать! За хвалебными речами придворных льстецов и казнокрадов не слышны тебе стоны честных людей из темниц и пыточных! Нет тебе дела до горя жён и матерей солдатских, чьих мужей и сынов посылает на смерть твоё тщеславие! Можешь ли ты, о, король, называться достойным правителем?

Рассердился король – велел схватить дерзкого музыканта и отрубить ему обе руки. Отрубили Мартину руки по самые локти да прогнали из города.

Замолчала его гитара семиструнная. Не слышалось больше музыки чудесной. Порой люди добрые подавали бедному музыканту на хлеб, да всё больше тайком – опасались гнева королевского.

Шёл однажды Мартин, грустный, по берегу реки, как вдруг остановилась телега, запряжённая лошадями. На ней сидел мужик в кандалах.

— Куда ж тебя везут, мил человек? – спросил его музыкант. – За какие провинности?

— Далеко, в Северные края. А вина моя в том, что с королевским чиновником подрался — не позволил девицу обесчестить.

— Возьми мой плащ, — сказал Мартин. – Тебе в Северных краях он пригодится больше.

— Спасибо тебе, добрый человек! Позволь мне тебя отблагодарить! Моя мать перед смертью сказала: «Кто тебя, мой сын, облагодетельствует, да получит то, чего желает всей душой». Скажи мне: чего желаешь?

— У меня одно желание. Чтобы моя гитара снова заиграла.

— Да будет так! — произнёс незнакомец.

Только он успел это сказать, как вдруг у гитары два крыла отросли.

С тех пор, куда бы Мартин ни пошёл, гитара крылатая вслед за ним летела. А пристроившись на плече у хозяина, тронет крыльями свои струны – и польётся музыка, да такая чудесная, какая только у Мартина и получалась. Так и служила гитара твоему дедушке до самой смерти. А коли ты, сын мой, будешь учиться музыки прилежно, будет она и тебе верной подругой.

Вот так, бывает, летишь себе, летишь, вдруг — бац! Упал, лапки склеил, крылышки разметал, и валяешься, скучный такой, никому на всем белом свете не нужный. Прямо поверженный ангел во плоти. Снежочек кругом, что характерно, живописненько так падает, продрогшие осенние листики уже зубками клацают от холода, а ты еще улавливаешь остатками уходящего сознания какой-то дивный разговор двух божеств своего пропащего мира.

— Ну как, пора уже? Добавлю грустной музычки для настроения. — поскрипывает прабабкин патефон.

— Подожди, ему еще могут позвонить, его еще могут спасти, — неуверенно дребезжит телефон, же давно покрытый пылью.

— Как хочешь, — патефон перебирает виниловые кружочки, отбрасывает в сторону радиомульт про Леопольда, пробираясь к реквиему.

В какой-то момент ты понимаешь, что светить некому и незачем. И что фонарщики совсем даже не в ответе за когда-то зажженные ими фонари, а тот путник, которому, ты думал, так нужно помочь в дороге, всегда быть рядом, пусть и стирая до крови свои крылышки, он уже отдохнул, передумал идти вперед, приобрел портативный карманный фонарик, и дальше по списку.

— Нашел наконец-то! — винил торжественно водружается под иглу, и все тонет в скрипучих звуках трагической Лакримозы.

Крылышки коченеют под продолжающим сыпаться снегом. Огонек затухает.

На окраине тихого города, на маленькой площади, преходящей в тупик, жили двое — Он и Она.

Дома их стояли рядом, огромные окна были убраны за крепкие решетки. Они видели мир и были отгорожены от него. Великие и одинокие.

Он часто был простужен, хрипел, но чутко реагировал на любую информацию. По натуре будучи циником и реалистом, Он был приветлив, пунктуален и все делал по звонку. Предпочитая тесное общение, Он постоянно искал барышню для связи и жил этими связями. Люди по одному подходили к Нему — приветливому и изящному, со своими радостями и бедами.

