Салфетки № 174. Голосование

Чудовищная тень порождения безумного гения, башни Эйфеля, накрывает город. Город окутывается туманом и приспешники сил зла получают власть над телами и душами случайных прохожих. Темная распластанная фигура сливается с булыжниками моста Сен-Мишель. Местные жители обходили этот мост стороной из-за легенд, связанных с пропажей людей. Темно-зеленый цвет шкуры омерзительного чудовища идеально маскирует уродливую фигуру, естественно вписанную в неровности на фоне тронутых мхом камней. Сиплое дыхание монстра смешивается с легким шелестом волн Сены.

Дробный стук каблуков резко врывается в безлюдную тишину моста.

— Крас-с-с-савис-с-с-а, — шелестящий голос чудовища заставляет в ужасе остановиться девушку.

Бесшумная тень одним прыжком преодолевает расстояние и мощная лапа обхватывает тоненькую фигурку. Визг оглашает окрестности, но только тишина угрюмо молчит ответ.

— Ушас-с-стенькая, — бесформенная лапа проводит по голове визжащей жертвы.

Чудовище спускается к реке, подмышкой трепыхается тело девушки. В небольшом углублении, слегка прикрытый ветками стоит таз с раствором цемента.

— Не дёргайс-с-ся, не бойс-с-с-я, мы будем играть в водолазс-с-са, — шипит монстр и его тело сотрясает смех.

Лапы слегка сдавливают шею и визг прекращается, сменившись хрипом. Через минуту и хрип затихает и обмякшее тело жертвы бессильно смиряется с участью. С нечеловеческой силой и ловкостью, выработанной привычкой, чудовище опускает ноги девушки в раствор и слегка придавливает, в ожидании пока цемент схватит в свои каменные объятия очередную пленницу.

Время безжалостным палачом уходит вперед и раствор обретает крепость и надежность. Легкая пощечина резким щелчком разрезает воздух.

— Прос-с-сыпайс-с-ся, крас-с-савис-с-са, франс-с-сус-с-ские с-с-сапош-ш-шки готовы.

Рёв заработавшей бензопилы заставляет чудовище в недоумении крутить большой уродливой головой. Из темноты пролета моста появляется тёмная личность.

— Вот и ты, — женский альт фигуры позволяет определить пол личности, — хозяин тебя заждался.

Глаз личности горит огнём преисподней. Чудовище в отчаянном броске кидается в атаку, но бензопила с легкостью разделяет плоть и тело чудовища распадается на две половинки. Нижняя часть, сделав несколько шагов, в немом изумлении останавливается и заваливается на землю.

Личность достает мешок и упаковывает в него тело чудовища, после чего растворяется в неизвестности.

Очнувшаяся девушка наконец приходит в себя и запоздалый крик еще раз бесполезно разлетается в воздухе.

Париж, пентхаус, вечер. Мягкий полумрак, окутывает два силуэта, сидящих рядом мужчину и женщину с бокалами вина. Тихим фоном играет медленная музыка. Плавно протекающую беседу, никто не торопит. Между ними всё уже предрешено. Париж, за плечами целый день проведённый вместе. И вот уже вечер, романтический ужин при свечах. Два силуэта на кушетке с бокалами вина. Предвкушающий блеск в глазах собеседников, и обоюдное желание насладится каждой гранью этого вечера.

— Мне давно не было так приятно, как сегодня с тобой. Я даже думала, что я давно разучилась любить. Но сегодняшняя прогулка по Парижу. Эти маленькие ресторанчики вдоль Сены. А твой пиджак, накинутый мне на плечи? Мне кажется, он буквально окутал меня тобой, твоим теплом, твоим запахом. Париж вскружил мне голову, как бесшабашной девчонке, влюблённой первый раз. Я сейчас чувствую себя перед тобой, такой беззащитной…

Мягкие перекаты его смеха, заставляют её замолчать и сделать глоток вина. Он, подвигаясь ближе к ней, с улыбкой на устах начинает говорить:

— Ты уверена, что это кружение в твоей голове, не от тех вин, которые мы пробовали на набережной? Ты мёрзла, мне показалось, что мой пиджак с глинтвейном должны тебя согреть.

Она усмехается, перекатывая бокал с вином, в своих ладонях, рассматривает блики, что отражаются в вине, и говорит:

— Я и сейчас внутри дрожу… И мне совершенно не холодно…

Она поднимает взгляд от бокала и смотрит ему в глаза. Поставив бокал с недопитым вином на столик, он встаёт с кушетки и, поворачиваясь к ней, протягивает руку:

— Потанцуем?

Она принимает предложение, легко кладя свою ладонь, в его. Он плавным рывком поднимает её на ноги и притягивает к себе. С лёгкой улыбкой забирает из другой руки бокал с вином и ставит его рядом со своим:

— Пусть постоят вместе.

