Поздравляем победителя: БУКА НИСТ!!!
_________________________________________________________________________________________
Задание конкурса «Салфетки-16»:
А те, чьи песни мы прежде пели, ушли на запад,
В живую воду, в холмы, под землю, за куст бузинный.
ИТОГИ 2-го тура мини-конкурса «Салфетки-16»:
1. Lorain 1+1+1+2+2=7
2. Юханан
3. Фиал 2+2+2+2+2+2+3+2+3+3+3+3+1=30
4. Бука Нист 3+3+3+3+3+3+3+2+3+2+2+3+2+3=38
5. Damey Haruspex Sam 1+1+1+2+1+2=8
6. Линце Аниша 1+1+1+1+1+1+1+3=10
7. Малышева Алена 2+1=3
Авторы внеконкурсных работ:
внеконкурс № 1 — Лешуков Александр
внеконкурс № 2 — Twillait Twillait
№ 1.
***
А те, чьи песни мы прежде пели, ушли на запад,
В живую воду, в холмы, под землю, за куст бузинный.
— Нет, ты подумай, что он пьет!
Шинид фыркнула, брезгливо поморщилась и, аккуратно держа стакан на вытянутых руках, вернула виски на место.
— От этого запаха задохнуться можно.
— Так не суй нос, — деловито пробормотал Бреннан, перебирая бумаги на столе.
— Никак в толк не возьму, почему он думает, что такая дрянь может… дарить вдохновение!
Она скривилась, произнося последние два слова.
— Бездельник, — Шинид помолчала, наблюдая за Бреннаном. — Есть что-нибудь полезное?
Тот, не разгибаясь, пробормотал:
— Кто из нас троих больший бездельник – я бы поспорил.
Шинид пропустила его слова мимо ушей и стала бродить по комнате. Половицы под ее ногами тихо поскрипывали. Открытые книги, заляпанные пятнами от чашек бумаги, исполосованные красным маркером газеты валялись на журнальном столике, громоздились стопками в распахнутом книжном шкафу, грозились вот-вот рухнуть с края письменного стола. На диване был оставлен пиджак, со стула свисала недонесенная до ванной грязная рубашка. Окно было оставлено открытым, и прозрачная занавеска колыхалась от легкого ветерка.
Бреннан склонился над печатной машинкой. Солнце вытянуло последние тяжелые лучи поперек комнатки и задело бумагу с недописанным текстом. Шинид в отвращении дернула плечом, покосившись на засыхающий фикус.
— Он ни на что не способен, — злобно пробормотала она, поглаживая бурые листья.
— С запятыми местами нелады, это правда, — отозвался Бреннан, не отрывая взгляда от печатного текста. – Но в этом что-то есть.
— На что ты тратишь время! – прошипела его подруга.
— С твоей помощью потратил бы меньше, — Бреннан провел пальцем по тексту, что-то бормоча.
За стеной послышался шорох, и Шинид вздрогнула:
— Он идет. Пора.
Бреннан нехотя оставил листок, шепнув что-то напоследок. Шинид деловито заправила прядь волос за острое ухо, взяла его за руку, и они двинулись к окну. За мгновение уменьшились до размеров зазеленевшего фикуса и протиснулись в щель между створок.
С тех пор бутылка виски стояла нетронутой.
№ 2.
***
Рельсы горели алым на закатном солнце. Вдоль насыпи, шурша щебёнкой, рысили всадники. Выделялись из них двое: один был статен и держался прямо, одет в чёрный камзол с золотыми пуговицами, на плечах кровавым золотом блестели эполеты, у пояса — палаш, за спиною роскошные чёрные крылья, притороченные к задней луке седла. Другой — косматый старик, с широкими ладонями, сильными руками и медвежьими повадками. На нём безобразной кипой болтались одежды: посеревшая домотканая рубаха до пят, вытертые меха (наверняка волчьи шкуры). Другие были одеты под стать первому, но не в пример скромнее, держались они настороженно, несколько позади.
