Салфетка №90

ЭТАП 2

Жители Мастерской, на ваш суд представлены ДЕВЯТЬ замечательных миниатюр.

Пожалуйста, поддержите участников — проголосуйте за 3 миниатюры, которые, на ваш взгляд, самые лучшие.

ПАМЯТКА УЧАСТНИКАМ: Вам обязательно нужно проголосовать. За себя голосовать нельзя.

____________________________________________________-

«Меня (его, ее) разбудил (вернул к действительности) неожиданный (громкий, необычный...) звук (крик, возглас...)»

№1

Неожиданно Юрика разбудил звук, напоминающий лязг железа, или звон колокола, или эхо далёкой грозы за окном. Он поднялся и, в чём был, вышел на балкон.

Тысячи воинов в римских доспехах били себя в грудь. Увидев Юрика, все они дружно приветствовали его и хором кричали:

— Юрик, Юрик!

Протерев глаза, Юрик как будто бы стал лучше и слышать и, оглушённый выкриками тысяч глоток, захлёбывающихся в обожании, услышал:

— Юлик! Юлик!

— Что?! – возмутился он. – Кто? Юлик? Какой такой Юлик?!

— Кто такой Юлик? – крикнул он уже громче, в толпу, заполнившую всю площадь под балконом.

— Цезарь! Цезарь! Цезарь! – закричали легионеры.

«Хорошо хоть не шайбу», — подумал Юрик и захотел высморкаться в подол майки. Но вместо растянутой вытертой майки в руке у него оказался шикарный белый материал. Недоуменно оглядев себя, Юрик заметил, что от шеи до пят завёрнут в некое подобие простыни. А на ногах – сандалии. Хотя он точно помнил, что на балкон выходил в комнатных тапках.

— Юлик! Юрик! – продолжали кричать внизу.

— Ну чего вам? – отозвался он.

Римляне разом замолчали.

— Аве, Цезарь! – закричал один из них, с самой большой щёткой на башке. – Приказывай!

— Чего приказывать-то, — Юрик хотел было почесать голову, но ему помешал это сделать невесть откуда свалившийся венок из засохших листьев. Юррик снял его с макушки, пожевал. Венок оказался золотым.

«Бред какой-то», — подумал Юрик. – Пивка бы!

Он сказал это вслух, и тут же несколько солдат сорвалось с места. Через пять минут всё пространство под балконом было уставлено бочками.

— Вот это да! – воскликнул Юрик восхищённо. – Вот это жизнь! Императорская.

Он сиял, блаженная улыбка растекалась по телу вместе с пенным напитком.

— А ну-ка спойте! – приказал он хозяйским тоном.

— Что спеть?

— Оду пиву.

— Славься, Цезарь! – и хор античных италийских голосов запел от радости.

А Юрик, гладя себя по животу, методично осушал бочку пива. Кружка за кружкой великолепного римского стекла.

Я тут не причем!!! (Прим. ведущего)

№2

The piano has been drinking…
(Tom Waits)

Звон. Нет, грохот. Голова… о-о, моя голова! Словно гигантский молот лупит по стенкам черепа. Изнутри. Мы кузнецы, блин, и дух наш молод, и мы чего-то там куём. Вы куёте, а мне куёво. Предупреждали же… Оно мне было надо: кьянти после бехеровки? И ещё шампанским сверху. О-ой, как бехеровенько! И кюхельбекерно, и тошно. Мой последний конкурс Концертино Прага. Когда нас писали в студии, мне ещё не было восемнадцати. А в день подведения итогов уже было, оттого и последний. Отметила совершеннолетие, нечего сказать. И премию Гелены Карасковой заодно. Оторвала-таки гран-при напоследок, утёрла нос этой задаваке-австриячке. И вундера очкастого из Словении уделала. Видела бы меня сейчас Лея Оскаровна, моя первая учительница в районной музыкалке. Нет… сейчас лучше не надо.

Снова звон. Теперь не изнутри головы, а снаружи. А-а, как же больно!