Она улыбается и молчит. Он, легко и просто обвивает её талию своей рукой, прижимая ближе к себе. Другая рука, в районе лопаток, греет тёплом её полуобнаженную спину. Она закидывает свои руки на его шею. Он смотрит, как она немного смущённо покусывает губы и прячет взгляд. Он улыбается и сильнее прижимает её к себе. Они чувствуют своими телами друг друга. Он чувствует мелкую дрожь её тела, прокатывающуюся волнами мурашек в нём. Она, своей прижатой к нему грудью, ощущает, мощные толчки бьющегося сердца. Тепло, идущее от него, пронизывает всё её тело. Она смотрит в улыбающиеся ей глаза, в два омута, в которые ныряет. Он приближает свои губы к её устам…

Париж, пентхаус, вечер. Два силуэта замирают в глубоком чувственном поцелуе…

Собрались мы как-то в субботу на дискотеку в Неманжевку — во «Францию», значит. Километра два до неё ходу — не больше, из нашего-то Копытина. Собралось нас человек восемь парней и всего-то три девчонки. Потому что у нас говорят, что «со своим пармезаном в пиццерию не ходят»;

А по дороге только и было разговоров, что о Юльке Французовой. Красотка она, скажу я вам! Памела Андерсон с Камерон Диас вкупе ещё и с Оксанкой Фёдоровой ей и в подмётки ни разу не дышали! А происходила эта Французова из коренных жителей Неманжевки. Мне про них бабка рассказывала, а ей — ещё её прабабка. Дескать, в осьмсот двенадцатом году шли «хранцузы» от Москвы несолоно хлебавши, да через нашу деревню. Большинство им вслед плевалось, но нашлось пару женщин (из тех, у которых мужей на войне убило), что привечали врагов побитых. Случились они с ними — и были выгнаны вон односельчанами. Так и основали эти «новые французские пары» Неманжевку (от «не манж па» — «не ели», значит). А уж из Неманжевки и фамилия такая пошла: Французова. Вот и Юлька ихней пра-пра-пра-чёрт-его-знает-какой-внучкой является. И будто бы ейный предок, родоначальник рода, то есть, был красив — у-ух! Ричард Гир ему и в страшном сне не снился!..

Вот и идём мы в эту Неманжевку на дискотеку, да. Идём и о Юльке чуть ли не вслух мечтаем. Которой Фёдорова в подмётки не годится…

Да, теперь дискотека только во «Франции». И ди-джей на ней — Стёпка Французов: Юлькин двоюродный брат — кузен, значит… А у нас в Копытине даже магазина нет! Не то, что дискотеки…

За главного

Мать уехала в Париж… ©

Уехала, блин. Опять. Отдохнуть ей, видите ли, надо. Пятый раз за год. Перетрудилась, бедная. Как батю из дома выставила, так с сайтов знакомств не вылазит. Мне говорит, с заказчиками общается. Ага, с заказчиками. Секс-услуг с доставкой на дом. И ладно б шифровалась как положено, а то ж не разлогинится, браузер даже не закроет – и пошла. Перезапустишься – всё как на ладони: кому писала, что писала. Я сначала вообще офигел, когда увидел, про что она с ними трындит. Говорю ей: мам, если уходишь – удаляй историю и из профиля выходи. Я-то ладно, я всё понимаю, не маленький. А если Лизка влезет? Сеструхе уже девять, между прочим, тоже соображает кое-что. А она, вместо того, чтоб спасибо сказать, начала орать, что я за ней шпионю. И что не моё дело, и типа лучше б я подумал, что у меня за четверть по матемше «неуд» выходит. «В десятый класс не возьмут! Плиточником будешь!» Типа это плохо – плиточником быть. Уж точно лучше, чем профессором, как дед. На его пенсию не то что в Париж – в Малые Обдристанцы не съездишь. А понтов-то, понтов! «Я в твои годы...» Я ему, конечно, не говорю, что я в мои годы айфон купил на свои, а не на мамкины. И вообще в инете уже столько бабла поднял, сколько он за всю жизнь на своей голимой кафедре не заработал.

Одного не пойму – чего её так на этих французах заклинило. Они, говорит, реальные мужики, а наши, мол – одно быдло и пьянь. Ну-ну. Было дело, посмотрел я на её хахалей – у одного рожа «снимите противогаз», другой – старый пень, вот-вот рассыплется, третий – котяра помойный, сразу видно. И все такие типа холостые, ха-ха два раза. Интересно только, к которому из них она сейчас попёрлась? К байкеру этому, Лорану, который, как приехал сюда, день с ней потусил, а остальную неделю по другим бабам шастал? Таким же дурёхам, как мамка, ага. Или к Полю, которого жаба душила даже мороженое ей в кафешке купить? Или к Этьену, тому, что ей фотки мужских причиндалов слал. И если б своих, а то я эти хреноселфи гуглём в два счёта нашёл…

Не, не понимаю её. Вроде ж не дура. Была б дурой – не заработала б себе на этот долбаный Париж. Да и формы у неё классные – не то что у моих одноклассниц толстожопых. По улице идём – все мужики оглядываются. Нашла б себе тут кого толкового: бизнесмена там какого, военного… да врача, на худой конец. Нет, блин, упёрлись ей эти французы.

Ладно, Виталь. Щас Лизка из музыкалки притащится, надо на ужин чего сварганить. После восьми вылазь, в танчики рубанёмся. Пока.

— Ви последний?

Миловидный голос у меня за спиной.

