«Салфетки — № 163». 2-ой тур.

Условием на конкурс была фраза:

«Большая разница в том, чтобы не хотеть или не уметь согрешить.» © Сенека

Жители Мастерской, на ваш суд представлены 15 замечательных миниатюр на конкурс и одна на внеконкурс.

Пожалуйста, поддержите участников — проголосуйте за 3 миниатюры, которые, на ваш взгляд, самые лучшие.

ПАМЯТКА УЧАСТНИКАМ: Вам обязательно нужно проголосовать. За себя голосовать нельзя.

Голосование закончено в пнд, в 19 часов вечера по Москве.

_________________________________________________________________________________

№1

«Стимпанковые размышления по Сенеке»

В пасмурном грязно-сером небе пролетел, как огромная раздутая муха, дирижабль. Над городом висел тягучий смог. Он повис над газовыми, роняющими неверный свет, фонарями, над булыжной мостовой, по которой спешили, исчезнув под цилиндрами и капорами, прохожие.

Томми в изнеможении прислонился к обклеенной пожелтевшими газетами тумбе. Он бежал никак не меньше получаса по неровным тротуарам. Бежал из церкви Святого Патрика, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Мальчуган был служкой у отца Генри всего полторы недели, но больше не мог там находиться! И дело было даже не в золотом колокольчике над грязным витражом. И не в витраже, хотя он и находился в самом дальнем углу. Да-да, там — у ширмы! А стенки её тонки, и Томми вовсе не хотел подслушивать! Видит Господь, что он не нарочно…

К отцу Генри за ширму приходили разные люди: мелкие клерки, проститутки, буржуа и рабочие в замасленных кепках. И у каждого — каждого! — на сердце тяжким грузом таился ком. Ком, слепленный из низких страстей, присущих истинной человеческой природе — похоти, гнева, тщеславия, алчности и зависти. С какой лёгкостью все эти люди предавались греху! И с какой беспечной лёгкостью же делились с поседевшим раньше времени отцом Генри своими переживаниями после того, как грех был уже совершён!..

Вот чего Томми никак не мог понять, так это людской непоследовательности — или глупости? Если ты знаешь, что желать богатства соседа своего — грех, так зачем желаешь? Если ты твёрдо уверен в том, что за гнев, разгорающийся в тебе подобно костру, тебе предстоят адовы муки — почему гневаешься?

Почти все благовоспитанные мужчины жарким шёпотом смаковали перед отцом Генри подробности сокровенных похотливых страстей. Почти все благопорядочные жёны и матери кто с раскаянием, а кто и без него — тайны выстраданных низменных желаний, через край переполненных тщеславием и завистью. «А ведь все их страстишки — сродни воровству», — не раз и не два подумал мальчуган.

… Перед глазами Томми ежедневно маячил золотой колокольчик. Укради его юный служка — и его семья могла бы целый год существовать безбедно!.. Но как ему потом смотреть в усталые глаза отца Генри?! Да и в собственных глазах он бы сравнялся с этими людишками, которые с такой лёгкостью ныряют в самую пучину!

Мальчишка в изнеможении закрыл худенькими руками мокрое от горьких слёз лицо. Спрятанные под цилиндрами и капорами нагие перед страстишками людишки поспешно пробегали мимо обклеенной газетами тумбы.

Где ты ничего не можешь — там тебе нечего и хотеть…

№2

Давным-давно одной стране наступил страшный голод. Тимей, царь той страны, славился своей набожностью и был благочестив настолько, что еще при жизни его считали святым. Не в силах выносить страдания народа, Тимей затворился в покоях, возложив на себя подвиг поста и молитвы. На десятый день, ангел Господень, явившись во сне, сказал ему: «найди среди своих подданных мужа, который превзошел тебя в добродетели, и вели ему засеять поля пшеницей».

В тот же час приказал царь подать ему коня. Долго искал он, но нигде не мог встретить такого человека. Наконец, опечаленный вернулся Тимей во дворец и еще три ночи молился, чтобы указал ему Бог на своего праведника.

Утром обнаружил царь, что из сундука, который стоял подле его постели, исчезла золотая риза. Ризу эту Тимей берег как святыню, ибо перешла она к нему от его благочестивого отца, и была вышита руками матушки, великой молитвенницы и постницы.

Весь день обыскивала стража дворец и дома жителей города. И вот, в предзакатный час, вор сам явился во дворец — им оказался старик, который вот уже сорок лет просил у городских ворот подаяния.

-Зачем ты украл мою ризу? — удивленно спросил царь, когда стража подвела седого старца к трону. — И как сумел открыть замки на дверях?

-Ангел Господень повелел мне взять ее на рассвете и вернуть на закате, — смиренно ответил ему тот. — А зачем, о том мне не ведомо, государь. Я вор, сын вора и внук вора. Все мои пращуры были ворами, да и сам я в юности весьма преуспел в этом греховном мастерстве… Но позже раскаялся, и вот уже сорок лет прошу у народа милостыни для смирения, ибо куда бы я не шел, желая честно заработать, нигде не мог удержать руки от воровства.