— Мой ксенз, — решился подать голос один из чёрных, — дикарь опасен, прошу вас…
— Оставь, Влашек, — холодно отвечал всадник.
— Да, мой ксенз.
Похожий на медведя старик зыркнул исподлобья и утробно рыкнул, лошадь Влашека шарахнулась в сторону, расшитая и украшенная перьями шапка слетела с кудрявой головы: парень выругался, поворачивая коня, старик расхохотался.
— После Чистопольского разгрома, — заговорил ксенз спокойно, — древлянское регулярное сопротивление прекращено. Всё, что осталось твоему народу, это отдать себя в благочестивые руки Его Величества, дабы принёс он на эту землю мир и процветание. Зачем вы пытались взорвать железную дорогу?
— Щучье вымя тебе, а не дорога, ворона ты сизая, — буркнул старик.
— Тебе и твоим людям не по душе новый порядок. Заводы, дороги, заготовка угля…
— Свяща чаща! – зашипел старик, и глаза его полыхнули алым.
— Святая роща. Да, через неё пришлось положить дорогу. Но ты не понял меня, старик. Ты воюешь не на той стороне. Я говорил вчера с твоим богом, и он вручил мне эту землю.
Старик захохотал.
Всадники ехали дальше молча, пока впереди не показался вагон. На отрытой площадке выстроились музыканты, медь инструментов полыхала на солнце.
Жестом ксенз остановил спутников, и музыканты заиграли. Никто раньше не играл так песни древлян: нежно, красиво, точно, неотступно, широко.
Старик плакал молча.
— Твой бог говорил со мной.
№ 3.
***
Дождь гулко барабанит по металлической дачной крыше. Старая алыча скребется тяжелыми ветвями. Пахнет сырой землей, растревоженными листьями помидоров и переспелой клубникой. Тусклый свет пробирается сквозь заросли винограда и бледно-зеленые занавески на окнах. Поскрипывает рассохшаяся лестница и старые половицы. В углах вздыхает лежалая пыль. Свернуться клубочком на шерстяной шали. Закрыть глаза и уплыть в мир сновидений. Что еще остается теперь? Cлушать мерный стук капель. Вспоминать.
Раньше в струях дождя хороводили нимфы. Хотелось шлепать босыми ногами по каменным дорожкам, и хватать их прозрачные руки. Смеяться, слушая кряхтенье Клубничницы на грядках. Подмигивать морщинистой Яблоне, жмурящейся в теплых потоках. Шутливо кланяться мудрому Ореху — главному хранителю сада. Играть в жмурки с хозяйской ребятней.
А когда дождь стихал, из ближнего леса тянуло грибами и сладковатой хвоей. Где-то там бродил статный Лесовик. Любимый. И можно было сбежать из дома, понежиться в теплых лучах заходящего солнца на мокрой траве, усыпанной иголками. Обниматься, шутливо бороться, цепляя палые листья.
Гулко прогнулась крыша, разгоняя тоску. Нельзя предаваться грусти. Тихонько насвистывать старую песенку и ждать.
В замочной скважине скрипнул ключ. В такой дождь приехала! Открылась дверь, показался пестрый зонтик, а затем и промокшая маленькая хозяйка. Юркнуть за ведро с питьевой водой и смотреть в оба, не в силах сдержать улыбку. Плащ на крючок, ботинки на полку, чайник на электрическую плиту, баночку меда на стол. Мед — это хорошо. Это значит, следующего раза будет слаще ждать. Промокшие ноги под себя, гитару из чехла. Глаза грустные. Что она поет? Это же моя старая песенка! Она слышит, слышит меня! Люди начинают вспоминать! А что это значит? Ждать. Терпеливее прежнего. Однажды они вернутся. И кто-то должен их встретить! Я буду ждать и подсказывать правильные слова, верные песни. И когда-нибудь появится мой Лесовик, крепко-крепко обнимет и спасет из одинокого плена.