Оживляюсь, отступаю в сторону.

— Только после вас, мадам.

— Мерси, — говорит, мило грассируя, любезно улыбается. Хороший знак.

Хочу спросить, на кого она пришла устраиваться. Не спрашиваю.

Проклятая стеснительность…

Снова открывается дверь, снова выглядывает человек в респираторе, кричит:

— Следующий!

Она заходит за дверь. Маленькая, тоненькая, изящная, ажурная, откуда только такая взялась.

Думаю, возьмут ли меня.

Думаю, гожусь ли я еще на что-нибудь.

Могу копать. Могу не копать. Кажется, им землекопы нужны.

Так-то я на все согласен. Выбора-то немного, или сюда идти работать, или смерть на остатках нашего мира.

Как-то быстро умер наш мир. То есть, так-то давно знали, что мир умрет, просто не ждали, что так скоро.

— Можеть меня поздравлять, месье, меня взять.

Смотрю на неё, маленькую, тоненькую, ажурную. Думаю, что такое месье.

— Поздравляю вас.

— А вас тоже взяли?

— Тоже… — говорю с необычайной невесть откуда взявшейся гордостью, — я землю копать буду.

— А я быть стоять на сцена.

Замирает сердце. Даром, что у меня нет никакого сердца, и не было никогда.

Она — маленькая, ажурная, хрупкая — смотрит на руины города.

Спрашиваю.

— Из Парижа, наверное?

Мысленно бью себя по губам за такую банальную фразу.

— Да.

— А если серьезно?

— Серьезно, месье. С Елисейских полей.

Мне кажется, я знаю её имя. Но не могу вспомнить.

— Месье женат?

Еле выговариваю:

— Месье не женат.

— Месье выпьет со мной бокал шампанского?

Спрашиваю:

— Волнуетесь?

— Немного… знаете… все-таки первый день работы…

Киваю.

— Я тоже волнуюсь.

Открывается дверь, выглядывает человек в респираторе.

— Следующий!

Входит тот, кто перед нами, — старый бак, еще не совсем проржавленный. Смотрю в приоткрытую дверь, не терпится мне увидеть, что там, вижу плавильную печь, вижу, как люди сталкивают бак туда…

— Следующий!

— Осторожнее! – кричу своей спутнице, но поздно, её уже схватили сотни рук, тащат туда, в плавильную печь, на переплавку, на смерть…

Нда-а, вот и «найдите себе работу своей мечты»…

Бросаюсь за ней, не распахиваю – проламываю дверь, хватаю свою спутницу, вырываю из лап людей, хотя нет, у людей как-то иначе называется, руки…

Выдумали тоже…

В переплавку…

В связи с нехваткой цветных металлов и тяжелой экономической ситуацией после Армагеддона рекомендуется переплавка уже существующих объектов…

Сшибаю ковшом троих, еще пятеро сталкивают меня в расплавленный металл.

Это уже неважно.

Главное, она успела убежать, тонкая, легкая, ажурная.

Она.

Даже вспомнил, как её звали.

Почти вспомнил.

Эйфель, Эйфель…

Нет, не помню дальше.

… А во Франции солнце, цветы,

Нежный запах разбудит Жизель.

Там красавец Луи, а не ты,

Крепкий кофе приносит в постель…

*

Ты живешь каждый день такой же, как вчера. То есть нет. Конечно, немного разный. Вчера кончился сахар, даже те пять кило, которые были засунуты в самый низ шкафчика. И вчера кровь из носу пришлось топать в магазин, и запасаться снова. Но на всю жизнь не напасешься. Сколько не купи, всё равно оно кончается и снова надо вставать на привычную колею и идти в магазин. Вылезать из дома. Вчера был понедельник, а сегодня уже вторник. Завтра среда. Потом дадут зарплату — надо заплатить по счетам. Что там у нас… Джентельменский набор: вода, свет, газ, интернет. Хотя нет. Джентельмены в Англии. А ты мечтаешь о Франции. Париж, Монмартр, мадам, месье… Шампанское, бордо…

Зарплату дадут, надо шампанского купить. Нет, пить его не будешь, дрянь с пузыриками, но пусть будет. Может придет кто в гости, а ты:

— А у меня есть шампанское!

Но никто не придет. Потому что завтра как вчера, а вчера как сегодня. Дом, работа, дом. Лег спать, проснулся, работа.

Придёшь домой, включишь телевизор.

Они в новостях что-то говорят, говорят… Говорят, где-то что-то происходит. Кто-то что-то открыл, где-то авария, кто-то умер. Новости. Сплетни. Что-то постоянно происходит. Там. Где-то там, не здесь.

«Они говорят». Забавно, что это всегда «они». Люди, которых ты не знаешь, но зато они знают всё. Им известно то, что ты можешь узнать только от них. Они знают, почему закрыли ветку метро и пришлось ехать на работу в объезд на трёх автобусах. Они знают, почему в доме отключили и когда снова включат горячую воду. Они запустили спутник, а в Африке после обеда они будут раздавать гуманитарную помощь. А какая-то коза в каких-то степях нашла арахнологическую пряжку от дохлого коня.