-Значит, живешь на подаяние? — нахмурился Тимей, но старик покачал головой:

-Мог ли я тратить деньги бедных вдов и нищих, что подавали мне из жалости? Нет, я покупал на них пшеницу и по ночам тайно засеивал их поля. Меня же кормил пес, которому время от времени бросали твои слуги куски хлеба за то что он охранял ворота. Но вот уже три месяца, как этот пес не давал мне подойти к коробу, в котором хранится зерно, а нового я купить не мог, ибо голод забрал у народа последнее, чем они делились со мной. И лишь сегодня, увидев твою ризу, пес заскулил и отошел прочь.

Долго молчал царь Тимей, глядя на старца, а затем тяжело поднялся и, во всеуслышание воскликнул:

-Воистину велик Господь, являющий силу Свою в немощи человеческой! Ибо блажен, кто живет праведно, будучи праведником от чрева матери своей, но трижды блажен, кто имея от рождения влечение ко злу, обуздал его многими подвигами и слезами.

№3

Пустое это дело — грех. Ненужное, неинтересное, затёртое тысячей ртов и оттого потерявшее смысл. Греховно ли поступила Ева, вкусив плод Древа Знания? Или грешен был Змей, предложивший его юной деве? А может быть, само яблоко было грехом?.. Н-да, какие только мысли не приходят в измученную слишком длинными выходными бессонную голову, когда кутаешься в продранный и неумело заштопанный плед, который, тем не менее, остаётся всё так же дорог сердцу, и смотришь в чёрную бездну, распластавшуюся, словно усталый зверь за твоим окном от края до края…

Зверь лениво приоткрывает один глаз, который на самом деле — старый, покосившийся, едва не падающий под собственной тяжестью фонарь, и изучающе смотрит на тебя через всё то же окно. Эта игра в гляделки продолжается довольно долго. Наконец, Тьма не выдерживает и прижимается к стеклу. Ты можешь расслышать дыхание зверя. Оно напряжённое, тревожное, мягкое. Зверю интересно с тобой, а тебе с ним. Ты протягиваешь руку, чтобы прикоснуться к его лоснящейся, располосованной нервами звёзд шкуре и вдруг понимаешь, что никакого зверя нет, что есть ты, покосившийся старый фонарь, стекло, которое давно пора мыть, и тихая-тихая ночь… Как тогда, в Саду, путь в который потерян навечно. Забыт в тот самый момент, когда невинные губы коснулись сочной мякоти запретного плода…

Грех — шаг. Спусковой крючок, безжалостный поршень впрыскивающий в твою кровь яд демона подлинной свободы. Он неизбежно разрушает тебя. До самого основания. Раскалывает на части, выбрасывает, словно драгоценный жемчуг, в кормушку для свиней, смешивает с грязью, сжигает изнутри, а пепел отдаёт на съедение ветру… Но после из океана первозданного хаоса, всё с той же неизбежностью, появляешься ты. Преодолевший страх, познавший путь, выжженный дотла и вновь возрождённый из пепла.

Жаль, но так грешить мы уже не умеем. Или не хотим.

А Зверь-Тьма уходит всё дальше. Не оборачиваясь, тяжело вздыхая, бурча что-то на понятном лишь ему языке.

И всё что остаётся тебе — вгрызаться усталыми зубами в убийственно кислое чрево яблока и под невольно выступившие слёзы познавать вкус разочарования от невозможности согрешить.

№4

Немезида поправила сползший на лоб венец из вонючего сушеного лавра и со вздохом перевернула песочные часы:

— Ладно, Серафим, кто там следующий?

— Чи Хай Нун, банковский служащий, — ответил пожилой одышливый ангел, и его коротенькие крылышки возмущённо затрепыхались за спиной. — Обокрал банк на сорок миллионов йен.

— Отобрать и тюрьма, — коротко бросила богиня. — Дальше?

— Олег Бортов, безнаказанно отравил двух жён и любовницу, из корыстных побуждений.

После лёгкого раздумья Немезида махнула точёной рукой:

— Инвалид!

— Ин-ва-лид, — старательно заскрипел пером о пергамент Серафим.

— Потом?

— Джимми Байрон, вор-домушник. Ограбил и изнасиловал Каролину Эйпс.

Ангел прищурился:

— Погоди-ка! Вот по списку: Каролина Эйпс, богатая наследница, оговорила вора Джимми Байрона в изнасиловании… Хороша жертва!

Немезида заинтересованно подняла брови:

— Ну-ка, ну-ка, посмотрим!

Взмах рукой над изящным бассейном с карпами, возле которого возлежала богиня, — и перед глазами возникла сцена: ожиревшая мисс подминает под себя напуганного напором чернокожего паренька. Немезида поморщилась:

— Мммм прямо жалко этого вора… Что бы придумать такого?

Серафим протер пальцами круглые очки и заметил:

— Джимми Байрон в тюрьме.

В глазах богини блеснула лукавая искра. Ангел прищурился: он отлично знал этот взгляд! Сейчас Немезида начнёт шалить.

— Значит так. Освободить из тюрьмы, устроить на приличную работу. Девушка пусть окажется беременной.

— И… всё? — удивился Серафим.

— Поженить их, — отрезала богиня, поглаживая искусно выкованную из серебра рукоятку меча.