Она была немного широковата в бедрах, коротконога и, поговаривали, что внутри у нее спираль. Она была неравнодушна к музыке, декламации, выступлениям крупных политиков своего времени, слыла заводной и веселой, настоящей светской львицей. Поклонники носили ее на руках и возили в экипажах. В душе Она смеялась над гармошками и гитарам, но немного завидовала скрипке за ее тонкую душевную организацию.

Он мог загудеть и не выходить на связь, но сам находил рычаги, придавая чуть съехавшей «крыше» рабочее положение.

Иногда Она излишне накручивала себя и бралась за коробочку с иглами. Бывало, доходило до того, что глубокие царапины прорезали пластинку. Тогда Она издавала мученическую какофонию случайных звуков и затихала, а белый конверт обложки прятал от любопытных тайну очередной испорченной пластинки.

Он был привязан к месту, никогда не покидал дом, а если гудки прекращались — руки мастера возвращали его к жизни.

Она и в будни, и в праздники, сверкала золотом, была обращена к людям, гордилась своей независимостью, гуляя по рукам, позволяя собою крутить.

И вдруг однажды между ними на крыльях ночи пронеслось светлое чувство. Их потянуло друг к другу, но из-за непомерной гордости собой чувство рухнуло на мостовую. Фонарик не разбился, он продолжал гореть. И кто знает, может он потухнет навсегда этой холодной ноябрьской ночью, а может наберет сил для нового взлета, когда Он и Она сойдутся на одной полке местного краеведческого музея.

Где-то на краю галактики.

Империя нанесла очередной удар. Сбросила на беззащитную планету Земля «бомбу времени» — хронограв. Началась энтропия временного континуума планетного биогеоценоза. Но повстанцы успели подготовиться к атаке империи, сконструировав Хроникумы (антиэнтропийные генераторы), которым удалось нейтрализовать основной заряд хронограва. Но некоторым осколкам все же удалось вонзиться в незыблемую плоть временного континуума…

Голос диспетчера из центральной рубки был негромким, но настойчивым: «Боевая тревога, энтропийный очаг третьей степени, сектор 64-80. Взвод №7 «Коршуны» на выход. Форма снаряжения – легкая. Задача: установка мобильных Хроникумов, эвакуация населения. Вылет через пять минут.

— Говорит борт №17, третья контрольная точка, как дела ребята? – лицо командира взвода излучало спокойствие и уверенность, но на душе скребли кошки. Случай был не из рядовых и он уже пожалел, что не вызвал подмогу.

— Все в порядке, капитан! Генераторы по периметру установили. Местное население грузится в автобусы, скоро будем у вас!

— Алексей, поторапливайся, граммофон уже появился!

— Граммофон, не телефон, еще есть время, успеем!

— А вот и телефон!

— Черт, шеф, «крути магнету» нам еще минут десять надо, как минимум!

— Сам знаю, не учи ученого!

Капитан сорвал пломбу аварийного стационара. По инструкции следовало отойти от рабочего стационарного Хроникума на 200 метров, но времени не было да и ситуация не позволяла. Фонарь с крыльями мог накрыть всех в любой момент.

«Минута – год, рука – владыка», — мелькнуло в голове Антуана, кнопка плавно вошла в панель управления, борт дрогнул и начал медленно вибрировать, в левый коренной вонзилась игла боли.

— Леха, «магнета» пошла, давай быстрее!

— Постареть боишься, капитан?

— Сам дурак, зуб болит!

— Мы на въезде, открывай заслонку!

Да будет так — сказал ЧС,

На стенку без страховки влез!

Тяжело загруженый планетолет, медленно оторвавшись от земли, начал набирать высоту.

— Мобильные заработают через тридцать секунд, — бортинженер удовлетворенно улыбнулся, — успели. Капитан гаси «магнету».

— Смотрите, что это? – мальчишка лет десяти, ткнул пальцем в иллюминатор.

— Фонарь прилетел, — Алексей весело подмигнул пацану, — не боись, сейчас Хроникумы его махом загасят.

— Центральный, операция завершена успешно. Борт №17 идет на базу, потерь нет. – голос Антуана звучал просто и буднично…

Мой город отличается от всех. Посетив центральную аллею вы увидите красивые здания в виде Рояля или Скрипки.