Звенят струны в утробе рояля. Того, который в соседней комнате. Хорошо всё-таки, что у двоюродной тётки шикарный старый дом в пригороде Праги. Какой уж там отель – конечно, я остановилась у неё. Тем более, что тут настоящий «Стейнвей» в гостиной. Белый с золотом, с вальяжно-царственным звучанием. Одно слово — рояль. А теперь эта рояльская морда звенит. Сама. Жутким, кровавым диссонансом, рвущим нервы на шматки и крошащим в кашу остатки мозга. Да что же там такое?

Нет, это не просто диссонанс. Как будто неумелые ручонки первоклассника играют гаммы. Так, наверное, я играла на первых занятиях. И скрежет какой-то изнутри. Адский скрежет… или гадский. Чёрт, страшно подходить. Что там тётка рассказывала про этот рояль? Вместе с домом ей достался. Прежние хозяева сказали, с незапамятных времён он у них. Реликвия. Не хотели продавать – память о младшей дочке, Марженке. Способная была девочка, абсолютный слух, большое будущее и всё такое. Утонула за день до восьмилетия. Даже тело не нашли.

Вот только привидений мне ещё и не хватало. Гамма рассыпается мелким бисером. Несколько ударов по басам не в такт, и снова скрежет. Если ты такая гениальная была, Марженка, что ж ты играешь так паршиво, а? Бедная моя головушка…

Нет, с этим пора кончать. Привидений не бывает. А если бывают, то я их не боюсь. Почти что. Вот я уже подхожу. И никакой холод не пробирает, и ноги не подкашиваются, как положено, если верить всяким дрянным книжонкам. Ну, призрак фигов, где ты?

А-а-а-ааааа!!! Мыыыыыыыыыыышь!!!

№3

Инстинкт

Его разбудил металлический скрежет. Резкий. Неприятный. Толчок и… Ничего. Дальше ничего. Но он напрягся. Откуда-то из глубин подсознания возник страх и чувство безысходности. Опять? А ведь он думал, что это его последнее пристанище: такое уютное и надежное. Он ведь уже так стар! Ему не выдержать еще одного приключения. В последний раз еле выкарабкался. Именно поэтому выбор пал на абсолютно новое судно. Огромный лайнер, в коридорах которого можно запросто затеряться. И вот — на тебе! А может, он напрасно паникует? Может, его инстинкты к старости совсем обострились и предчувствие его обманывает? Он осмотрелся по сторонам. Нет, не обманывает. Другие тоже это почувствовали и напряженно вслушивались в машинный гул, крики кочегаров и плеск за бортом. Потом сорвался первый, второй… Следом за ними рванул и он. Они бежали, обгоняя друг друга. Первые падали, а следующие за ними прыгали через их головы, выцарапывая когтями глаза, разрывая ушные раковины. Ведомые инстинктом самосохранения, они выбежали на палубу и, один за другим, стали прыгать…

Крысы под мелодичные звуки скрипок покидали судно, оставляя позади слепящее великолепие.

Музыканты, сами не подозревая о том, давали последний в истории «Титаника» концерт…

№4

Был снежный декабрьский вечер. Лёгкий ветерок гонял снег по земле, фонарь рядом с моим таунхкусом сонливо ронял электрический свет на землю. Шпана жгла петарды невдалеке, от чего в полутьме комнаты мерцали красные вспышки. Они натыкались на беговую дорожку, от чего на старый верблюжий ковёр падали причудливые, порой пугающие тени.

Я сидел в кресле и освежал в памяти великого Фёдора Михайловича Достоевского, роман «Братья Карамазовы». Была какая-то промежуточная незначительная сцена и я задремал.

Раздался какой-то стук, выведший меня из полусна. «Кого бы это, нелёгкая сила прислала?» пробормотал я. Мне же завтра рано вставать. Всё таки жаль, что под окнами «Леруа Мерлен» ликвидировали. Теперь надо по МКАДу двадцать км в пробке стоять.

Ветер зашевелил шёлковый тюль, освещённый мертвенным светом фонаря. Мне стало жутко. Ведь ночь – поналетят всякие.

Опять глухо и неспешно постучали в дверь. А вдруг просто… перепись населения. Или что-то случилось и нужна помощь. Я запахнул халат и пошлёпал к двери.