— О! — вырвалось у ангела, но он тактично заткнулся.

— Грехи бывают разные! — усмехнулась Немезида. — И тюрьмы тоже.

— Но он же не хотел грешить! — осторожно возразил Серафим.

— Хотел — не хотел, — отмахнулась богиня. — Он вор и должен быть наказан. Но и мисс тоже будет платить по счетам! Без отмазок! Ребёнка сделать мавром, обязательно!

— Зида, — ангел снял очки и повертел их в пальцах, — может, тебе надо отдохнуть? Смоталась бы куда на поле боя на недельку, развлеклась на полную катушку… А то ты караешь как-то… странно!

Немезида сердито уставилась на коллегу:

— Ага, разбежалась! А меч с часами тебе оставить? Да Земля вымрет от скуки от твоих наказаний! В этом деле нужна изюминка, а я, сам знаешь, прошла курсы менеджмента по креативу! Так что не ворчи, оставь при себе умные советы и займись своими обязанностями!

Серафим пробурчал что-то неразборчивое под нос и снова развернул хрустящий пергамент:

— Елена Криворучко, мошенница…

№5

— Извините, а сколько стоит покреститься?

— У нас не лавка, пожертвуйте храму сколько можете и приходите…

— Андрей, что делать будешь?

— Поеду по краже унитаза поработаю, может видел кто? Он же большой и белый.

Так, у начальства «отпросился», теперь в церковь. Ох ты, чуть пакет с полотенцем не забыл.

Выйдя за территорию храма, закурил. Летний ветерок приятно холодит волосы, просушивая их от святой воды. Прислушался к себе: как там на душе после таинства? А, и в правду, полегчало. Жаль на работу надо ехать, в такой-то день.

Антоша, сидит, рожи высокомерно-презрительные строит. Есть от чего. Он же, алкаш, по самую маковку правами забит: не давать показания против себя, на личную неприкосновенность, на защиту, наконец. А у его родной матери, у которой сынок вновь стырил всю пенсию, из прав — только вера в справедливость, ну, или тихо помереть с голоду.

Четвертый раз уже. Три первые я успевал найти и вернуть деньги, хотя бы половину. А мама, что с нее взять, забирает заявление и через месяц все повторяется.

Закуриваю, нарочно пуская дым в сторону задержанного. Морщится, феномен: конченный пропойца, а табак на дух не переносит, вредно, видите ли для здоровья, цирроз ходячий.

Что же с тобой делать? Через три часа надо отпускать, а тряхонет его только через десять – двенадцать. А там налил ему стаканчик, он и покаялся до «следующей» пенсии. Не понимают такие человеческого отношения. Я с ними себя уже Дон-Кихотом ощущаю. Господи, как же я устал. Зачем мне это? Три развода, совесть, скоро заставит в водке утопиться. А главное делать-то что? По закону — не признался иди, гуляй? По справедливости – промариновать до похмелья, напоить и расколоть? Или по совести? По моей, заскорузлой, пропитой и прокуренной ментовской совести?

Подхожу к Антону, близко, нарушаю, как в учебнике, личное пространство и глядя в глаза:

— Надоел ты мне.

Ответить не успевает. Щелкаю открытыми ладонями по ушам. После такого удара мозг взрывается от боли, а тело парализует, вдогонку оплеуха по затылку, падает. За шиворот возвращаю на место:

— Все. Теперь будет только так. Деньги где?

— Спрятал, — сипит, вижу, напуган, сопли пузырями полезли…

— Вот Светлана Петровна, что успел изъять. Сажать будем? Нет? Как знаете, забирайте сыночка, и до новых встреч.

Подхожу к окну: солнечно, радостно. А на душе гадостно, словно и не было умиротворения. Даже гаже стало. Зачем крестился? Искал спасения? А что нашел? Понимание неотвратимости греха, хочешь не хочешь, а душу угробишь? И как жить теперь?

— Где-то я чекушку прятал…

№6

«Здравствуйте, Светлана! Спасибо Вам за поддержку, за добрые слова! Честно говоря, не ожидал их от жены потерпевшего. Мужа Вашего я действительно не бил…»

— А жаль! – подумала Света вслух.

«А извиняться передо мной Вам не за что. Вы не виноваты, что вышли замуж за любимого человека. Как говорится, с годовщиной! Будьте счастливы!».

«Я буду счастлива, когда он сдохнет! Упырь проклятый!».

Грибы на сковородке угрожающе зашипели. Света перевернула их лопаткой. Потом, щурясь от синяка под левым глазом, дочитала письмо.

Теперь надо его спрятать. А то Антон придёт с работы – убьёт. И так ревнует к каждому столбу. Месяц назад случайно Андрея встретила, с которым вместе училась. Муж так излупил, что неделю встать не могла. А если ещё узнает, что ей Ваничкин из колонии пишет…

«И зачем только замуж за него шла? Видела же, какой он человек».

Видела. В Сахаровском центре, куда незадолго до свадьбы её пригласила подруга Вика. Концерт какой-то был в поддержку политзаключённых. Сначала показывали разгон митинга. Омоновцы врывались в толпу демонстрантов, размахивая дубинками. Света увидела, как её жених в каске и бронежилете с остервенением бьёт одного парня. Потом, оставив несчастного лежать на асфальте, снова кинулся в толпу.