Свернув в проулок, не мудрено наткнуться на музыкальный инструмент. Нет, это не город безумных музыкантов! Это город живой музыки.

Место, где можно увидеть летающую скрипку, прыгающую трубу или ловко скользящий по улицам пианино. Много чего есть в моём городе. И всем есть чем заняться. Старшие инструменты учат младших правильно играть, точнее говорить, но вы всё равно не поймёте ни слова.

Только старейшие из инструментов могут проиграть цельное предложения, понятные для людей. И каждый из Инструментов знает своё место в этой жизни. Но не я.

Почему? Да всё просто! Потому что я фонарь. Я не могу играть, могу только скрипеть при помощи своих крыльев. Я с трудом понимаю инструменты, но они меня понять не могут вообще.

Я не унываю, стараюсь хоть как то влиться в жизнь этого сказочного города, и летаю по ночам освещая улицы. Так красиво ночью, на пустынных улицах. Но сегодня не мой день.

Я наткнулся на хулиганов — на тарелки и барабанные палочки. Они чуть не сломали мои крылья, еле сбежал. Медленно перебирая крыльями от усталости я летел в сторону дома, когда меня нагнали часы!

Они тоже живые! Почему я раньше не видел их?

— Ка дзынь, тзынь? — с трудом разобрал безумные звонки часов. Что я могу ответить? Даже часы научились общаться при помощи звуков, а что могу я? Я всего лишь фонарь.

Свет начал медленно затухать и часики стали мельтешить и звенеть всё не разборчивее. На эту какофонию звуков подошёл редкий гость в этих краях — человек.

— Да ты совсем плох, Фонарик. Ничего, сейчас отнесу тебя домой… — Бурчал себе под нос странный тип в плаще. Дальше моё сознание поглотила тьма.

— Ну что, больной, полегчало? — Я не понял, что за человек у меня дома. Но потом вспомнил вчерашний вечер и застыл, не зная, как выразить свою благодарность за спасение.

— Ах да, ты же не можешь издавать звуков. Но если ты живой, значит в тебе есть музыка! Как же так? — Бесполезно, я всю жизнь бился над этим вопросом и не смог дать ответ, но тут человек подскочил на ноки и довольно протанцевал пару оборотов вальса.

— Я понял! Ты можешь использовать свет, дабы передавать свою музыку! — Неужели всё так просто? Я не могу поверить, что вся моя жизнь могла быть прожита иначе, но я не видел выхода и упёрся в стенку и остановился.

Я счастливо проморгал человеку нечто непонятное. Я не мог отблагодарить его, но когда-нибудь я научусь говорить понятным для человека языком, а пока… Родной город я иду!

Глюк!

Точно, глюк, подумал Слава, увидев на мостовой существо. Он прикрыл глаза, помотал головой, даже ущипнул себя за руку. Не помогло. Глюк был на месте. Более того, шевелился, трепеща перепончатыми крыльями, которые делали его похожим на летучую мышь.

— Палёная водка была, — пробормотал Слава, осторожно подходя ближе. По опыту он знал, что с глюками лучше не спорить. Сами пройдут, когда он протрезвеет, а пока нужно делать вид, что всё пучком, что глюк — нормальная часть мироздания. А этот, к тому же, был не таким уж и гадким — больше всего он напоминал старинный фонарь, к которому чиканутый учёный присобачил крылышки. Слава присел на корточки, разглядывая глюк. Тот издал тихий скрежещущий звук, словно потерявшийся котёнок мяукнул. Коснувшись фонарика пальцем, Слава ощутил прохладу железа и стекла. Надо же, как настоящий! Он взял существо в руки и прижал к груди. До утра будем думать, что это котёнок, а там глюк испарится и всё вернётся на круги своя.

Но утром, продрав похмельные глаза, первым, что увидел Слава, был фонарик с крылышками.

Глюк прыгал по комнате, как воробей, на тоненьких птичьих лапках, словно знакомясь с обстановкой. Слава потряс головой, но фонарик не исчез. Более того, он подскакал к кровати и издал пронзительный скрежет. Слава сел и махнул на него рукой:

— Подожди, сейчас накормлю!

