Салфетки № 104. Тур второй. Голосование

Жители Мастерской, на ваш суд представлены 9 миниатюр на конкурс и одна внеконкурсная.

Пожалуйста, поддержите участников — проголосуйте за 3 миниатюры, которые, на ваш взгляд, самые лучшие. Голосование идет до воскресенья до 13.00 по Москве.

ПАМЯТКА УЧАСТНИКАМ: Вам обязательно нужно проголосовать. За себя голосовать нельзя.

  1.

Договор 16 Ф

— Там нет окон, которые выходили бы на улицу! Нет совсем!!! – кричал недавно устроившийся на работу в Службу Безопасности сотрудник Артемий. Он получил ордер на квартиру только сегодня и увидел, наконец, свой дом во всём его ракурсе. – Нас и так оградили от мира, видим только с утра до вечера коллег по работе, так, оказывается, и из окон собственных квартир мы должны видеть опять же друг друга. Чудесно!

— Это для вашей личной безопасности и безопасности вашей семьи, — поддержал разговор охранник Владислав. – Подъезды снаружи дома мы охраняем. Охрана ведётся на высшем уровне технического прогресса: все прилегаемые к дому площади оснащены камерами с инфракрасными излучателями. А построение такого дома, — Владислав кивнул на высотку,- даёт нам отрицательную вероятность риска проникновения вражеских агентов внутрь другими какими-либо способами,- спокойно чеканил слова Владислав.

— Я не хочу, придя домой и выглянув в окно, видеть темноту и коллег, выглядывающих в окна. Я хочу видеть солнце, луну, звезды… А вы не боитесь, что сверху спуститься парашютист?

— Это исключено. Сверху идут волны навигатора-излучателя.

— А если птица прилетит?

— Она будет ликвидирована.

— А если наверх залезет пацан, через чердак? У молодёжи же свои увлечения, например, банфжи-джампингом. Что с ним будет?

— Он не залезет,- как робот чеканил слова Владислав,- у вас в доме нет чердака.

— Что, и подвала нет?

— Нет.

— Боже! Что же это за дом: ни чердаков, ни подвалов. Я куплю себе другую квартиру!

— Не купите,- всё так же монотонно сказал охранник. – Вы подписали договор о работе сроком на 25 лет. В договоре под номером 16 Ф от 17.07.2048 года указано, что вы будете проживать там, куда вас поселят от организации.

— Чёрт возьми! Блин горелый!!!

— Не ругайтесь матом, господин Артемий.

— Это не мат.

— По новому законодательству эвфемизмы признаны матом.

— Ах, вот как! Вы, значит, у нас воспитанный, уважаемый Влад, а я, едрёна макарона, должен жить в потёмках, как собака в конуре. Не хочу!

— Все вы так говорите вначале, — вздохнул охранник,- а потом – просто живёте и всё. Вот вам ключи от подъезды и квартиры, а эти ключи – вашей жене, а эти – вашей дочери.

— У меня ещё кошка есть.

Шутка прошла мимо.

— Доброго вам благополучия, — добавил Владислав и ушёл.

— Ёлки – иголки,- хмуро промолвил Артемий и вошёл в подъезд.

2.

— Ах, друг… — Серега, почему-то зажмурив глаза, мечтательно улыбаясь, пытался поделиться со мною охватившим его романтическим настроением, — Этот город просто сводит с ума, ты почувствовал?

Я, опасаясь нарушить зыбкую атмосферу доверчивости и откровения, согласно кивнул в ответ, хотя с закрытыми глазами все равно этого нельзя было видеть, да собственно он и не нуждался в поддержке, его уже несло.

— И главное, я точно знаю — нынешние его жители не слышат, не чувствуют эту волшебную силу, они потеряли с ним связь, они глухи и тупы в своей погоне за призрачными ценностями, сиюминутными удовольствиями и просто деньгами…

Как-то даже забылось, что мы и сами приехали сюда именно заработать денег, настолько возвышенно воспарила просветленная его речами душа.

Скромный, если не сказать унылый, питерский двор, в котором мы пили пиво, умостившись на чудом уцелевшей старенькой скамейке, готическими темными стенами буквально теснил нас, невольно сближая духовно. Действительно, «каменный мешок», по другому и не скажешь, ни кустика, ни деревца, только асфальт и эти стены, давящие на тебя со всех сторон. Так и хочется вспорхнуть вверх, к едва виднеющемуся в контуре крыш кусочку неба — он так манит, обещая свободу, радость, какой-то высший смысл взамен всей этой суеты…

— Ну, еще по одной? — стараясь не нарушать струящуюся вокруг ауру высокой и торжественной грусти, негромко предлагаю я.