Тогда Света нашла Антону тысячу оправданий. Нашла их и тогда, когда на процессе по массовым беспорядкам жених давал показания: это не он избил Ваничкина, это Ваничкин его избил.

В конце концов, думала Света, у Антона работа такая. А дома, рядом с ней, он будет зайкой.

«Зайкой» он стал почти сразу, когда на третий день после свадьбы ударил её за пересоленный борщ…

Поначалу Света терпела, потом хотела развестись. Антон, услышав об этом, долго бил. После пригрозил: «Учти тварь, если что – из-под земли достану!».

Но ничего – скоро мучения закончатся. Антон обожает грибочки…

«Но что же я делаю? Это же грех большой! Что сказала бы мама, царствие ей небесное?.. Нет, чёрт с ними, с грибами! Выброшу их в мусорку от греха подальше!.. Сбегу от этого изверга! Куда? Да хоть на край света! Хуже, чем здесь, уже нигде не будет!».

Неожиданно из прихожей раздался телефонный звонок…

На суде Ирина билась в истерике, заламывала руки и кричала, что «любимый Антоша» собирался её бросить. Потому она с горя напилась и ударила ножом спящего любовника — не могла отпустить его к другой женщине.

«А ведь я чуть грех на душу не взяла, — думала Света, когда подсудимую уводили. – Или уже взяла».

Мать её, глубоко верующая, всегда говорила, что согрешить можно не только деянием, но и мыслью.

«Но я же собиралась выбросить эти грибы. Ещё до того, как мне позвонили и сказали. Стало быть, здесь моя совесть чиста».

№7

Здесь должна была быть очередная история про импотента – человека, не грешащего по вполне очевидным причинам, или про фригидную дамочку, которая, как соловей по весне, распевает о своей добродетели. Можно было бы так же безрадостно разразиться повествованием страницы на три, о священном брачном союзе у подобной парочки.

Но я расскажу Вам о ребенке, появившегося, скорее всего, благодаря их обоюдной фрустрации. Еще будучи маленькой девочкой Ангедония поняла, что мир лишен каких бы то ни было радостей. Вру, конечно! Как тот, кто никогда не испытывал тепла, может понять, что ему холодно? Её не занимал ни стройный вальс снежинок, ни мерцание солнечных зайчиков, ни трепетание крыльев бабочек, ни шелест листьев в кронах деревьев, ни плеск бушующей волны, ни биение собственного сердца в груди… Боюсь, мне не хватит двух с половиной тысячи знаков, чтобы описать тот сумрак, которым была пропитана вся её жизнь, благо, она не видела в этом повод чтобы печалиться. В своей неискушенности Ангедония достигла такого предела праведности, что прямо при жизни была зачислена к лику святых. Канонизация проводилась весьма странными людьми, да еще и на кладбище, но место для нее, как и всё, не имело разницы. До конца своих дней она исповедовала эскапизм, прославляла прокрастинацию. А когда умерла (хочу заметить, что смерть её не была лишена театральности), то попала в ад, впрочем, что там, что в раю, не составляло особой важности. Но если Вы все-таки спросите: «Почему?». Я вам отвечу: «Да потому, что настоящее кощунство: не прожить ни одной секунды за долгие годы бытия».

№8

Ли шажочками с подскоком перечеркнула студию, разбила тенью солнечные пятна на полу. Шпоры утреннего бриза и рома не дают присесть: встречала утро в порту, завтракала грогом. Шалая, светлая, уличная шпана, шпанская мушка… Взгляд не оторвать. «Господин Левин, можно мне яблоко?»

«Завтрак будет после сеанса, садись скорее, солнце уходит!» Надула губку, примостилась в углу — башмаки долой, тряпьё сдернуто в миг, брошено на пол цветным пятном. Выпрямила спинку, подбородок вверх – рисуй, жадина! Взгляд чуть плывёт, тело нежится, венки сквозь тонкую кожу. Левин, бледнея, берётся за жёлтый кадмий — солнце на холсте, много солнца! И словно зверёк маленький, нимфёныш — девочка, прикорнувшая в кресле.

Третий сеанс Левин мечет на полотно солнечные пятна, углубляет тени, выписывает узор на потёртом ковре – и выходит здорово. Но стоит занести кисть над хрупкой фигуркой – дыханье перехватывает, жар заливает тело до стыдных мест. Старый извращенец. Нет, не старый, но ей – тринадцать. Девочка из бедной семьи, трое братьев, отца забрало море. Взял натурщицей из жалости, а теперь ни выгнать, ни вздохнуть…

Руперт, приятель из Рыбного квартала, ржёт, разбавляет густой смех дешёвым пивом: «Дурак ты! Бери, всё равно пропащая!» Прав, он, прав! Но когда она засыпает иногда вот так в кресле — девочка, светлая, нежная! — Левин сходит с ума.