«Сейчас, я уже открываю. Извините, задремал просто, и тут вы…» — за дверью оказалась пустота. Лёгкий ветерок гонял свет по земле, фонарь сонливо ронял электрический свет на землю. «Шпана презренная» — подумал я и выкрикнул в ночь пару вежливых слов, взывающих одуматься, в расчёте на то, что недоросли такого неожидали и повторно не полезут удовлетворять свои тупейшие потребности. Я уже собрался идти обратно, но внезапно остановился. На снегу не было следов предполагаемых стуканов, или как там они называются.

Обалдевшим я вернулся домой. Дык это – чистый По. И что делать?

Не успел я додумать, как в окно влетел огромный чёрный ворон. Он пролетел пару кругов над потолком, приземлился на бюст Ленина, который я как раз собирался выкинуть, ибо занимает много места, и обильно опорожнился.

— Ну и что мне с тобой делать? – вопросил я птицу, на что она прокаркала:

— Nothing more! – После чего её глаза окрасились как объектив фотоаппарата, и хриплый голос, как через микрофон сообщил: — It is general-sergeant Smite The haws`s locked. … Give us Edward Snowden!

Я ещё не сумел осмыслить происходящие, как в комнату с криком «O, blath!» ворвался небритый очкастый парень в чёрном плотном комбинезоне и выстрелил в птицу-шпиона из моего старого ружья.

«The world`s saved. Weight!» — произнёс мой гость, и, всучив мне ружьё, растворился в воздухе. Суперменов-то на мою голову! Ну и хрен с ними. Я отправился дальше освежать классику в памяти.

Был снежный декабрьский вечер. Лёгкий ветерок гонял снег по земле, фонарь рядом с моим таунхаусом сонливо ронял электрический свет на землю. Шпана жгла петарды невдалеке, от чего в полутьме комнаты мерцали красные вспышки. Они натыкались на беговую дорожку, от чего на старый верблюжий ковёр падали причудливые, порой пугающие тени.

№5

Бляха-муха!

Меня будит резкий звук, превращающий блудливую грезу в кошмар.

Только расслабился в компании глянцевой красотки, растекся медом по ее смуглому телу, проник в недоступные щелочки, только укачался на теплых волнах блаженства и словил неземной кайф, … и вдруг наливная одалиска скукоживается. Сочные перси морщатся как перезревшие плоды. Завораживающий, воркующий тембр сменяют астматические хрипы. В моих жарких объятиях корчится вяленый урюк, беззубая и плешивая старуха!

— Это чье?!!!

Испуганно вздрагиваю.

Не почудилось. Кошмарит взаправду!

Люси давит танковой броней, выжимает кислород из легких, лишает возможности к маневру. А маневр нужен срочно, потому что перед моей помятой физиономией мелькает бюстгальтер, благоухающий лавандовым Провансом и смущающий юными формами, явно не местными.

Мозг реагирует вспышками и почти молниеносно. Как можно забыть нужную вещь? Это тебе не пудреница и не тюбик с помадой! Специально пропалила, стерва?

Что делать? Люси задушит, расчленит, кастрирует! Да фиг с ними, с бубенцами, звенят через раз. Таблетки глотаю втихоря. Но жалко ведь!

— Что молчишь? Сказать нечего, кобель?

Надо что-то говорить.

Хавчика лишит, ключ от гаража спрячет, по миру пустит! Эх, плакал новый пиджак от Бриони, ботиночки от Лобба и майки от Версаче! Шоппардовские «котлы», обещанные надысь, протикают не мне. Бретонские устрицы и эльзасское вино выпью другие! На виллу в Сардинии полетит Макс, он моложе и наглее. Думай!

Липкий пот покрывает тело, конечности леденеют, окончательно лишая мозг циркуляции. Пропал, реально пропал!

«Кормилица», не дождавшись ответа, откидывает одеяло и демонстрирует угрожающий жест пальцами – оскопить похотливого пса под корень.

Невольно жмурюсь, готовый к наказанию, и проклинаю, на чем свет стоит, вчерашний вечер. Все так хорошо складывалось! Модное, не затоптанное лохами место, скидки, свежие телочки…

Мысль яркая, словно вспышка. Макс – Иуда! Его работа! Он давно за моей «мамой» волочится, сатисфакции хочет. А следом жаркий шепот в ухо, обволакивающий, лишающий воли, банно-прилипчивый:

— Люби мене, коханий, люби.