— Конечно, друг! — почти ласково отвечает Серега, — Сегодня можно немного превысить норму.

3.

Я хочу быть рыбой. На самом дне нашего колодца, как заплутавшие мелкие рыбки, живут люди. Они перемещаются, я наблюдаю их искаженные силуэты сквозь толщу воздуха. Иногда они замирают стайками возле дворовой лавочки, вечерами под грибком у песочницы, и хочется запустить по ним мелким камушком.

Я помню тепло гальки в летний день, ее покатость, как ловко она лежит в руке. Где-то в коробке, высоко – не достанешь, лежит камень с Ливийского моря, молочный, с полупрозрачными жилками. Когда-то он здорово помогал прогонять зиму: прижмешь к щеке, к губам, ощутишь сглаженную водой поверхность, закроешь глаза. Сердце пропустит пару ударов, отнимешь от губ, смотришь, – за окном весна. И весну помню: сначала томительную, слякотную, потом солнечную, без краев и очертаний, потом и вовсе уже сумасшедшую. Под дождем, по теплым лужах девушки на тонких каблуках, волосы плывут по ветру. Не девушки – кораблики-каравеллы, — белые, темные, золотистые. На нетронутых солнцем оголенных руках тонкий, почти невидимый пушок, родинки созвездиями. Весна, потом лето – длинные-предлинные, бесконечные просто.

Закольцованная геометрия колодца. Велосипеды, ковры, прочий хлам балконов изучены мною досконально. Это внутренности города, по ним я, как древняя гадалка по овечьей требухе, угадываю приметы времени, идеологии, призраки вождей. «Предметное окружение многое может сказать о моральном состоянии общества», — философ-мебельщик добрых горожан чУток и прав. О моральном состоянии жителей моего двора мне известно все.

Ветер и запахи набережной с трудом проникают сюда — так слабые ключи питают застоявшуюся воду колодца. Пахнет свежими огурцами – идет корюшка. Под мостами народ сходит с ума. Охотничий азарт городского жителя – страшная, заразительная штука. Промокшие ноги, ладони в росчерках порезов. Сачок сдирает кожу, меняет отпечатки пальцев и график будней. Вокруг злые веселые люди кричат грубыми голосами, забрасывают, тянут, – где ты, золотая пыльца цивилизации? Нет тебя. Вы скажете, питерский ветер не сдувает налет культуры? Вы не стояли с нами под мостом, и голова ваша не кружилась от огуречного ветра.

Моя голова давно не кружится от высоты. Взгляд с верхнего этажа – единственный доступный мне взгляд туда, где море, кораблики-каравеллы и лужи, друзья-рыбаки, мосты. Многое бы я отдал за возможность взглянуть с самого дна, из глубины двора в питерские тучи. Я хочу быть рыбой, но гляжу вниз с высоты птичьего полета. Как, твою мать, поэтично… Инвалидное кресло никак не вписывается в строфу.

4.

Я всегда любил наш двор. В детстве, едва научившись ходить, цеплялся за мамин палец и топал по растрескавшемуся, горбатому асфальту к кованой решётке, прикрывавшей выход. Где-то за ней шумела улица. Я хватался за чугунные завитушки и тянул маму назад, в гулкую прохладу бетонного колодца. Задирал голову, умоляюще смотрел на неё и каждый раз забывал разреветься. Потому что видел небо. Совсем маленький кусочек в осаде четырёх стен, готовых в любой миг сомкнуться глухим куполом. Тогда так казалось…

Даже повзрослев, я не перестал радоваться этому чуду. Хоть и понимал, что плывущие навстречу друг другу стены никогда не сойдутся вместе, сердце всё равно замирало в жутковатом ожидании. Страшно потерять свой маленький мир – и небо, и живую изменчивость облаков, и грузную серость грозовых туч. Может показаться странным, но дождь мне тоже нравился. Он заполнял двор грохотом, словно где-то рядом бушевал водопад. В такие моменты я подтягивал к окну письменный стол и лежал на нём, раскинув руки по подоконнику. И смотрел, как капли брызгами взрываются на ладонях…

А вот улицу я никогда не любил. С её бесконечной суетой, дешёвой парадностью витрин и глубоким равнодушием. Здесь, по большому счёту, всем друг на друга было наплевать. Чужие заботы мало кого волнуют – лишь изредка врываются в твою жизнь раздражением или даже ненавистью случайных прохожих. Да, я не любил улицу, и она ответила тем же. Хлёстко и больно. Добро пожаловать в реальный мир, парень…