А ты? А что ты… Что ты можешь-то… От тебя ничего не зависит. Ты же не псих, бегать с ружьём по Африке или с лопатой по степи. Ты не подвержен их безумиям. Тебе надо на работу, деньги зарабатывать, воду оплачивать. Магазин опять же. Тебе некогда спутники запускать. Ты не они. Потом надо Сашке позвонить, может у него горячая вода есть и сходить помыться.

… Нежный запах разбудит Жизель.

Там красавец Луи, а не ты…

Вечером надо диск записать, торрент скачать…

*

Что? Больница? Нет, ты не в больнице. Ты не болен… Чем пахнет? Странно, что тебе ещё что-то кажется. Нет, это не кофе, это запах смерти. Да, ты умер. Давно. Нет, тебя не забыли похоронить. Просто забыли тебя самого, так как от тебя ничего не осталось.

Нет, я не Жизель и это не Франция.

Французский легион.

Это маленькое воспоминание из моей юности. Пусть оно косвенно касается Франции, которая, на мой взгляд, незаслуженно романтизируется, но мне хотелось бы поделиться с вами.

В этот день друзья собрались у знакомого и обсуждали планы на будущее.

Мы еще были все в плену той подростковой романтики, которая толкает на неисправимые глупости. Все казалось простым и незамысловатым. Мир лежал перед нами, как на ладони, а мы чувствовали себя великими творцами своей жизни.

— Я хочу записаться во Французский легион, — голова Савы опущена, глаза изучают замысловатый рисунок напольного ковра, руки сжаты в кулаки. – Я нашел их сайт в интернете, у нас есть представительство. Во Францию ребят отправляют группами, там подписывается контракт, а потом на учения.

— Почему не в нашу армию? – надо отдать должное нашему общему другу, который не растерялся.

— А что в нашей армии? Дедовщина? И шиш с маслом? А там элитные войска, серьезная подготовка, хорошие деньги. За несколько лет можно заработать достаточный капитал, чтобы начать собственное дело.

Сава неожиданно вспыхивает, глаза фанатично начинают светиться, и мы понимаем, что до этого были лишь разумные доводы, а настоящая причина будет озвучена только сейчас:

— Наемников направляют во все уголки мира. Знакомый рассказывал, как их в Африку отправили. Сидят они на блок посту, жара, вокруг песок. Из укреплений – одна палатка. День и ночь тянутся бесконечной чередой. И не понятно то ли месяц прошел, то ли неделя, реальность это или сон. Все сливается. Только изредка кто-то дает шальные очереди по песку, чтобы удостовериться, что они еще живы. И когда практически все погружаются в транс, выныривает машина с «туземцами». И только доли секунды решают кто выживет, а кто умрет.

Эта дикая, жесткая романтика режет слух. Мы молчим, придумываем разумные доводы, чтобы высказать их. Становится почему-то неловко, словно друг называет место и время своего самоубийства, а ты ничего не можешь сделать.

— Это твой выбор, конечно. Но что будет, если тебя с твоим отрядом направят против нас? Нас убивать?

— Не направят. Наемник сам выбирает в какую горячую точку он поедет.

— За несколько лет многое может измениться.

— Не направят! — авторитетно.

Мы еще долго спорили, но так и не смогли хоть в чем-то друг друга убедить. Не знаю, кто его отговорил. Или мы тогда смогли задеть какие-то струны в его душе. Или еще с кем-то он решил поделиться своей «славной» идеей.

Но до сих пор, как подумаю, что в какой-то момент мы могли бы очутиться по разные стороны – становится не по себе.

Всю свою жизнь я мечтала жить в Париже. Ну ладно, не всю, но с того самого момента, как узнала, что это такое – Париж…

Ночами мне снились Елисейские Поля и Монмартр, тенистые аллеи Люксембургского сада и мрачные своды Нотр-Дам-де-Пари. Я мечтала о том, как буду прогуливаться по дорожкам Сада Тюильри и с благоговением вчитываться в таблички с именами в Пантеоне. Собственно, именно ради этого я и начала изучать французский язык, пожалуй, самый красивый язык в мире…

Я представляла себе, как буду валяться на изумрудной лужайке у подножия Эйфелевой башни, кормить голубей на ступенях Сакре-Кер, пить кофе в кафе на бульваре Сен-Мишель и часами бродить по величественным залам Лувра и Музея Орсе. Как моя жизнь в этом сказочном городе будет наполнена смехом, счастьем и солнцем…

В целом, моя мечта сбылась.

Да, я живу в Париже. Пре-Сен-Жерве. И это еще не самая окраина – всего сорок минут на метро до Шателе. Замужем за коренным парижанином… по имени Абдель аль-Хомейни. Мать четверых очаровательных деток – троих сыновей и одной дочки.

Я не работаю и могу все время уделять детям и мужу… а также его многочисленной родне.

Французская речь в нашем доме звучит гораздо реже, чем арабская. Вместо круассанов и фуа-гра мне пришлось научиться готовить кус-кус и таджин. Носить бурку вместо ярких платьев и легкомысленных шляпок. И принять ислам.