№ 4.
***
— Домовой-домовой, ты здесь? – затаив дыхание, Юля следила, как иголка на нитке между дедушкиных пальцев начинает раскачиваться под несуществующим ветром. – Домовой, будет вечером дождь?
Иголка описала кружок над столешницей.
— Будет, — вздохнула Юлька. – Ну вот, не половим майских жуков!
— Завтра половим, — успокоил дедушка. – Иди чай пей. Я тоже скоро приду.
Юля отправилась на террасу. Наскоро осушив свою чашку, ухватила пирожок, уцелевший после чаепития любимых братьев.
— Мам, я налью ёжикам молока?
— Только куртку надень!
Захватив с кухни пакет молока и блюдце, Юля вышла в сад, на ходу дожёвывая пирожок.
Смеркалось. Прямо над раскидистой бузиной, — рядом они с дедой обычно устраивали засады на жуков, — сияла одинокая звезда. Если верить домовому, скоро и она исчезнет.
Девочка поставила блюдце под бузину. Налила молока на донышко:
— Спасибо, домовой!
Где-то зашуршала росистая трава, но и только. Он не любит чужих глаз, помнила Юлька.
Подбежав к колодцу, после долгих пыхтений она чуть сдвинула крышку. Заглянула в черноту.
— Водяной!
Внизу глухо заухало. Юлька кинула туда пупку от пирожка:
— Угощайся, дедушка пёк!
Что-то плеснулось в ответ. Это он так спасибо говорит, поняла Юлька.
— Не за что!
Где-то ворчал гром. Юлька побежала к клумбе: предстояло ещё навестить цветочных эльфов, банника и кобольда на чердаке.
— Вот наслушалась тебя, пап… — следя за дочерью, вздохнула женщина на террасе.
— А мне потом чисти колодец от мусора, — добавил её муж.
— Кому ещё сказки сказывать, как не внучке родной? – посмеиваясь, старик прихлебнул из блюдечка.
— Внучке, деда, и без твоих сказок занятий хватило бы, — заметил старший внук, на миг подняв взгляд от радужного экрана. – Зачем Юльке пудришь голову всякими домовыми? Как говорится, «всё невещественное стало вдруг несущественным».
Старый сказочник оглядел мальчишек: двое уткнулись в телефоны, третий в игровую приставку. Улыбнулся в бороду.
— Но несущественное тоже имеет право на существование, м?
А в саду над пустым блюдечком тихо шелестела бузина…
№ 5.
***
Пестрая, разноцветная толпа от края до края. Они идут тихо, осторожно ступая босыми ногами по битому камню дорог. Ни слова, ни всхлипа, хотя в глазах каждого я вижу печаль и тоску от такой близкой разлуки. Молчание вокруг, тяжелое, давящее.
Мимо проносится легкая колесница Маб, распространяя легкий приторный аромат маков. Бредут кобольды, близоруко щурясь от слишком яркого для них света звезд. Тихо позвякивают кирки гномов. Озерные Девы, заламывая руки, величественно проходят мимо меня, обдавая запахами тины и кувшинок; их отцы тащат на горбатых спинах нехитрую поклажу, путаясь в собственных бородах.
Я опускаю глаза вниз, где брауни теребит мою мантию. За плечами – небольшой мешок.
— Ну, я иду, — в его глазах стоят слезы. – Пока, Люциус.
Провожаю домового взглядом, пока не теряю среди серых спин гоблинов и троллей.
Длинные шеренги медленно поднимаются на борт белоснежных кораблей; на парусах блестят золотом шитья огромные яблони – знак Авалона, последнего пристанища волшебного народца.
Возле меня останавливается один. Я слышу тихий голос, едва различимый в шелесте шагов:
— Прощай, заклинатель…
Я не узнаю его, но киваю, прощаясь. Потомки Даны слишком похожи друг на дружку, чтоб различать их. Кивнув в ответ, он сливается с толпой своих сородичей.