Улица отомстила полной мерой – завела не в то место в поганый час. Две недели в СИЗО. Пропахшие карболкой стены и крошечный кусочек неба за окошком, расчерченный на квадраты прутьями. Кабинет следователя, разговор об одном и том же, уговоры и угрозы. Изо дня в день. Казалось, это не закончится никогда. Даже странно, что они всё же разобрались. Я уже не надеялся вырваться…

Родной двор… Стою, прислонившись к влажной от тумана стене, чувствую затылком прохладу, задыхаюсь знакомым ароматом жареного лука из окна на первом этаже. Я вернулся! Смотрю вверх, чтобы вновь увидеть своё небо…

…В неясном мареве едва различимы стальные жилы сетки и фигура охранника. Добро пожаловать в реальный мир, парень!

5.

Семь Звёзд.

Она начала первой. Подошла, держа сигаретку между большим и указательным пальцами, смешно оттопыривая мизинец, выдохнула – густо повалил пар изо рта с запахом табака – и, взглянув недоверчиво исподлобья, сказала: «Привет».

Честно, я растерялся. Если и предполагал беседу, то считал, она начнётся издалека, а тут как обухом по голове. Ничего не нашёл лучшего, как повторить её приветствие.

— Он, наверно, не придёт.

Вот и новость. Я от неожиданности уставился на девчонку как дурак: откуда знает, что, придя сюда, я жду человека.

— Все жаждут чудес под Новый год. А вдруг случится. Кстати, а кто он, твой таинственный незнакомец?

— Не знаю.

— Я фигею дорогая редакция! Тогда зачем он тебе нужен?

— Скажем, мне нужна от него вещь.

— О, скипетр всевластия? Ты же ждёшь Деда Мороза? Ладно, прикалываюсь я, можешь не говорить. — Она затушила сигарету о металлический край урны. – Да, тот тип очень странный. – Бычок полетел в мусор.

— Так ты… — Опешил я. – Ты знаешь, кого я жду?

— Йес, ов коус. Такой высокий господин в долгополом пальто с деревянным выражением лица, будто пластику неудачно сделал. Я его знаю.

— Послушай, — я замялся, — Кстати, как тебя зовут?

— Семь Звёзд. – И она, показав пачку «Seven Stars», убрала её в карман куртки.

— Откуда ты его знаешь?

— Он отличается от толпы, ты – тоже, я – без сомнения.

— А если отбросить загадки?

— А разве в этот долбанный зимний день тебе не хочется загадок?!

Вот это выпад! Меня будто расчленили и, включив яркий свет, стали изучать под лупой, как насекомое.

— Значит так, — сказала Семь Звёзд, понизив голос, — когда ты пробирался через тесный дворик и, бросив тоскливый взгляд на небо, подумал ведь, что заказчик может обмануть и не прислать гонца со скипетром всевластия, или как эта фиговина называется? А до Нового года – точки не возврата – трое суток осталось, кстати говоря. Что хочу сказать. Выбор за тобой: или пошли со мной, или ты опять сядешь в лужу, застряв в этом измерении ещё на год. В общем, пока.

Она повернулась и зашагала прочь. У меня было несколько секунд на обдумывание: первое – убить колдунью, второе – чёрт с этим скипетром, ведь заказчик обманет, подсунув эрзац. Уж не раз случалось. Второй вариант привлёк меня больше. Да и выбора особого нет. Проторчать в этой дыре ещё год? – Увольте.

«Семь Звёзд! Зараза! И где эту колдунью откопали?» — подумал я, догоняя девчонку.

6.

Почему они думают, что я ничего не понимаю? Люди… я знаю и понимаю, больше, чем вы. Во всяком случае, раньше, но с памятью происходит что-то странное. Почему-то я стал многое забывать. О чём они говорят?

— Он голодный?

— Да нет. Какие же у него глаза!

— Я только цвет не разберу.

— Маленький ещё.

Улыбаются. Тянут ко мне руки. Берите, я не против.

— Ой, какой смешной носик! Крошечный! Правда, чудо?

Правда, я — чудо. И я теперь ваше чудо. Будете меня любить? Я вас буду.

— И смотрит так выразительно, словно что-то хочет сказать! Ой, глаза закатил!

Я хочу сказать, что не закатил, а мне просто трудно сфокусироваться. Но я научусь, подождите.

Ваши лица я уже видел, но мне хочется увидеть кое-что ещё. Жаль, не могу сказать.

А, может, попробовать? Писк какой-то, ничего не получается… а мне так хочется увидеть…

— Ты его придавил. Отпусти, положи на место.

Мне так хочется увидеть…

— Знаешь, я пойду с ним на улицу.

— Конечно.