Пожалуй, единственным напоминанием о том, что я все же живу в столице Франции, а не в глухой деревне в Сирии, служит соцработник, который навещает нас раз в неделю. Да несколько уже выцветших фотографий, вырезанных из журналов, которые я прячу в ящике со своим бельем – Эйфелева башня, Нотр-Дам, Триумфальная Арка, Пирамида Лувра…

Славное наступление лейтенанта французской армии Трико во время военной кампании 1812 года (сценарий)

Под завывание метели и бой барабана за снежной пеленой виднеется лагерь — на равнине, покрытой искристыми, голубовато-белыми сугробами. Лагерь разбит ротой французских солдат: хлопают по ветру палатки, дымят редкие костры, изредка проходят солдаты, кутаясь в легкую, не по сезону, одежду. Панорама двигается вбок, становится видна притаившаяся между березовой рощицей и рекой маленькая деревенька, в которой расквартированы русские солдаты. Слышится лай собак, густо валит сизый дым из черных труб, изредка пробегает ватага ребятишек с санками, проходит мужичок с вязанкой хвороста, баба с коромыслом, у конюшни, перебирая копытами и пофыркивая, стоят лошади, взъерошенный белобрысый человек чистит крупного, в яблоках, коня.

Панорама приближается, открывая детали. По лагерю французов с подзорной трубой под мышкой задумчиво шагает командир роты, молодой лейтенант, потирая руки и поеживаясь от холода. Приостанавливаясь, он с легким оттенком грусти смотрит на сидящих у костра солдат, которые играют в карты. При взгляде крупным планом становится видно, что они играют на лежащую перед ними корочку хлеба. Лейтенант напряженно обшаривает карманы своего мундира, легкого не по сезону, вытряхивает на ладонь горсть хлебных крошек. Печально смотрит на них большими голубыми глазами, стряхивает в снег, вытирает помятым платком тонкие, покрытые изморозью усы. Засовывает белую от мороза руку в карман, кладет на ладонь маленький серебряный медальон в виде сердечка, в центре которого (крупным планом) портрет юной девушки с озорными завитками белокурых волос. Блестящие разноцветные блики заполняют все пространство, слышится нежная музыка, звонкий девичий смех. На мгновение перед глазами лейтенанта встает образ девушки, которая лукаво поглядывает на него, мило улыбается белоснежными зубками.

Серебряные блики рассеиваются, на красном от мороза лице лейтенанта зажигается улыбка. Испустив глубокий вздох, он идет дальше, печально глядя по сторонам и чуть нахмурившись. Перед палаткой с покосившейся надписью Продовольственный склад он нерешительно приближается к сидящему у входа человеку с пышными усами в поварском колпаке. Увидев командира, повар нехотя поднимается с места, отрицательно качает головой, разводя руками, показывая, что на складе ничего нет.

Вечереет, в небе вспыхивают редкие звезды, становится темнее. Лейтенант, поскрипывая ногами по снегу, доходит до конца лагеря, останавливается, переминаясь с ноги на ногу от холода. Дышит на свои озябшие руки, шевелит пальцами, морщась от боли, подносит к глазам маленькую подзорную трубу.

Окуляр подзорной трубы медленно скользит вдоль панорамы деревенской улицы, по стене бревенчатого дома. Под ленивые напевы балалайки появляется окно, за которым видно внутреннее убранство русской избы, жарко пылающий в печи огонь, роскошно накрытый стол. Медленно проплывает блестящий пузатый самовар с чайником, жареная курица, только что вынутый из печи яблочный пирог, огромное блюдо вареников, тарелка с пряниками и баранками. За столом сидит русский генерал в окружении офицеров более низкого ранга; дородная служанка неторопливо хлопочет у стола; царит уют и изобилие.

Лейтенант сглатывает слюну, пристально смотрит в трубу на курицу (крупным планом), прижимает руку к животу, хмурится решительно и недовольно.

Снова экран застилают серебряные блики, перед глазами лейтенанта возникает новая картина. Он на белом коне врывается в деревню, размахивая саблей в ореоле молочно-белой пурги, впереди своего бесстрашного войска. Под рев фанфар лейтенант в пух и прах разбивает русские войска, летящие от него во все стороны, как костяшки домино, торжественно останавливается на крыльце командирского дома; к нему приводят связанных пленных с низко опущенными головами. Победитель решительно вытягивает вперед руку, указывая в избу: как по мановению волшебной палочки, перед ним появляется стол, пузатый самовар, дымящийся пирог, баранки, пряники. Русские пленные прислуживают победителю за столом, по-прежнему не разгибая спины, служанка наливает ему чай, генерал подносит кусок пирога. Лейтенант с жадностью надкусывает пирог и самодовольно подмигивает зрителю.

Мерцающие блики постепенно рассеиваются, лейтенант сжимает кулаки, резко выпрямляется, выхватывает саблю. По этому сигналу к нему подбегают несколько солдат, чуть пригибаются, вопросительно смотрят на командира. Лейтенант резко машет саблей в сторону деревни, вытянув шею: на мгновение снова вспыхивает дивная картина аппетитно накрытого стола. Командир французов стоит на маленьком холмике, солдаты стоят внизу, вытянув шеи, чуть принюхиваясь, перебирая руками ладонями вниз. На секунду в кадре появляется изображение гончих собак: животные нюхают воздух, нервно поскуливают, нетерпеливо перебирают лапами, рвутся с поводков.