Фэйри покидают острова. За час рассвет окрасит восток в светлые тона; корабли отчалят и растворятся утреннем тумане.
№ 6.
***
Там, позади, остались кое-где видневшиеся желтые одуванчики вот-вот готовые стать пушистыми и невесомыми на ветру. Теплые лучи приятно грели спины и вызывали желание подремать в мягкой траве, наслаждаясь свободой и свежестью. Но мимо то и дело сновали сородичи, занятые массовым переселением. Они быстро рыли землю, пытаясь создать простенькие укрытия, в которых некоторое время смогли бы пожить их большие семьи. А что еще нужно для спокойного сна кроме теплой норки, обложенной листьями?
Так что старикам оставалось лишь перекидываться ленивыми фразами, да щуриться, обернувшись к солнцу, не в силах уснуть под болтовню молодняка и шум. Они были совсем не против переселения, не смотря на то, что их старые уютные жилища были такими родным, и сейчас лишь добродушно ворчали, позволяя легкому ветерку гладить серую шерстку.
Новое место радовало своим пейзажем и чистотой. А за спинами, в старом доме остались бузинные кусты, которые, начав плодоносить, испортили всю волшебную атмосферу.
Мыши не любят запах бузины. Мыши боятся его. Несколько лет подряд несчастные зверьки мучились от ее удушающей вони, от ее режущей глаза яркости, но, наконец-то решились на столь смелый шаг — решились оставить свой дом.
Поэтому теперь мыши старались быстро и максимально комфортно обустроить новую полянку, недалеко от которой умиротворяюще журчал ручеек. А воздух тут был таким свежим…
За спинами осталось закатное солнце, как символ прошлого. Там осталась терроризирующая бедных зверьков бузина.
№ 7.
Хранители дома
Весь день идет дождь. На душе тоска и непонимание. Почему снова решили все за нее? Это ведь ее жизнь!
— Анька, прекрати пялиться в окно! Пора выходить.
Девушка вздрогнула и обернулась. В центре просторной комнаты между чемоданов стояла ухоженная женщина с недовольно поджатыми губами.
— Тетя, — неуверенно сделала еще одну попытку отговорить Аня, — а нам обязательно туда ехать?
Женщина возмущенно всплеснула руками:
— Вы посмотрите на нее! Ей предлагают контракт со студией в Лос-Анджелесе, а она нос воротит. Ты только представь, что тебя там ждет: Голливуд, признание, богатство… — «Одиночество!», — добавила про себя девушка, смиренно склонив голову. Тетка торжественно продолжала: — Ты прославишься на всю Америку, а это значит на весь мир!.. Собирайся, давай!
Нет, она не хочет! Сейчас, именно сейчас, откажется! Впервые пойдет против воли своей опекунши. Сейчас…
Подняла голову, встретилась с властным взглядом тетки и произнесла совсем не то, что собиралась, а привычное и покорное:
— Да, тетя.
— Давно бы так!
Хлопнула дверь, квартира опустела.
На подоконнике появились два крохотных человечка.
— Бедная хозяйка. Она так не хочет уезжать, — пропищала кикиморка. — Мы ведь поможем ей, Егорушка?
— Конечно, Марфушка, — кивнул домовой. — Ведь ради помощи хозяевам мы и не ушли со всеми.
Через несколько часов в двери повернулся ключ, и по квартире разнеслась громкая, возмущенная речь:
— Да как они посмели?! Я на них в суд подам! Мало того, что под дождь попали, в пробке простояли, такси заглохло, едва на рейс успели, так оказывается все зря! Они звонят и сообщают, что не нуждаются в наших услугах. Мол, мы не подходим им! Я этих…
Аня, не обращая внимание на ругань тетки, быстро подошла к окну, раздвинула шторы и радостно зажмурилась от солнечных лучей, хлынувших в комнату. Она дома! Никакая Америка ей не грозит.