Мне так хочется увидеть небо! Я его видел, но я по нему соскучился. Вот уже неделю стены и потолки.

Уютно в коляске. Тепло и хорошо. Улица — какая она? Опять стены, стены. Но вот же кусочек… не потолка. Это ваше небо?! Мама, оно тоже красивое. Но ты не представляешь, какое оно там, откуда я!

Я тебе потом расскажу, когда вырасту. Если не забуду…

7.

Верх и низ

Я жил в комнатах в коммуналках, роскошных апартаментах, фронтовых блиндажах, больничных палатах и тюремных камерах. Но душа моя оставалась здесь, в высоком старинном здании, где я снимал 18-метровую клетушку, когда был очень молод.

Где жили мы.

Как я вернулся сюда? Я ведь знаю, что уже давно дом этот снесён. Но вот только что я лежал у бассейна на загородной вилле, грея старые кости под тропическим солнцем, и вдруг очутился в городе моей юности.

Было сумрачно, пронизывал сырой холодок. Моросило – сверху, с боков и даже снизу. И люди были, как и тогда – нервные, плохо одетые. Я видел фасады, которых уже нет, проходил исчезнувшими переулками.

Вот я уже у той арки, в которую мы так часто заходили с ней, у знакомой парадной, вхожу. И – вихрем лечу по мочой смердящей лестнице на шестой этаж, к обшарпанной двери нашей халупы. Раскрыл дверь, очутившись в крошечной прихожей, порывисто раздвинул прикрывающие вход в комнату тростниковые шторки.

Я хотел видеть её чёрные волосы, разбросанные по подушке, белые стройные ноги на дырявых простынях. Я хотел заглянуть в чудные зелёные глаза под крутыми дугами бровей, прижаться лицом к её лицу и застыть.

Тогда я думал, что она – лишь эпизод в моей крутой судьбе. Уходил из дома по делам, иногда тяжёлым и грязным – часто на много дней – не говоря ей ни слова. Да, я пренебрегал ею… А когда понял, что она всегда была необходимой частью меня – было уже поздно.

Кровать с рваными простынями была пуста.

Медленно я подошёл к окну. Оно было открыто, как и тогда, когда я вернулся после очередной отлучки и узнал от соседей, что она шагнула из него вниз.

Двор-колодец, мрачный и узкий. Казалось, дом стал гораздо выше. Далеко наверху, в восьмиугольном проёме крыши, ослепительно сверкало. Я никогда не видел такого неба – как расплавленное золото. А вниз я смотреть боялся – вдруг там лежит её разбитое тело.

Всё же я осторожно глянул вниз и отпрянул: там тоже сияло – но серебром. Тут я отпрянул и побежал назад.

Долго-долго плутал в длинных коридорах и на крутых лестницах. Иногда мимо молча скользили люди. Про некоторых я знал, что они мертвы.

Но её среди них не было. И выхода отсюда не было.

В какое бы окно я ни выглядывал, везде был двор-колодец с золотым сиянием наверху и серебряным – внизу. И я всё время был на одинаковом расстоянии от одного сияния до другого. Как равноудалённая точка между двумя полюсами.

Я вернулся в нашу комнату, влез на подоконник и, не дав себе форы, шагнул.

И завис в пустоте.

8.

Подняв голову, ты видишь лишь стены, уходящие в небеса и кусочек света. А может быть Неба? А может быть это и есть то самое дно, а ты сейчас сам смотришь откуда-то сверху?… со своего Неба… И вот ты срываешься с края и летишь вниз к этому свету, а что же будет внизу? — Звучный всплеск холодного яркого света, отражающегося эхом от стенок этого колодца. Свет за считанные секунды поглотит наглеца посмевшего прыгнуть в этот омут и, померкнув, будет ждать свою следующую жертву…

9.

Фобия

– А-а-аа! А-а-ааааа!!! А-а-аааааааааа!!!

– Выключайте установку, он же всё там разнесёт! Открывайте скорее. Не бойтесь, больной, всё уже кончилось. Кто же знал, что у вас такая жуткая клаустрофобия? Да уж, ЯМР-томография явно не для вас. Сестра, успокоительное! И проводите в пятьсот девятнадцатую. По-моему, Сергей Павлович до семи сегодня принимает.

– Клаустрофобия, говорите? И когда это у вас началось? – Психотерапевт, мужчина с седеющей бородкой и ироничным выражением лица слегка сощурился, поигрывая шариковой ручкой.