Вследствие долгих экспериментов было установлено, что Глюк не ест, так как не имеет рта, но с удовольствием подключается к розетке через USB-порт. Ещё Слава узнал, что фонарик чует приближение разных непрошеных особ, когда в дверь позвонили раз за разом бывшая девушка, работник ЖЭКа и свидетель Иеговы. Новая девушка Славы, вроде бы симпатичная и славная, заставила Глюка спрятаться под стол. Она тоже стала бывшей.

Так и зажили Слава и Глюк душа в душу. Когда первому было не по себе и проблемы доставали по самое немогу, второй прилетал, хлопая перепонками, садился на колени и начинал придуриваться, кувыркаться и громко скрежетать. Со смехом все проблемы отступали на второй план.

А однажды к Славе пришла Алёна. Раздеваясь в прихожей, она услышала возню в комнате и спросила:

— У тебя есть кошка?

— Это не кошка. Это Глюк, — спокойно объяснил Слава. И тут она его увидела.

— Ой! — вскрикнула Алёна. — Какой милый! А это… ЧТО?

— Не спрашивай, не знаю, — ответил Слава и рассказал ей историю Глюка. В это время Алёна осторожно поглаживала кожистые крылья. А Глюк вдруг засветился изнутри мягким волшебным светом…

И тогда Слава понял, что не напрасно пригласил Алёну к себе.

В этом мире любой человек мог пройти обучение в Гильдии, где ведуны определяли способности и наклонности человека. Качества у людей встречались самые разные, и подход у Мастеров был индивидуальный. Кто умел хорошо говорить, становился вождём и политиком, видящий сны — мудрецом или поэтом, а видящий ярче, чем все, архитектором и живописцем. И лишь для людей со слишком развитым воображением, или с отсутствием оного, нелегко было найти место под солнцем.

Испытания Конрад опять провалил. Рыцарь-наставник отставил копьё и вздохнул: «Я сделал всё, что мог, но из тебя получился очень плохой рыцарь. Пожалуй, только Мастер из Гильдии сможет научить тебя чему-то».

Конрад поверил. Первым заданием в Гильдии оказалось принять управление городом и защитить его от вторжения захватчиков. Дубовые двери были разбиты тараном, и толпа орков и гномов, вампиров и демонов, скелетов и оборотней ворвалась внутрь. Изнутри коридоры и комнаты сплелись в такой лабиринт, что вторженцам не просто было даже найти в нём людей, не то, что б дойти до правителя, или сокровищницы. Самые упорные с этим как-то справлялись. Конрад засел в кабинете под надписью “Замзавград-Ом” и точил в карандашнице, когда варвар в шлеме с рогами вонзил фламберг в сантиметре от Конрада.

-Амг, аргх, аргх! Я захватил этот город, презренный, несите вино и сокровища!

— Вам не в тот кабинет, выдача денег в другом коридоре, выдача справок владения в соседнем отделе.

— Заруби тебя Громом и Пламем! – волнистый клинок устремился к Наместнику, но был остановлен защитой.

— Я вас убью! – проревел варвар.

— Не сомневаюсь. Но защитную сферу можно пробить только клинком нужного цвета. Сдайте личное вооружение, заполните формуляр, и получите клинок нужного цвета на складе.

— Уаааа! – захватил себя за рога грозный вторженец.

— А пока вы заполняете все бумаги, можете отдохнуть в комфортабельных камерах пленников.

Стражи Наместника увели воина, испытуемый поднял взгляд, — перед ним стоял человек, что был больше похож на поэта, чем на разбойника, или пирата. Только работа была самым главным для Конрада.

— Заполните все формуляры с анкетами.

— Вы не понимаете, я квестор с Гильдии, прибыл, что бы принять ваш экзамен.