Пронзительно-чистое небо темнеет, становится сумеречным, исколотым тонкими звездочками. Под нежную, звенящую музыку медленно выплывает месяц, панорама спускается вниз, видна темная деревенька, заметенная синими снегами. На фоне снега аккуратно чернеют силуэты домиков, в четырех-пяти избах светятся яркие огоньки, которые один за другим гаснут, сопровождаемые легким звоном. Панорама спускается еще ниже, становится видно, как легкий ветерок гонит по сугробам метель. Чуть поодаль из-за холмов показываются скрюченные, тощие, черные силуэты с ружьями и саблями. Слышится глухой барабанный бой, картина на мгновение теряет резкость, зритель видит вместо французов прижавшуюся к земле стаю крадущихся волков. В темноте зловеще поблескивают их зеленоватые глаза, ярко вспыхивают зрачки вожака, через мгновение становится видно, что это капельки снега на романтически-длинных ресницах молодого лейтенанта. Резко взвизгивает скрипка, музыка начинает играть намного быстрее, солдаты устремляются в деревню, растекаются по узким улочкам.

На маленькой конюшне, запрокинув голову, тревожно ржет большая лошадь, серая, в яблоках. Задремавший возле нее тепло одетый часовой резко подскакивает, едва не роняя ружье. Пристально вглядывается вдаль улочки, приложив руку козырьком к глазам, вдруг, бросается куда-то со всех ног, исчезает из поля зрения. Слышится громкий стук в двери, окна, голоса, крики людей: Огня! Тревога! Хлопают двери, слышен топот ног.

Вид на деревню сверху: один за другим в домах вспыхивают огни, где-то зажигаются факелы, на улицах показываются полуодетые люди с ружьями, переполох усиливается с каждой минутой: начинает чуть-чуть светать.

На крыльцо одной избы выходит баба в тулупе, валенках, серой шали, с коромыслом и ведрами. Сбоку из-за угла видны три крадущихся французских солдата с ружьями; баба резко захлопывает за собой дверь, замечает французов, громко вскрикивает: Ох!», замахивается коромыслом, наотмашь бьет готовых наброситься на нее солдат. Все трое падают, как подкошенные. На высоком крыльце, на переднем плане, в объемном тулупе баба кажется огромной по сравнению с французами, маленькими и щуплыми. Один из них пытается встать, но тут же получает сокрушительный удар по голове.

На огромную поленницу дров возле другой избы вскакивает русский солдат. Выпятив грудь колесом и вытянувшись, громко и призывно несколько раз трубит в блестящую трубу. Хлопая крыльями, откуда-то на поленницу взлетает крупный пестрый петух, встает в той же позе, что и солдат, оглушительно кричит «Ку-ка-ре-ку», хлопая крыльями и распустив хвост.

Повсюду, то тут то там, видны следы жаркой битвы, причем русские грозно останавливают стремительный натиск французов. Глядя на деревню сверху, можно увидеть, как французские войска, словно морские волны, разбиваются, растекаются, столкнувшись с русскими отрядами, неприступными, как утесы.

Вдоль бревенчатого забора неспешно идет красавица с длинной пышной косой, огромными глазами, густыми ресницами. Внезапно из-за угла выскакивает кто-то из французов, вздрагивает всем телом, на мгновение встав по стойке «смирно», чуть пригибается, широко улыбаясь, берет девушку за руку, бормоча какие-то комплименты. Сзади него приближаются еще человек десять французов, девка решительно вырывает руку, выхватывает из-за стоящего рядом амбара огромные тяжелые вилы. Грозно нахмурившись и поджав губы поддевает француза вилами, легко, точно тряпичную куклу, перебрасывает через забор, подкинув высоко в воздухе. Остальные солдаты, как по команде, разбегаются в панике; разозленная девка догоняет одного из них, поддевает вилами под зад. Отчаянно размахивая руками и ногами, француз перелетает через забор, с грохотом падает, подняв тучу снежной пыли.

На окраине деревни французские солдаты катят на невысокий холм тяжелую пушку; кто-то, встав сзади пушки на одно колено, зажигает фитиль, начинает прицеливаться. В это время в деревенском переулке, в рассветных сумерках появляется шумная ватага мальчишек; бегущий впереди вихрастый паренек на ходу подхватывает горсть снега, комкает в руках, прищурив глаз и хитро ухмыляясь, швыряет его со всего размаху.

Крупным планом лицо француза возле пушки: солдат чуть наклоняет голову, и тут же в него врезается ком снега. От неожиданности солдат падает, задев пушку, пушка резко разворачивается, описав дугу, раздается оглушительный выстрел. Кадр движется за ядром, мы видим, как последнее врывается в самую гущу французов — мгновенно все заволакивается серыми клубами дыма.

Снова видна ватага ребятишек, но на этот раз двое из них, взобравшись на высокую снежную гору, сидят в деревянных санках. Сидящий впереди взмахивает рукой, санки молниеносно летят по склону, клубится снег за ними.