Адская боль пронзает чресла, возносит к небесам и со всей праведной яростью кидает в бездну.

Все, отзвенел!!!

Вопя, что есть мочи, открываю глаза.

На паху, натянув дедовскую буденовку, скачет мой первенец – Васютка.

— Батя, вставай уже! Мамка зовет!

Вытирая о фартук полные руки, в спальню заглядывает Людмила.

— Оклемался, пес окаянный? Свиньям вчера хоть дал?

— Свиньям? Вчера?…Дал.

Вслед за сквозняком просачиваются запахи пареных в печи щей, дубового первача и подгоревшей манной каши. За окном слышится тоскливое мычание, шлепанье по грязи коровьих копыт и следом несусветная пастушья брань. Муська запрыгивает на кровать и начинает настойчиво тереться лишайными ушами!

Я провожаю глазами сына, невольно опускаю руку вниз, щупаю и облегченно вздыхаю:

— Бляха-муха. Привидится же с бодуна. Мужикам стыдно рассказать, зачморят.

№6

Звук получился вполне себе ничего. Убедительный такой звук. Я даже проснулся. А Зиночка внимательно так на меня посмотрела и ничего не сказала. Ничего не сказала и Альбина Борисовна, только подслеповато пощурилась в нашу сторону и продолжила, быстро шурша мелом выводить уравнение Гилберта. Но во втором знаке ошиблась, чего с ней раньше не случалось. Я бы, конечно, заорал, как обычно, на всю аудиторию, да так, что и в рекреации плафоны зазвенели: «Альбина Борисовна, тут минус надо!»

Но звук. Неожиданный звук вернул меня к действительности. И Зиночку тоже вернул. Я сижу красный, как рак, Зиночка ёрзает, чего с ней никогда раньше не бывало, а Альбина Борисовна шуршит.

Бедный Гилберт. Он, наверное, три раза в гробу перевернулся, и совсем не от плюса Альбины Борисовны, а именно от звука. Звук этот, он и мёртвого разбудит. Меня же разбудил.

Федька с физхимии, они с нами в одном потоке на матан ходят, молча терпел, терпел и неутерпел:

— Альбина Борисовнааа!!!

— Феденька, я всё про плюс знаю, это я вас так проверить решила. Да заткните вы наконец этот звук, всю душу уже вымотал!

— Альбина Борисовна, я совсем не про плюс хотел, я про Зиночку!

— А чего Зиночка? Она же молчит, только покраснела чуть-чуть.

— Да нет, Альбина Борисовна, нет! Зиночка сказала, что двадцать килогерц никто в аудитории не услышит, ни одна живая душа, а вот вы же услышали. И теперь Зиночке придётся выходить замуж за этого придурка Серафима, а я не хочу, чтобы она за него выходила!

Вот тут уже я не утерпел. Я так заорал, что в рекреации плафоны полопались:

— Федька!!! Я тебе сейчас ухи выкручу и ноги выдерну, но Зиночку ты не получишь!!!

А Зиночка, а Зиночка… В общем, поженились мы с Зиночкой, и Федька ыл свидетелем на нашей свадьбе, а Альбина Борисовна нас поздравила и даже зачот автоматом поставила.

Только Гилберт снова в гробу перевернулся.

№7

На новом месте

Среди ночи Хэнка разбудил дикий шум, вопли, что-то звенело, будто били посуду, потом с грохотом начала падать мебель. Ничего не понимая, он сел на кровати, прислушался. Звуки усилились, но все перекрывал детский, отчаянный крик: «Папочка, папочка, не надо!» Хэнк взвёл курок береты, сбежал вниз, перешагивая длинными ногами через несколько ступенек. Ударом ноги распахнул жалкую, фанерную дверь. И увидел здоровенного бугая с ножом, перед которым стояла худенькая дрожащая женщина, из-за которой выглядывало двое заплаканных белобрысых малышей — один лет пяти, другой постарше — лет двенадцати.

— Если не прекратите скандал, всех замочу к чёртовой матери! — нацелив «пушку» в лоб амбала, отчеканил Хэнк.