Подняв взгляд на синее небо, про себя прошептала: «Спасибо!».
В ванной, в стиральной машине, Егорка и Марфушка довольно переглянулись. У них получилось!
_________________________________________________________________________________________
А также внеконкурсные работы, авторы которых тоже очень желают услышать отзывы о своих произведениях:
А те, чьи песни мы прежде пели, ушли на запад…
Его звонок раздался чуть позже полуночи 3 октября 1975 года. Я сразу понял, что это он. Так иногда бывает: телефон ещё только начал свой тревожный звон, а ты уже знаешь, кто остался на той стороне извилистого провода. Я поспешил снять трубку. Мне казалось, ещё немного и случится нечто непоправимое, страшное, я навсегда его потеряю.
— Привет, — голос, как всегда, слегка усталый, простуженный, мы давно не виделись – дела, работа, жизнь – поэтому я даже слегка удивлён – Ты как?
— Ничего, — самая стандартная фраза, которая может означать всё, что угодно. Это ещё не разговор, это его преддверие, — А ты? – выдаю ещё одну ничего не значащую фразу.
— Нормально. Извини, что не заходил. Время, время…
— Да понимаю. Всё в порядке.
— Ты сейчас очень занят?
— Если отбросить желание поспать, то…
— Извини, я, как всегда, не вовремя.
— Слушай, — пытаюсь я его успокоить, — заснуть мне уже всё равно не удастся, так что выкладывай, зачем ты меня из постели вырвал.
— Если скажу, что просто так, поверишь?
— Поверю, — долгая пауза (я знаю, как он ненавидит паузы, недосказанности, аллегории), — если расскажешь, в чём это «просто так» заключается.
— Я уезжаю. Завтра. Точнее, уже сегодня. Приходи попрощаться, — отбой, отрывистый, множащийся вопль гудков достигает слуха, но не остаётся в сознании. Несколько минут стою, словно пригвождённый, перед зеркалом в прихожей в дурацких тапочках на босу ногу.
Набросив ветровку, выбегаю на улицу. Уже угодив в огромную лужу, понимаю, что выбежал всё в тех же тапочках в форме смешных пушистых мордашек. Мысленно просчитываю – на общественном транспорте долго, ловить такси невозможно (деньги остались дома), значит, на своих двоих. Короткую дорогу я знаю. Знал. Тысячу лет назад.
Вот и знакомый подъезд. Ни черта не меняется. Даже лампочка выбита ровно на том же этаже. Стучу в дверь – звонок выжгли ещё при царе Горохе – он открывает. Тяжёлые мешки под глазами, щёки в капиллярной сеточке, одутловатое, потрёпанное лицо в обрамлении жидкой шевелюры мышиного цвета. А мы с ним, между прочим, ровесники. Неужели я выгляжу также?
— Что стоишь? Заходи, — широкий жест рукой, я делаю шаг и погружаюсь в мрачный затхлый мирок в равной степени пропахший карболкой, дешёвым табаком и не уступающей ему по стоимости водкой, — Спасибо, что пришёл. Прощаться мне особенно не с кем, — дверь захлопывается за мной со звуком ружейного выстрела.
Слепая кишка коридора упирается в прокуренную кухню, освещаемую старой, пыльной люстрой с верной засиженной мухами 40-ваттной лампочкой. На столе нехитрая композиция из грубо нарезанной колбасы, разодранного хлеба и початой бутылки водки. Рюмка хозяина полна. Стол стоит у окна, из которого открывается вид на детский городок. Невольно улыбаюсь – здесь прошло наше с ним детство.
— Садись. В ногах правды нет, — хозяин уже ставит на стол рюмку для меня, наливает её до краёв, — Ну, будем.
— Будем, — опрокидываю стопку, она приятно обжигает пищевод, радостное тепло разливается по телу, без перерыва накатываем по второй, молчим.