В следующий момент мы видим, как санки на огромной скорости врезаются в гущу французской кавалерии: кони один за другим шарахаются в разные стороны, с громким ржанием встают на дыбы. Французы падают, как спелые груши: кавалерия, только что скачущая мощной стеной, кавалерия останавливается в замешательстве, охваченная неразберихой и паникой.

На широком дворе командирского дома растрепанный французский лейтенант сражается на саблях с кем-то из русских командиров; силы, по-видимому, равны, трудно сказать, трудно сказать, кто выйдет из схватки победителем. В какой-то момент лейтенант как будто начинает одерживать победу, но из-под крыльца внезапно показывается крошечная взъерошенная собачонка. Отряхивая перепачканную снегом мордочку, она порывисто оглядывается по сторонам, выкатывается из-под крыльца, с громким визгливым лаем бросается через двор. Подскочив, как мячик, собачка впивается сзади лейтенанту в штаны, вырывает кусок брюк, оглушительно лая, продолжает преследовать француза. Последний испуганно пятится в маленький темный закоулок двора, резко разворачивается, исчезает в полумраке. В соседнем дворике сухонький старичок в рваном тулупе колет дрова. Лейтенант пытается пробежать мимо него на улицу, но старик оборачивается и преграждает ему путь, взмахивая топором. Лейтенант останавливается и обреченно поднимает руки вверх.

Глядя на деревню сверху, мы видим, что кое-где еще продолжаются бои, где-то пылает сарай, по улицам ползут клубы дыма, но в общем, сражение завершилось.

Все стихает.

Лейтенанта ведут под конвоем в командирский дом — замерзшего, с посиневшими руками и носом, на кончиках усов сосульки. Светает. По-прежнему метет пурга, где-то поют петухи, лают собаки, вьется легкий дымок из труб, сладко поскрипывает снег под ногами конвоиров. Лейтенант не связан: стуча зубами от холода и по-прежнему глотая слюну, он обреченно смотрит перед собой. В уголках глаз поблескивают белые звездочки, брови умоляюще подняты над переносицей; белой от холода рукой он поправляет на груди медальон с портретом невесты. Экран затуманивается, перед взором лейтенанта проплывает картина:

Чистое, заснеженное поле, обрамленное темным сосновым лесом; светлое, затянутое снежными тучами небо, барабанная дробь. Связанный, бледный лейтенант стоит посреди поля, беззвучно шевеля губами, переминаясь с ноги на ногу, чуть пританцовывая. Вся панорама движется вбок, становятся видны стоящие поодаль русские солдаты — на одном колене, целясь из ружей в пленного. Высокий, бородатый генерал, сидевший вечером за столом, стоит чуть сбоку в тяжелой лисьей шубе, шапке, в сопровождении вчерашних соседей по столу. Генерал резко взмахивает рукой, раздается команда «Пли!», вздрагивают ружья в руках солдат, слышится оглушительный оружейный залп.

Лейтенант крепко зажмуривает глаза и отчаянно трясет головой, стараясь отогнать наваждение. Молитвенно поднимает голубые глаза к небу, тихонько крестится, чуть замедляя шаг, с глубоким, тяжелым вздохом покорно опускает голову. Снова мерцающие блики заслоняют все пространство, снова проплывают видения аппетитно накрытого стола, жареной курицы, горячих блинов, икры — пленный остервенело трясет головой, едва не теряя при этом треуголку.

Видение исчезает, вслед за ним тотчас же появляется другое: аккуратное личико белокурой девушки с озорными завитками волос и родинкой на левой щеке. Девушка чуть строго смотрит на лейтенанта, поджав губки, игриво грозит пальчиком, картинно нахмурившись, и вдруг, запрокинув голову, заглушает негромкую, нежную музыку колокольно-звонким смехом. Лейтенант еще ниже опускает глаза, видно, как из уголка левого глаза выкатывается едва различимая слезинка.

Вся процессия приближается к избе командира, поднимается на крыльцо. Часовой у крыльца замирает по стойке смирно, в этот момент на заднем плане проходит баба в объемистом тулупе, пуховом платке, валенках, с коромыслом, двумя ведрами.

Легко одетый лейтенант, плотно сжав руки на груди и мелко стуча зубами от холода, проходит по узкому коридору, робко останавливается в углу уютной комнаты. Видны бревенчатые стены, занавески на окнах, цветы на подоконниках, плетеные ковры.

Сидящий с краю за широким столом генерал слегка привстает и жестом привлекает к себе пленного, приглашая его сесть. Лейтенант, чуть не спотыкаясь о коврик, робко устраивается за столом, боязливо оглядываясь по сторонам, все еще не веря своему счастью. Дородная служанка наливает пленному чай, глядя на красавца лейтенанта с нескрываемым интересом. Генерал кладет в руку лейтенанта огромный кусок пирога; пленный жадно надкусывает пирог и с набитым ртом самодовольно подмигивает зрителю.

Приключение в Париже

— Павлов, давай собирайся, поедешь с нашей делегацией в Париж. На всемирную выставку.

— И что я там забыл?

— Ты, Павлов, идиот? Заработался совсем? В Париж поедешь! А не в Коломну к тёще на блины. Вопрос с тобой уже решён наверху, — он многозначительно поднял глаза. — И пока никому. Ни звука. Понял?