Руперт уже не смеётся, Руперт поднимает грязный палец, словно собирается проткнуть им ткань мироздания: «Сказано: согрешив, человек избавляется от влечения к греху, ибо осуществление есть путь к очищению. Очистись!» Полон любовной тоски и пива Левин возвращается домой, падает на постель и плачет беспомощными слезами…

А на следующее утро опять выписывает солнце и ковер под её босыми ногами. Но на этот шрамик на пятке, крошечные мизинцы не поднимается кисть…

Всякое творчество есть молитва. Всякое творчество есть богохульство. Взывает к Господу, сетует на Бога, который где-то там, а чудо это – здесь, и нет сил примирить их в душе своей. Взять бы её к себе, согреть – всё бы отдал, хоть и не богат, но братья вороньём налетят, вытянут всё до последнего сантима, а откажешь – «Растлитель! Полиция!» Бежать…

Вечером поздним – камешком в её окно. Вышла, светит в сумерках улыбкой. «Ли, я уезжаю, сеансов не будет больше. Вот, здесь денег немного…» Глаза полнолунные, испуганные: «Нет! Возьмёте меня… с собой?»

Ночь может стереть лица, шаги, приметы — не найдут. Но вытащить из грязи и оставить в грязи иногда одно и то же. И творчество уже не станет молитвой.

№9

Как же всё-таки здесь было красиво: дымчатые с алым оттенком облака застилали небо под ногами. Вокруг — всё было красиво. Слышалось ясное, сладостное пение Ангелов перед закатом. За облаками, где цвёл прекрасный сад, виднелась сияющая лестница к Самому Богу.

Аск улыбнулся. Ему было так хорошо, как не было никогда. Впрочем, так теперь у него было каждый день: с самого утра и до ночи. А ночью ему снились цветные сны.

Прошло немного времени и два Ангела привели одного человека. Он улыбнулся и, поклонившись Им, скромно сел на пушистое облако. Аску было интересно – кто он и откуда, но спрашивать его не стал.

— Давно Ты здесь, добрый человек? – услышал Аск и посмотрел на новоприбывшего — лицо человека сияло от блаженства.

— Точно не помню. После суда. – Ответил Аск.

— Божьего? – поинтересовался человек.

Аск горестно вздохнул и ответил:

— Людского.

Новоприбывший тут же изменился в лице. Его очень заинтересовал ответ Аска.

— То есть – людского?

— Я был убийцей – нехотя выпалил Аск, — и меня приговорили к смертной казни. – Аск улыбнулся и посмотрел на изумлённое лицо человека.

— Но… как? И Господь тебя простил? – лицо человека уже искажало не изумление, а какое-то недовольство.

— После смерти я понял, как я был жесток. Мне стало так больно и горько, от совершённого мной. Я долго плакал… — Аск замолчал. Ему не хотелось портить всеобщего Блага, — Затем я предстал перед Судом. Он, только спросил, — не сожалею ли я? Я тогда снова зарыдал и ответил, что очень сожалею, но уже нельзя ничего вернуть… Я не знаю, сколько был в чистилище, но за мной вскоре прилетели Ангелы и забрали меня сюда. – Аск улыбнулся. Глаза его блестели от слёз. Но это были слёзы Блаженства.

Человек молчал. Он вдруг встал и ушёл. Человек бродил по Саду и встретил Апостола. Апостол прогуливался по Саду и вкушал сладостные плоды. Увидев спешащего к нему человека, он улыбнулся.

— Куда ты спешишь, ибо здесь Хорошо и спешить некуда?

Человек ответил:

— Скажи мне, Апостол, вот я прожил всю жизнь, не грешил, молился каждый день, Верил, Надеялся и Любил. Я по справедливости попал сюда. Но, что здесь делает этот… — человек указал в сторону Аска, что сидел позади них на облаке, — тот, убийца.

Апостол улыбнулся человеку:

— Ступай и отдыхай, ибо ты заслужил.

— А он? Он тоже заслужил? – человек указал пальцем в сторону Аска.

— А он осознал и покаялся. Здесь он, потому что Господь Милосерден.

— Я не понимаю… — не унимался человек.

Апостол лишь развёл руками и отправился дальше, гулять по саду. Не оборачиваясь, он сказал:

— Возможно от того, что ты верил и каялся, потому что так надо. А он раскаялся пред Богом искренне. Поэтому Аск здесь.

№10

Создатель в коробке

Создатель решил сотворить этот мир через большую коробку. В неё он поместил холмы и леса, воинов, замки и даже воинственных орков. Когда Создатель доставал из неё обитателей, равнины из атласа расстилались до горизонта, и развевались флаги на стенах, а отважные воины отражали нашествие орков. Самыми главными среди этих фигур был Тёмный Властелин, и противостоящие ему Цветные Солдаты. Семеро рыцарей, семеро рейнджеров, семь цветов радуги. А вместе их силы были равны тёмному Властелину. Герои легко б победили Врага, догадавшись объединиться, и захватили бы мир, но, тогда сами заняли место Тёмного Властелина. Не то, что бы наши герои были слишком глупы, или благородны для этого. Просто, в мирное время герои соревновались в силе друг с другом, и объединялись лишь только когда Враг поднимал своих монстров. Ведь так каждый хотел быть сильнее и отличным от других обитателей. Но, у Создателя Мира из Внешних Миров был свой особенный Враг, и вот однажды этот Враг решил лишить Создателя Мира.