Когда это началось? Кто бы мне самому сказал? Пять лет назад, когда сидел с сыном в кино и, увидев на экране, как задыхаются засыпанные под развалинами дома люди, чуть было не заорал дурным голосом и не выскочил из зала? Или в молодости, на операции, когда после того, как лицо накрыли тканью, в ужасе сорвал её с лица и едва было не удрал из операционной, невзирая на наркоз? Нет, гораздо раньше: в той пещере, когда в университете увлекался спелеотуризмом. Нет, стой-ка… ещё раньше: когда старшие пацаны в детском саду меня затолкали в шкафчик для одежды и держали там, пока эта клуша-воспитательница не услышала с улицы, как я ору…

– Не знаю, доктор. Честно говорю, не знаю. Давно. Но раньше как-то пересиливал себя, а тут… Стыд и позор, взрослый же мужик. Когда начал это за собой замечать, все книги перерыл, весь интернет облазил, всё про клаустрофобию прочитал. Уже и специально себя тренировал, вроде даже получаться начало. Думал, справился, а тут…

– Знаете что? Пока что попейте вот эти таблеточки, снимем острый невроз. А потом походите ко мне на сеансы гипнотерапии. Многим помогает.

– Спасибо. А с томографией как быть? Мне же в любом случае провериться нужно. И поскорее – вдруг и правда рак?

– Ну, это уж сами решайте. Всего доброго, – и, дав понять, что приём окончен, психотерапевт поднялся с кресла.

… Входя во двор дома через тёмную арку, я машинально достал из кармана ключи. И тут боковым зрением заметил какое-то движение на уровне крыши соседнего дома. Поднял голову. И увидел, как «китайская стена» многоэтажки сворачивается вокруг меня, будто лист ватмана. А потом верхние этажи загибаются вниз, накрывая меня и вдавливая в черноту асфальта…

– Как ты понял, что это не обычная клаустрофобия?

– Да чёрт его знает. Видел я предынфарктных. Интуиция сработала. Мы ж живём с ним в соседних подъездах. Я приём закончил и шёл за ним, а как он заваливаться на бок начал, я всё сразу и понял. Ничего, выкарабкается – мужик вроде крепкий…

Внеконкурс:

Я бежал по двору, на задворках людных улиц, когда это опять началось. Впереди меня, чуть слева, лежала огромная мозговая кость. То есть, конечно, не лежала, а виделась. Это у меня уже, наверное, с месяц. Видится эдакая вкусная кость и во сне, и, как сейчас, наяву. Я уже не бросаюсь проверять ее. Так, взвизгну и отклонюсь немного со своего пути. Чтоб опять щелкнуть зубами о пустышку. И что это такое? Как я это вижу? Во сне еще понятно — во снах разное бывает. А днем то откуда это видение.

Но с другой стороны я не ем уже четвертый день. Еле ноги волочу. И жутко ноет ошпаренный бок. Это же надо так не повезти. Из тех дверей очень вкусно пахло. Так что я замер рядом, тихо поскуливая. Но двери открылись, и какая-то злобная тетка окатила меня чем-то горячим. Я успел отскочить, но бок ошпарился. С тех пор и болит. То болит, то ноет, то даже дерет. Я чешусь, но не помогает.

Здесь, во дворе, стоят лакированные авто. Видимо, люди бывают здесь. Но почему, же нет мусорки. Такой нужной мусорной кучи. Я и пролез то в этот дворик в расчете на эту деталь человеческого быта. Бок себе даже ободрал слегка о железные ворота. А бок то у меня больной! А тут на тебе: чисто, все прибрано. Только эти чертовы авто стоят.

Тут я подошел к внушительных размеров черному блистающему автомобилю и пометил прямо на его переднее колесо. Я здесь был! И ничего не нашел. Безжизненно тут у вас все. Ни травинки во всем дворе, ни листочка. Негде прилечь одинокому псу. И, опять, в который раз, ничего съестного.

Тут на меня навалилось. Серый день. Влажный промозглый ветер, от которого окружающие дома не защищают. Бывают же собачьи стаи. Бывают и люди-хозяева, которые кормят своих питомцев. Но это все не обо мне. Я — один, наедине с этим своим видением. Вся жизнь моя такая никчемная, никому не нужная. Тут я явственно ощутил, что жизнь моя и мне не нужна. Поднял голову и посмотрел вверх.

Серые высокие коробки домов. В их окружении кусочек тусклого серого неба. Безнадежность, полная безнадежность. Отчаяние овладело мной, и я завыл, жалуясь на судьбу кому-то там, в светоносной дали, высоко вверху, и, призывая в свидетели окружающие дома. Завыл протяжно, как волк воет на явившуюся луну темной ночью. Пускай приходят люди, и, может быть, с сачком и клеткой. Мне — все равно.