Я вернулся к себе в бюро в глубокой задумчивости, встал за кульман. И поймал себя на мысли, что забыл, что хотел сделать до того, как вызвал директор.

— Сергей Николаевич, — рядом образовалась унылая физиономия главного бухгалтера Усатова, на сей раз с нарисованной фальшивой улыбкой. — Вы кажется, во Францию собираетесь? Не окажите ли любезность? — он протянул сложенный лист бумаги.

Уже пронюхали, — мелькнула мысль. Сейчас набегут толпой, хоть в сортире прячься.

— Иван Матвеевич, чтобы это все вывезти мне придётся Ту-134 личный фрахтовать. У меня столько валюты не будет, чтобы это всё купить.

— Ну что вы, — он явно обиделся. — Это же так, безделушки. Почему вы не хотите помочь? Мы же вам помогаем, — добавил с нажимом, с лица слетела фальшивая доброжелательность.

— Ладно, — я сунул листок в карман.

Спустя час в бюро явились представители почти всех цехов и отделов нашего завода. Внушительную пачку списков с «безделушками», которые следовало купить в Париже, я сложил в папку и демонстративно положил рядом на стул. Где так и оставил лежать, не взяв с собой.

Из иллюминатора Ту-134 с замиранием сердца я наблюдал панораму города с таким знакомым силуэтом Эйфелевой башней. Из аэропорта Орли нашу группу привезли на окраину и поселили в маленькой гостинице.

На следующее утро отвезли в выставочный павильон, где высилось наше детище — седан-универсал «Москвич 427».

— Павлов, ты речь выучил? — рядом со мной нарисовался один из наших «сопровождающих» в неприметном сером костюме, сверля меня глазами.

— Выучил, — вздохнул я, стараясь подавить раздражение.

— И чтобы ни-ни, не отступать ни на букву, ни на запятую. Понял? Иначе это твоя последняя поездка.

Я стоял под вспышками фотокамер репортёров и говорил с гордостью о достижениях советской мысли в области автомобильной промышленности.

— А, правда, что все советские машины являются копиями зарубежных? — на передней план вылез тощий субъект.

— Нет, дизайн этой машины не содержит никаких заимствований. Был организован конкурс, в котором принимали участие лучшие дизайнеры. Проект нашего бюро победил. Так что вы можете лицезреть воочию достижение дизайнерской мысли СССР.

Закончилась пресс-конференция и рядом с нашей машиной началась фотосессии с участием очаровательной темноволосой девушки — английской актрисы Джули Десмонд, сумма гонорара которой превышала мой годовой заработок раз в пять. Суетились техники, устанавливая софиты, камеры.

Решил выйти на балкон павильона, освежиться. Устало положив руки на бордюр, задумался. И вздрогнул, услышав рядом мелодичный женский голос:

— Вы говорите по-английски?

Рядом стояла Джули, уже одетая в короткий бежевый плащ, но у меня перед глазами по-прежнему стояли её почти обнажённые прелести, которые не смог выбросить из головы.

— Да, немного, — ответил я

— Мне понравилась ваша машина. Это вы её сделали?

— Я только дизайн создавал, общее оформление. А так у нас много людей трудилось над ней.

В мерцающих тёплым светом глазах я видел, что машина волнует её мало, и совершенно не обижался. Она положила руки мне на плечи:

— Давайте прогуляемся по Парижу.

— Я совсем не знаю город. Первый раз приехал.

— И я не знаю, но мы не заблудимся. Уверена.

Бросил взгляд на хмурого кгбэшника неподалёку: «Ну, все, из партии выгонят, из конструкторов попрут. Пойду в управдомы».

Я поцеловал ей руку.

— Хорошо, Джули, ждите меня внизу. Хорошо?

Она улыбнулась и ушла летящей походкой. Я подошёл к сопровождающему и заговорщицки прошептал:

— Семенов, мне надо кое-что рассказать. Зайдём в укромное местечко?

Он радостно кивнул, и мы направились в туалет. Стоило нам пройти внутрь, я съездил ему в солнечное сплетение. Он хрюкнул и свалился ничком.

Мы гуляли с Джули по Елисейским полям, катались по Сене на сверкающем яркими огнями теплоходе. Целовались. Мои запасы валюты таяли, как снег под весёлым весенним солнцем, но меня это совершенно не волновало.

Я вернулся в гостиницу лишь под утро, пьяный от свободного духа Парижа и любви.

Прошёл в номер, и тут же наткнулся на кислую физиономию кгбэшника, который явно не сомкнул глаз.

— Ну что, дала она тебе? — бросил мрачный взгляд Семенов.

— Нет, — ответил я, глупо улыбаясь. — Мы только целовались.

— Ну и дурак.

— Ну что, мне объяснительную писать?

— Слушай, Павлов, сюда, — Семенов надвинулся на меня. — Чтобы никогда нигде не болтал, что ты гулял по Парижу с этой девицей. Ни звука! Иначе не то, что с завода вылетишь, а в психушку угодишь с вялотекущей шизофренией. И никаких выкрутасов больше!