Пока Создатель отвлёкся, противник открыл эту коробку и облил все фигуры одинаковой серой краской.

— Ага, — заранее торжествовал Враг, — я лишил этот Мир главного стимула! Если никто тут не сможет узнать, кто злодей, против которого все должны объединиться, Создатель не сможет играть своим Миром, Мир не исполнит задумку Создателя, ну а герои не сумеют исполнить Предназначение.

Ранее мир, разделённый на чёрное с белым, на Зло и Добро, и на золото с алым стал одинаковым серым. А обитатели, пригляделись, и оказалось, что в одинаковым цвете драконы не слишком то и отличаются от грифонов, гномы от гоблинов, а орки от эльфов. Ну а герои уже не различали себя по цветам, и управляли лишь чистой Силой. Как малое это часть большего целого, так и ни какой один персонаж не был сильнее, чем остальные герои в сумме по силе. Потому каждый герой, не важно, изначально ли он был Злом, или тайком от товарищей мечтал о завоевании Мира, приходил к выводу о бессмысленности противостояния с остальными. Возможно, кто-то из рейнджеров, чья история раньше определялась лишь цветом, и хотел б сотворить Зло. Только не делал, ибо считал, это будет невыгодно.

Так все усилия Врага, хоть и были должны погубить этот Мир, помогли местным жителям победить свои войны и разобраться с грехами. Прошло много лет, но война не приходит, и расстилаются цветные равнины, развеваются флаги на стенах, и никто не желает уж больше сражаться за то, что их Бог сотворил в этой жизни различными.

№11

Люськин диванчик

Живем мы с женой дружно, детишек у нас двое: Танька да Ванька. Жена у меня хорошая, правда, толстушка, но это не беда. Как говорится, на каждый товар есть свой покупатель. Все хорошо, только есть у меня один недостаток — верный я. Кто-то скажет: «Какой же это недостаток?» Но иногда так хочется броситься в омут с головой, особенно, если этот «омут» пахнет фиалками и носит коротенькие юбочки.

Другим согрешить плёвое дело, и любят они это и знают, как лучше поступать в таких случаях. Я же: стеснительный, неуклюжий. На той заправке, где я работаю, есть одна бабёнка, Люськой зовут: интересная, грудастая, в общем, формы у нее то, что надо. Спереди — округлые, а сзади тем более. Смотришь на неё, и слюнки текут. Думаю: « С такой бы я запросто!» А сколько мужиков вокруг неё вьется! Так она каждому улыбнётся, будто в душу заглянет. А что делать-то ей? Работа такая, кассирша она. Подошёл как-то к ней на днях и спрашиваю: «Как живется Люся?»

— Ничего, — отвечает. А сама зарделась вся, улыбается. Чего не улыбаться-то! Я хоть и стеснительный, а парень видный. И ростом вышел и рожей. Волосы у меня кудрявые были, когда-то, пока лысеть не начал. Рост метр восемьдесят, наверное, был. А как за сорок перевалило, теперь и не знаю какой – стаптываться начал.

— Может, — спрашиваю, — кофейку после работы выпьем.

— Может, — отвечает.

Вышли мы с заправки, а куда идти не знаем. Я на неё, а она на меня поглядывает.

Короче зашли мы в самый дорогой ресторан, заказали два кофе. Тут еще, как назло, жена моя, названивать стала. Вру ей, мол, у меня совещание, а Люська — хихикает. Потом у меня стало сосать под ложечкой, на одном кофе далеко не уедешь.

Заказал себе – шашлычка и водочки, а ей — креветки и бутылочку шампанского. Смотрю, девка понемногу хмелеет.

Ещё чуть-чуть и будет моя. После второй бутылки захотелось моей красе танцевать. А танцевать — то тут нельзя. Так она говорит: « Поехали ко мне».

Я рад – радехонек. Взяли такси, приехали к ней. Приглашает она меня сесть на диванчик: красивый такой — розовенький в цветочек.

Сажусь я, и чувствую, неудобно как-то, словно на чью-то одежонку сел. Поднялся, смотрю трусы это, да не Люськины, а мужские – синие, в клеточку.

Меня как переклинило, схватил я, свою куртку и как драпану оттуда. Люська кричит: « Ты куда? Гад ползучий! Чёрт бы тебя побрал!» А я из квартиры выскочил, бегу по ступенькам вниз, в дверь – и прямиком на улицу. Бегу, а сам на ходу соображаю: «Это сколько же мужиков Люська на этом диване принимала?»

№12

Сегодня не размышлялось. Грешить или не грешить?… Желтополосатая оса вяло взбиралась по руке. Было так жарко, что, казалось, раскипяченный плотный воздух набивается в ноздри, проникает под веки и обволакивает, спутывает все мысли и желания. Однако исподволь уже начинало пробуждаться и набираться сил от этой тугой липкой жары что-то темное и зудящее, что-то, жаждущее отмщения, мятущееся без действия, без крика, без до боли постыдной и сладостной тайны… без Греха…

Казалось, где-то в параллельном прозрачно-призрачном измерении раздался выстрел. Испуганные птицы взмыли в небо, на миг закрыв солнце так, что стало темно.