— А чо здесь надо? — пробурчал амбал, тупо уставившись на странного парня, явившегося ниоткуда.

Хэнк понял, что ублюдок в дупель пьян, и не видит в руках противника пистолета. Выстрел обрушил на голову разъярённого главы семейства куски штукатурки, что немного охладило его.

— Нож брось. И пасть затки, иначе дырок в тебе наделаю. Понял? Я не шучу.

— А чо такое? — амбал растерянно заморгал. Небритый мужик, явившийся ниоткуда, если не испугал, то сильно озадачил.

Хэнк бросил быстрый взгляд на женщину и детей, сделав вид, что его совсем не волнует их состояние.

— Значит так. Меня зовут Генри Форден. Недавно переехал сюда. И пока здесь живу, здесь не будет никаких скандалов. Если услышу шум, наделаю из всех фарш. Понял, гребанный кусок дерьма? — следующий выстрел заставил бугая выронить нож.

Несмотря на габариты, значительно превышающие противника, амбал мелко затрясся, и униженно пробормотал:

— Да, мистер Форден, мы поняли. Этого не повторится. Обещаю.

Хэнк вернулся к себе в жалкую комнатушку и, засыпая, подумал: «Очередной такой порыв и окажусь за свой альтруизм на виселице. Да и чёрт с ним! Может «там» мне дадут встретиться с Эдит…»

Наутро Хэнк проснулся от осторожного стука, или скорее царапанья в дверь. На пороге стоял белобрысый мальчуган с банкой, которую он сунул Хэнку в руки и пробормотал, сильно картавя:

— Мама просила передать. Спасибо, мистер Форден.

Хэнк усмехнулся: теперь его поступок можно считать оплаченной услугой, а не альтруистическим порывом. Главное, что он осознал: в этом странном месте, жившим по своим, совершенно непонятным законам, все проблемы можно решить с помощью оружия, чем мощнее, тем лучше.

№8

СТУПЕНИ ЛЕСТНИЦЫ ИЗ СНОВ

От навалившейся на грудь тяжести, да от громкого всхрапа прямо в ухо Толич проснулся. Пухлая рука жены Раисы давила на горло. И сон… Одна за другой всплыли привидевшиеся картины другой жизни.

Толич повернулся на бок, и теперь лицезрел свою супругу во всей красе. Одутловатое лицо, в котором уже не угадывались те тонкие аристократические черты, что манили его в молодости к этой женщине. Одеяло сползло, обнажив сдувшуюся грудь, так неестественно смотрящуюся на её располневшем теле. «Господи, что мы с собой сделали!»

Он вспомнил, как во сне обнимал её и целовал — как не тянуться со страстью молодости к женщине, сохранившей прелесть через столькие годы! Конечно же Толич любил Раису и теперь, спустя двадцать лет их брака. Но быт и заботы поглотили. Отпахав день, возвратившись через толкотню и пробки — тут уже ни до чего нет дела, а только на скорую руку поесть, посмотреть телевизор, да улечься спать. Так проходил почти каждый день двух невысокого ранга служащих, находящихся на той грани, когда взрослость обращается в старость.

А там, во сне, он преуспевающий бизнесмен, и дом у него — особняк в пригороде. И машина. И жена красавица. И обращаются к нему не иначе как Дмитрий Анатольевич.

Сон казался сейчас таким реальным. И ведь если рассудить честно — всё это могло быть, сложись жизнь иначе.

Толич переложил руку Раисы на одеяло. Отвернулся. Стало безумно жаль себя и свою жизнь. Вспомнил, что во сне, будучи Дмитрием Анатольевичем, он тоже видел сон. Как он — член правительства, живет в роскошных апартаментах в столице, и там, во сне, проснувшись — он тоже горько жалел о несбывшемся…

—

От боли в боку Димас ойкнул и открыл глаза, но просыпаться не хотелось. В ноздри ударил стойкий запах перегара. Надрывный храп Коляна резал слух. Нашарил впотьмах бутылку, опрокинул: водки не было, лишь капля скатилась в рот по стеклянному горлышку. Колян спал с ним на одной картонке, в фанерной хибаре под мостом — вчера они отмечали год смерти Раюшечки… Димас посмотрел на спящего Коляна, потом вдруг вскочил и с размаху заехал ему ногой в живот. «Скотина, убирайся! Гад! Твоей паленкой она отравилась!» И глядя, как тот отползает прочь, повалился, сжав голову ладонями: перед глазами ещё стояли картины сна, где он снова со своей Раечкой, в отдельной квартире, с нормальной, человеческой жизнью…

И внезапно подумал: всю свою жизнь он о чем-то жалел. А если эта жалость и забирает всё лучшее, что могло быть, оставляя только пепел?