— Я не могу пропустить Вас, пока вы не заполнили справку прибытия, — потянулся Конрад к бумаге, и в этот момент квестора переместило наружу, к остальным проверяющим Гильдии, а рядом архмастер из Гильдии записывал в деле о Конраде, — чиновник восьмой категории…

Играет граммофон. Во что он играет? Играет он в жизнь. Почему в жизнь? Потому что в смерть играть нельзя, нет в смерти движения, лежи себе да лежи спокойно. Вот и граммофон тоже лежит и не двигается. Только слышится он. Вот так и играет. Его слышат и он живет. Кто слышит? Да хотя бы вот тот телефон, работа у него такая всё слышать. Еще он говорить умеет, но не хочет, потому что своего голоса никогда не слышал и поэтому не знает, что умеет говорить. Ему никто не сказал и он не знает. А кто ему скажет? Только если фонарь. Фонарь умный, он знает. Он всё знает, только сказать не может, потому что светит. Это он хорошо умеет делать, светить. Странно, светить умеет, а говорить и слышать — нет. Обидно наверное. Но фонарь не обижается, потому что умный. Вот снег — совершенно не умный, он только падает. и скрипит, если наступят… Вот зачем ты нужен, если и умеешь только скрипеть? Для этого ворота есть. Их никто не учил, а они скрипят… А еще они не скрипят., если не хотят. Почему не хотят? Потому что слушают… Слушают, как играет граммофон. Во что он играет? Играет он в жизнь…

Доба минущих

Над двадцятим віком –

Кукіль та Парсифаль.

(П.Тичина)

Доба байдужості, доба гонитви за примарами, доба гоніння на відьом, доба Тільки-Не-Я. доба стагнації.

Занепад цивілізацій – не нове явище на цій планеті. Вже скільки їх полинуло у вир, і скільки – полиново гірчавіє…

А твої руки холонуть, і пальці – вже не ловлять птахів. Остання – твоя душа – іще чекає на щось у вікні, аби вже легесенько спурхнути і більш не вертати.

Нота за нотою скрапує тепло твоєї віри з пучок, таке недоречне і зайве тут.

Нота за нотою вертаєш до себе звідтам; від залізного галасу божевільних мегафонів та розпеченої юрми – туди, де лише тиша. Тиша і спокій.

Я гортаю пожовклі сторінки тодішніх думок і вертаю до тебе. Як там було у Лесі, – «Я бачила, як ти хиливсь додолу, пригнічений своїм важким хрестом…»

Ми страшенно втомилися. В лабіринтах дзеркал раз у раз більшає крепу і меншає світла. Ховаєш очі, ховаєш душу, чимдуж рятуєш серце, вбиваючи його.

Птахи гинуть без польоту, як очі – сліпнуть без світла. Нота за нотою губиться щось надто важливе, надто справжнє й неминуще…

Перевод (машинный)

Эпоха преходящих

Над двадцятим віком –

Кукіль та Парсифаль.

(П.Тичина)

Эпоха равнодушия, эпоха погони за призраками, эпоха гонения на ведьм, эпоха Только-Не-Я. Эпоха стагнации.

Упадок цивилизаций — не новое явление на этой планете. Уж сколько их полетело в водоворот, и сколько — полынно горчит…

А твои руки холодеют, и пальцы — уже не ловят птиц. Последняя — твоя душа — еще ждет чего-то в окне, чтобы уже легонько спорхнуть и более не возвращаться.

Нота за нотой капает тепло твоей веры с кончиков пальцев, такое неуместное и лишнее здесь.

Нота за нотой возвращаешься к себе оттуда; от железного шума сумасшедших мегафонов и раскаленной толпы — туда, где лишь тишина. Тишина и покой.

Я листаю пожелтевшие страницы тогдашних мыслей и возвращаюсь к тебе. Как там было у Леси, — «Я бачила, як ти хиливсь додолу, пригнічений своїм важким хрестом…»

Мы ужасно устали. В лабиринтах зеркал раз за разом больше крепа и меньше света. Прячешь глаза, прячешь душу, изо всех сил спасаешь сердце, убивая его.

Птицы гибнут без полета, как глаза — слепнут без света. Нота за нотой теряется что-то очень важное, слишком настоящее и непреходящее…