Затмение может прийти из ниоткуда, из того убитого тобой, что обязательно дождется своего момента… дождется и возьмет реванш, тем более беспощадный, чем дольше ты взвешивал, в чем же большее зло, — в незнании или в сознательном отречении от… такого жизненного и настолько дарованного нам Природой, Небом, Судьбой?

№13

Сегодня появился новенький. Красивый. Сразу с Верой заговорил, и она ему, смотрю, улыбается. Рассказала о себе и мне. Мы по глупости здесь оказались.

Новый вечером принес недельную норму, почти явный стал. Часть энергии Вере передал через рукопожатие. Верочка моя прямо заискрилась. Стала спрашивать, где был, а тот мол, в магазине товар скупали и эмоции били через край.

Новый приносил много энергии – мог бумажный лист поднять. И все к Вере льнул, и она к нему, смотрю, очень тепло стала относиться.

Сегодня решил домой заскочить. Зашел в квартиру – и чуть темным не стал. Мать лежит на кровати, брат рвет фотографии из альбома и клянет меня, на чем свет стоит. Вдруг альбом запрыгал, открылся, а из него призрак выходит. Глаза красные, к брату подлетел и начал обрывки фотографий ему в рот запихивать. Мать забилась в истерике, брат задыхаться начал. Смотрю – призрак – хоть и копия я, со спины на нашего новенького похож. Так вот откуда он энергию носил.

Налетел я с кулаками, да он как перышко меня сдул. Повернул лицо белое – и говорит:

— Вера моя будет. Встанешь у меня на пути – со своими распрощаешься.

А Вера похорошела от его сильной энергии. Смотрю – свет у нее внутри голубоватый появился. Попробовал я с ней поговорить. Но она – не ревнуй, мол. А потом серьезно так:«Люблю его, прости».

Работать нас до сих пор с ней в паре ставили. Не сдержался я, рассказал о своих. Только Вера мне не поверила. Вечером новенький на меня глазами красными сверкнул нехорошо.

Утром Вера будит меня, кричит:

– Зачем ты его энергию украл! Так ты меня не вернешь.

— Да я никогда ничего не крал!

— Вся его энергия пропала, а ты почти явный!

Я не стал ничего говорить. Улетел к своим. Положил руку маме на лоб и потихоньку стал вливать в нее живительные силы. Отдал почти все. И вдруг увидел в себе слабенький голубой свет. Решил и к Вериным родным заглянуть. А там новенький наш совсем явный стоит. Вера, пустая, как пакетик целлофановый лежит, загородив собой мертвых мать и отца. Новенький закричал: «Я предупреждал! Надо было молчать!». Хоть я и был слабее, но набросился на него. Вдруг он свернулся в черный уголек и рассыпался в пыль. Запахло серой. Я обнял Вериных родителей и отдал до остатка все силы, что у меня еще были. Живые должны жить. Это мы с Верой грешники – убили себя детьми, на спор прыгнув с моста. Тут наши с Верой голубые огонечки вдруг засверкали ярко. И Земля отпустила нас – не в рай, конечно, но в далекую обитель, куда прочим спешить не надо.

№14

…А после уроков было весело. Ученики высыпали во двор, побросали сумки и затеяли свою обычную игру.

— Чур, я буду человеком!

— Нет, я!

— А чего ты? Ты был в прошлый раз!

— Ну давайте оба, какая разница-то?

Близнецы Ен и Омэ всегда делают вид, что вот-вот подерутся, а рыжий Хейм — что мирит их. Немного притворства – вовсе не грех для будущих творцов.

Один из близнецов надувает щеки и делает руками забавные пассы – именно так дети представляют себе сотворение человека. Второй зачем-то садится на корточки, опускает голову и закрывает ее руками, словно прячется от чего-то.

— Встань и иди! – возглашает Омэ, простирая над ним ладонь. Слова из совсем другого сценария.

Ен поднимает голову, оглядывается, чуть удивленно, встает.

— А что тут такое? Кто я и кто ты?

— Я твой создатель, повинуйся мне! – отвечает Омэ и снова важно надувает щеки. – И не задавай вопросы! Это грех любопытства!

Хорошая игра. Они представляют себе то, чего ни разу не видели и пытаются его понять – а значит, им будет легче, когда столкнутся с по настоящему непонятным.

Впрочем, я же не ради игры вот уже полчаса торчу у окна. Ищу взглядом других. Иногда нахожу. Од – как всегда с книжкой. Не то. Артемия снова спорит с Туром. Тоже не то, хотя эти могут подраться всерьез. Фреа теребит… забыл как зовут новичка. Какое-то сложное имя, или наоборот слишком простое.

— Ну давай поиграем!

— Не хочу.

— Почему не хочешь-то? Это же интересно.

— Чего интересного? Щас в это играть, потом это работать. Не буду.

— Как не будешь? – у девочки стали огромные глаза, кажется, сейчас заплачет. – А кем будешь?

— Кем-нибудь. Какая разница? Отстань!

А я мысленно прошу Фреа – не отставай. Может быть, его еще можно расшевелить. Потому что ничего не хотеть – плохое начало.