— Значит, уезжаешь?
— Ага.
— Куда?
— Какая разница? Главное, что отсюда. Давай выпьем.
— Давай.
Бутылка кончается незаметно. Закуска тоже исчезает, но с куда меньшей скоростью.
— Слушай, а оно тебе надо?
— Что?
— Уезжать.
— Надо.
— Зачем?
— А Бог его знает… Где-то была ещё одна… — порывается встать, не удерживает равновесие, падает, пытаясь найти точку опоры, опрокидывает на себя всё, что лежит на столе, оказывается на полу, стонет. Пытаюсь помочь – отталкивает, матерится, беспомощно барахтается на полу, как огромное насекомое… С трудом привожу его в сидячее положение, прислоняю к стене, сажусь напротив.
— Сеструха вспомнила, — продолжает он, — Двадцать лет не вспоминала, а теперь вдруг… Приглашение в Израиль на постоянное место жительства… В ОВИРе за полгода ноги в кровь стёр… И каждой мелкой морде на лапу дай, и пред каждым раскланяйся, как ничтожная шавка, и каждому спой да спляши, да выслушай, какая ты, оказывается, сволочь, предатель последний, сучий сын, ублюдок, от матери отрекающийся, которая его вскормила, вырастила, душу вложила… А у меня тоже душа есть. Тоже есть, понимаешь?! Я тоже жить хочу! Жить нормально! Не дрожать за каждый шаг, в спешке обронённое слово, не прятаться на дне стакана от безумия, что творится вокруг! Поневоле подумаешь, может, лучше, чтобы она обо мне так и не вспомнила?..
Молчу. А что тут можно сказать. Головой киваю, в глаза стараюсь не смотреть.
— Решился, значит?
— А у меня есть выбор? Облили грязью, штампик поставили и пинком под зад из страны – «ТУшка» «Москва-Нью-Йорк» улетает в 5 утра. Я должен быть там. Сколько уже натикало?
— Где-то около трёх, — говорю я, пытаясь сквозь алкогольные пары разглядеть время на наручных часах.
— Хорошо посидели. Давай на посошок и расходимся.
— Может, уже хватит? — показываю на осколки пустой бутылки, разбросанный по полу хлеб.
— Может, ты и прав, — во фразе сквозит обречённость, некоторое отчаяние.
Опираясь на стену, он поднимается и даже закрывает за мной дверь.
Медленно спускаюсь по тёмной лестнице, после первого марша слышу сухой одиночный выстрел, слегка приглушённый тонкой деревянной дверью. Останавливаюсь. Сползаю по стене.
Его больше нет.
И строчка из давно забытого стихотворения: «До свиданья, друг мой, до свиданья…».