«И если моя жизнь — тоже сон… Как и кем я проснусь в следующий раз?»

№9

Я стою на берегу и смотрю на Анну, жену. Высокая, стройная, широкие скулы, большие карие глаза, русая коса, немного курносый нос. Узкая, но глубокая река разделяет нас. От берега к берегу перекинут деревянный мост. Анна шевелит губами, но ее не слышно. Она тянет руки, но сблизиться не можем, между нами невидимая стена. Солнечные лучи прорываются через пелену облаков и касаются, ласкают, соединяет нас на расстоянии, дарят свое тепло, внимание. Анна снова шевелит губами и я слышу: «Прости...» Сверху раздается противный воющий и скрежущий звук. Мир вокруг дает трещину и за несколько мгновений рассыпается на мелкие кусочки.

Отвратительный вой побудочной сирены вырывает меня из сна в лагере «Бухенвальд». В воздухе разносится издевательски веселая музыка в сопровождении образцово-бодрой немецкой речи. Вокруг просыпаются изможденные люди, вскакивают с трех-ярусных нар-кроватей, чтобы выйти на утреннюю перекличку. Вместе со всеми, спрятав остатки драгоценного сна глубоко внутри, я также зашевелился на вонючем тюфяке. Повернувшись на живот, приподнимаю некогда сильное тело, на дрожащих в напряжении руках. Голова противно кружиться от, так и не ставшего привычным, всепожирающего чувства голода. Живот мучительно сводит болью. Встав на ноги, нахожу свою уродливую, помеченную буквой «R», робу. Номер на бирке запечатлен в душе навсегда.

Нестройной змейкой вываливаемся из барака и по скользким, от прошедшего дождя, дорожкам спешим на построение. Чугунное, непослушное тело едва подчиняется. Люди вокруг истощены, понуры, с мрачными опустошенными лицами и погасшими глазами. Редко у кого можно увидеть хоть какое-то оживление. Я выгляжу не лучше. Стоя в заднем ряду, дрожу на холодном северном ветру, который неожиданно налетел этим утром. Ветер еще больше отравляет и без того жалкую жизнь. Небо, затянутое пеленой туч, давит свинцовой тяжестью. Неожиданно утренний солнечный свет прорываются сквозь разрыв в облаках и проникает в лагерь смерти. Лучи солнца касаются людей в робах, согревает их. Я тоже не забыт – светило трогает щеку и этим напоминает утренний сон. Точно такой же лучик коснулся нас с Анной. Анна?! Река, мост, который нельзя перейти, протянутые руки, шепот «Прости…» Не может быть! Неужели она не дождалась, не выжила, оставила меня одного! Нет! Нет! Нет!!! Я же советский человек! Я не верю в эту мистику! Это же не ра-ци-о-наль-но!!!

Но мысль уверено проникла и твердо обосновалась в сердце, безжалостно подавила протесты разума. Да это так! – убежденность в этом наполняет измученное тело и опустевшую душу. Оглушенный, я пропускаю свой номер на перекличке. К черту! Так жить нельзя! Ради кого терпеть всю эту муку, боль, издевательства? Я же сирота! Кроме Анны, Аннушки, Анечки меня никто не ждал! Только она давала мне надежду и силы жить в этом аду!

Помедлив еще несколько секунд, я спиной вперед попятился из строя. Шаг, шаг, еще шаг. Пулеметчик на вышке встрепенулся и с интересом посмотрел в мою сторону, даже с радостью – заскучал, наверное. Бросаю последний взгляд на утреннее солнце – как красиво! Шаг. Черное дуло MG-34 повернулось в мою сторону. Закрываю глаза и шепчу: «Я иду к тебе, Анюта!»

Шаг…