Фреа словно услышала меня – тормошит новичка, дергает его, задает какие-то вопросы. Вот, увлекла в круг, где пусть не играют, но обсуждают, кто каких людей создаст. За некоторые выдумки надо бы сделать им замечание… Но выдумывать невозможное – не грех тоже.

И хорошо, что они пока не знают: людей не создают. Они получаются из таких, как мы, из тех, кто не хочет ничего делать. Лень – страшный, непередаваемый грех для любого творца. И в своей человеческой жизни лентяям придется много работать, чтобы получить нужный навык и заслужить право попробовать еще раз.

Впрочем, есть и другой путь – служить учителем. Он для тех, кто рождается калеками среди творцов и не может творить.

Но я хотел бы однажды попробовать стать полноценным человеком, раз из меня не вышло полноценного бога.

№15

Мсье Грызло водрузил на нос очки и зарядил свою лекцию. Что-то там о грехе и отречении.

Глядя на мсье, любому мало-мальски здравомыслящему человеку становилось ясно, нет, не почем фунт лиха, но почему его Грызильда до сих пор считалась почти что непорочной и определенно святой мещанкой. Хотя все знали, что Грызельда и не постилась, и не ходила исповедоваться. Вместо того мадам ежедневно солидно отоваривалась в бакалее и мясной лавке, а по пути домой на часок-другой задерживалась посплетничать с соседками. Грызильда каждый раз хвасталась какими-то обновками подросткового фасончика, перекроенными мадамой на себя после детей, и выдаваемыми гипотетическим завистникам за подарки от мсье Грызло.

Конечно же, соседки все видели и понимали, а когда Грызельда подчеркнуто гордо наконец удалялась, начинали потешаться над этой странной парочкой: псевдосвятой мещанкой Грызельдой и маньячески поблескивающим очками фанатом никому, даже ему самому, непонятных идей, мсье Грызло.

Люди знали: невелика доблесть, и совсем не радость, почитаться святой при таком-то муженьке.

Внеконкурс

СУД

Случилось это на севере Франции, в небольшом городке Секлен, что недалеко от Лилля. Как в любом захолустье, жизнь в Секлене протекала размеренно и скучно. Развлечения были здесь явлением редким. Исключение составляли только представления заезжих актёров, да заседания местного суда.

В такие дни горожане собирались в амбаре для хранения зерна, часть которого отгораживали суконным занавесом. За ним до представления скрывались актёры. На время судебного разбирательства здесь ставили стол и два стула, на одном из которых восседал судья Жюстен, а на другом писарь. Остальным, в том числе и обвиняемому, приходилось стоять.

В тот день рассматривали сразу два дела:

первое — о краже денег у вдовы Мизерабль.

второе — об убийстве лавочника Аварена.

Когда в амбар вводили обвиняемого по первому делу, то жандармам пришлось прорываться через толпу собравшихся. Задние вставали на цыпочки, опираясь руками на плечи передних. Передние же отмахивались от задних, как от надоедливых мух, беспрестанно бранясь и шикая.

Писарь встал и огласил суть дела:

— Вчера, господин Эжен Волеюр, по дороге в Лилль остановился на ночлег в доме, известной всем вдовы Мизерабль. – Зрители загудели. Послышались ядовитые смешки и реплики. – Воспользовавшись положением вдовы, господин Волеюр обещал жениться на ней и провёл ночь в её постели, а на утро сбежал, не заплатив за ночлег и прихватив последние сбережения вдовы. – Количество смешков в толпе увеличилось. Некоторые переросли в хохот и улюлюканье. – Установлено, что господин Волеюр, неоднократно совершал подобное и в других местах. — Писарь сел.

Кряхтя, поднялся судья Жюстен. Он еле выволок свой огромный живот из-за стола. Изрядно потёртый чёрный сюртук, врезался в каждую складку его тела:

— По данному делу господин Волеюр признаётся виновным, и приговаривается к смертной казни через повешенье, которая состоится на скотном дворе по окончании рассмотрения дел.

Зал взорвался аплодисментами в предвкушении дополнительного развлечения. Один жандарм ударил, завопившего было обвиняемого в живот, и господина Волеюра выволокли из амбара.

Следующим в амбар ввели местного сумасшедшего Жиля. Тот улыбался во весь рот и пускал слюни сквозь гнилые зубы. Толпа встречала его хохотом. Несколько кепок пролетев от задних рядов шлёпнулись о грудь Жиля. Кто-то свистел.

Писарь вновь встал, прервав всеобщее веселье:

— Вчера ночью, известный всем сумасшедший Жиль, забрался в лавку Аварена. В лавке Жиль отыскал кусок свиного окорока и начал его есть. Услыхав шум, Аварен спустился в лавку и попытался отнять окорок у Жиля, за что Жиль удалил его по голове разделочной доской и убил. Доев окорок Жиль улёгся спать прямо на пол рядом с убитым Авареном.

Толпа загудела. Жиль, продолжал смущённо хихикать и брызгать слюной.

Около пяти минут судья находился в раздумье. Его брови сдвинулись к переносице. Указательный палец теребил нижнюю губу. За тем он встал. Наступила такая тишина, что было слышно, как мышь скребётся в углу амбара. Громко откашлявшись, Жюстен огласил приговор:

— Накормите его и отпустите. Ибо он не ведал, что творит.