И внеконкурс № 2:
Колечко
— Наливайте, что ли, бабоньки… Нет, я пить не буду. Сказала, значит, не буду! А вот сейчас услышите, почему…
Ну да, аккурат под Троицу это и случилось. На русальной неделе… Принес мне мой благоверный колечко. Да не обручальное, дуры вы… Простое совсем. Ободок тоненький, серебряный, а камушек махонький, светлый. Будто водяная капелька застыла, вот. «На, — говорит, — носи». Я ему: «Зачем деньги тратил, не по размеру оно мне, да и вида никакого, не девчоночка, чай, уже». А он смеется: «Ни копейки не стоило, у омута на Купавинке подобрал». Ну, тут я успокоилась. Знамо дело: кто по дороге летом ни едет, точно остановится да окунется. Место там тихое, привольное, трава — мягкий шелк, а вода — чище не бывает. Ни барин не побрезгует, ни простой человек… Вот и обронил кто-то с руки да уехал. Мне-то чужого не надо, знать бы кому — отдала бы. Да где ж теперь сыщешь… Покрутила я его в руках, а что делать — ума не приложу. Самой маловато, дочки бог не дал, да и по родне все мужики… Сунула в укладку, так и забыла. Васенька мой денек дома погостевал и снова улетел, сокол ясный. Большой барин его ямщиком взял, в саму Москву ехать. Проводила по чести, хозяйство управила, спать легла… А ночью будто толк меня! Вскочила — и аж обмерла…
В горнице-то у нас в окна стекла вставлены, сами знаете. Вася расстарался, чтоб не хуже чем у людей было. Вот и видно все ясненько, будто днем, под луной полной. Стоит она под самым окном на дворе, в горницу ко мне смотрит. Глазищи как омуты темные, на пол-лица. Сама худющая, бледная, простоволосая, патлы до самого пояса. И луна сквозь нее светит. Не в полный свет, а легонько так, по краям просвечивает… Увидала, что я подскочила, и говорит тихонько вроде, но мне каждое слово слышно:
— Отдай… Не твое… Отдай…
У меня сердце чуть не стало, я и позабыла-то про кольцо. Руки онемели: креста не положить. А она все свое:
— Тошно мне без него, худо… Пропаду… Пожалей, отдай…
Тут-то я смекнула, за чем она пришла. Да как отдать-то? Через стекло не выкинешь, а на крыльцо выйти — боже упаси. Может, и не тронет, конечно… А ну как…
— Убирайся, — говорю, — нечисть окаянная. Нет тут ничего твоего, и не было.
А у самой сердце дрожит как овечий хвост. И вижу, повело ее, зубы щучьи ощерила, руки ко мне тянет… И стекло под этими пальцами кривыми словно воск плавится. Ох, и завизжала я! Кинулась с кровати, сорвала икону большую, что Вася с Северу привез, да щитом к окну и выставила. Тут уж она завыла… Только не в голос, а как-то молча, но так, что мороз по коже, а по всей деревне собачий перелай пошел. Пятится, глаза руками прикрыла, лицо трет, точно обожгло ее, и скулит тихонько так… Меня аж жалость взяла. Хотела я ей крикнуть, чтоб вернулась да забрала свое кольцо, только тут и петухи первый раз пропели. Видали, как сосульки на солнце тают? Вот так и было, только быстро — я ахнуть не успела! Забилась в красный угол под иконы, сижу, дрожу… Так до самой зорьки зубами и простучала, пока доить время не пришло. Тут уж хочешь не хочешь, а из дома выходи… Место, где она стояла, тиной болотной взялось, а трава посохла, выгорела. Пожалела я тогда, что ненароком загубила неприкаянную, только сделанного не воротишь…
На другую-то ночь я долго не спала, все с иконой в обнимку сидела, но не пришел никто. И потом не пришел. Успокоилась я… А через неделю подошел Васе моему срок из извоза ворочаться. Я избу чисто-начисто перемыла, опару на блины поставила — любит он их — и полезла в укладку за новьем, приодеться. Заждалась, соскучилась… Али я не мужняя жена? А там оно и лежит, колечко… Да раньше вроде мутное было, тускловато глядело, а сейчас повеселело, будто его песком оттерли, и камушек, хоть маленький, а ярче звездочки в мороз горит. Вот и не утерпела — попутал нечистый. На левый мизинец оно мне как раз пришлось, левый-то маленько тоньше правого оказался… Надела, полюбовалась, да и вышла на крыльцо — косогор глянуть: не едет ли мой… Дверь открыла, мир божий увидала, и чуть сердце не разорвалось. Все такое яркое и свежее, как после грозы доброй бывает. Каждую травинку, каждую мошку в воздухе вижу… Мураши зерна в муравейник свой тянут, а я их лапки на зернышке различаю… Дым из труб стоит над деревней, и чую я, бабоньки, что в каждом доме в печи стоит, варится. Дальше — больше… Слышу — ударил колокол в часовне. И плывет тот звон, лучами, как от солнышка, людей греет, а у меня в каждой косточке ломотой отдается. Испугалась, сорвала колечко с пальца и в избу бегом. Приутихло все чуток, но совсем не прошло… И началась у меня тут нелегкая…
Вечером, как стемнело уже, вернулся мой Васенька. Сам рад-радешенек, подарки мне дарит, деньги на стол кладет… А у меня душа так и ноет, так и болит. Взяла деньги, что муж привез, да насилу до укладки донесла. Которая бумажка кровью пахнет, которая потом человеческим разит — не продохнуть, которая слезами залита… Погуляли денежки по миру, повидали людей, и каждые руки на них след оставили.
Вот поужинали, спать легли, он ко мне под бочок, а меня дрожь так и бьет, губы кусаю, чтоб не закричать. Насилу нездоровьем отговорилась. Назавтра — та же беда… Хожу смурная, перед глазами все плывет, то увижу, то услышу, то учую что-то… Терпел мой муженек, терпел, да и не вытерпел, поучил вожжами маленечко. Думал, небось, как прежде бывало, зареву да покаюсь. А у меня в горле ком — не продохнуть, обмерла вся.
Тут уж и Вася испугался. По голове гладит, гостинцы городские мне сует… Платок цветастый, богатый, с кистями. Накинула на плечи, чтоб Васю не обижать, а перед глазами наяву встало, как на фабрике молодые бабы, девки и ребятишки платки эти красят, вонючие чаны ворочают, кашляют да задыхаются… Насилу вечера дождалась, чтоб платок сложить и спрятать. От конфет городских и вовсе из избы кинулась, весь ужин под забор в бузину снесла. Увидела, как в речке, где воду для конфет берут, в бочаге дитенок утопленный лежит, уж распух весь. А люди и не знают, черпают…
Ну, погостевал Вася дома и уехал опять на работу. Не подобру простились в этот раз, не ласково. Я бы и рада ему в ножки пасть, повиниться, но как вспомню харю эту за стеклом, губы немеют и язык не ворочается. Осталась я одна. Из дома почти не выхожу, сами ведь знаете. В церковь идти мочи нет. Ступлю за оградку, а земля под ногами огнем горит, кости наизнанку выворачиваются… Да вы наливайте, бабоньки, не жалейте… Я уж и не буду вам говорить, что мне от нее, проклятой, чудится… Кольцо? Нет его. Давно уж нет. Как Вася уехал, я тем же вечером до Купавинки добежала. Долго под омутом выкликала, звала… То ли она там одна была, то ли не захотели ко мне выйти… Размахнулась — и с берега его в самую глубь! Страшно ли было? Ой, жутко. Только страшнее, когда на человека смотришь и чуешь, как у него все нутро сгнило и жизни ему на птичий нос отпущено. Или на ручей выйдешь белье пополоскать, а вода бурлит, белым ключом бьет, и каждая струйка ко мне так и тянется.
Не выдержу я долго, бабоньки. Каждую ночь омут на Купавинке снится, зовет. Вода там чистая-чистая, песочек на дне белый, мягкий, водоросли колышутся, рыбки серебряные играют… И так там спокойно да привольно, что сердце сладкими слезами плачет. Погубила меня нечисть окаянная, бездушная, да и то ведь, правду сказать, я ее первая не помиловала. Ладно, подружки, наливайте по последней. А то ведь потом вам меня и помянуть нельзя будет. Ну, чего вы разнюнились, дуры? Я же сирота, плакать по мне никто не станет. И детишек нам с Васей бог не дал, за подол удержать меня некому. Только вот Васенька мой, соколик, один останется. Смотрите же, чтоб ни одна ему не проболталась, а то и с того света за длинный язык не помилую. Моя вина — мой и ответ. Помоги ему Владычица небесная, чтоб нашел себе бабу добрую да работящую вместо меня, порченой… И чтоб забыл меня накрепко. А то ведь пропадет, сердешный…
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.