Салфетка №337.2

Матметоды

Полтора часа зоологии подошли к концу. Студенты второго курса гурьбой вывалились из тесного помещения лаборантской. Стойкий запах формалина ни в какую не хотел улетучиваться из памяти и преследовал ребят вплоть до возвращения из магазинчика, в котором проголодавшаяся молодежь накупила себе гору дешевых булочек.

За время летних каникул Наташа даже успела соскучиться по огромным чучелам, свисающим с пыльных, потрёпанных жизнью шкафов, по необходимости надевать на практические занятия белый халат и даже по дискомфорту в руках от многочасового ношения виниловых перчаток.

Оставались считанные минуты до окончания переменки, а далее ребятам предстояло познакомиться с новым для них предметом — математическими методами в биологии.

Время шло, но преподаватель опаздывал. Завершилась уже 20 минута с начала пары. В сердцах студентов поселилась несмелая надежда, что она и вовсе отменится, и у них появится возможность прогуляться под тенью кленов, растущих рядом с универом.

Но сладким мечтам не было дано сбыться. Дверь с шумом распахнулась, в аудиторию твердым, барабанистым шагом вошла старушонка. Рост у нее был средним, как и фигура. На макушке возвышался пучок седых волос.

— Тема сегодняшней лекции… — решительно начала Элеонора Константиновна, разместившись на трибуне у доски,- Ой, девочки… — перебила она сама себя, — Я сегодня включила радио, а там песня Игоря Николаева: Одна надежда на любовь. И представляете всю песню эта фраза по кругу так и повторяется: одна надежда на любовь, одна надежда на любовь… И врезалась же в память! Нет бы что путное! Ну что за песни пошли? Вот в моей молодости хорошие песни были, не то что сейчас. А ну-ка скажите сколько было содружественных республик в Советском Союзе?

В аудитории повисло неловкое молчание.

Внимательно всмотревшись в потерянные лица студентов, она поправила очки, гордо спустилась с трибуны и присела за парту настолько вальяжно, насколько это могла сделать женщина преклонных лет.

— 15! — ответила она сама. — А какие? Давайте подсчитаем… Она начала перечислять страны и сгибать при этом пальцы. Оказалось, что несколько республик она забыла и устремила все свои силы на то, чтобы всё-таки припомнить их…

У Наташи закружилась голова: «Какой Николаев? Какие советы? Что вообще происходит?». Ещё недавно мечтавшая об отмене пары и беззаботной прогулке, она всем сердцем желала, чтобы бессмысленная, хаотичная болтовня прекратилась как можно скорее и наконец-то началась спасительная лекция.

На выручку пришли девчонки, у которых была возможность выйти в интернет с телефона. К сожалению, на обнаружении Литовской и Молдавской ССР дело не остановилось. Далее Элеонора Константиновна поинтересовалась у кого из студентов родители работают фермерами и сообщила, что сейчас государство спонсирует такой бизнес. А потом рассказала как пару лет назад на научном симпозиуме слушала доклад соотечественников стоящих на пороге открытия языка растений! По самым последним данным, оказалось, растения умеют разговаривать! Если одному цветку причинить вред, то и у другого, стоящего в этой же комнате, регистрируются волны боли. А растения ни в коем случае нельзя обижать, потому что они могут и отомстить…

— Валь? — шепотом Наташа обратилась к своей соседке по парте.

— А?

— У тебя часы есть? Сколько уже времени?

— 12… Остается полчаса до конца пары.

— Получается, мы уже час сидим и ничего не делаем?

— Ага… — с грустью подтвердила подруга

— А у нас по матметодам зачет или экзамен?

— Экзамен….

— Как же мы его сдавать будем?

— По-ходу, как в той песне. Остаётся только одна надежда…

— Одна надежда на любовь!.. — в унисон прошептали девушки и нервно захихикали.

Соломенная душа

«Тук-тук, тук-тук», — она старалась не дышать, но сердце-предатель выстукивало слишком громко. «Ритка-маргаритка, ритка-трусоритка, ритка-соломенная-душа», — издевательски прицокивая языком, рыжий мальчишка бегал по дому, заглядывая в потаённые места, и нараспев её поддразнивал. Но Ритка не сдавалась. Она почти всегда проигрывала в игре в прятки. Впрочем, и во всех других играх тоже. Она была единственной девочкой и самой младшей в их компании. И ей не хватало ни выдержки, ни смелости, ни быстроты реакции. Ритка боялась прыгать с тарзанки, боялась нырять под мостки, боялась лазить через забор и воровать яблоки, боялась курить папиросы, боялась ходить вечером в лес, боялась шипящих раков, боялась… Да всего боялась. В этот раз ей удалось продержаться до последнего игрока и теперь хотелось услышать «сдаюсь, выходи». Но увы, дверца шкафа вдруг распахнулась, и рыжий громко захохотал, глядя на сидящую на корточках, перепуганную Ритку: «Ну, вылазь ты уже, соломенная ты душа!» Следом за ним засмеялись ещё трое подростков.

Через несколько лет маленькая пугливая Ритка выросла и стала намного уверенней в себе. Да и внешне она заметно похорошела, хотя одевалась по-прежнему невзрачно: тёмно-синее платье, на голове – украшенная лентой, соломенная старомодная шляпка, под которую она тщательно прятала тугие пшеничные косы. Но её тонкая талия и яркие голубые глаза сводили мальчишек с ума. Она любила слушать и мало говорила сама. Её глаза выдавали все эмоции, все оттенки настроения, и чутко реагировали на настроение собеседника. Казалось, что она не просто внимательно слушает, а впитывает каждое слово и предугадывает сказанное. Приятели уже не смеялись над ней, наоборот, охотно приглашали на свидания, на танцы и вечеринки. А рыжий однажды признался ей в любви и подарил букет ромашек.

Через месяц грянула война, и Ритка пошла добровольцем на фронт, работала связисткой. А ещё через год попала в плен к нацистам.

На допросах она не проронила ни звука, не назвала даже своего имени. Большие голубые глаза смотрели прямо, не мигая, будто сквозь тех, кто её допрашивал. Никаких документов при ней не нашли. Из кармана её гимнастёрки достали сложенный вчетверо лист бумаги, в него был завёрнут высушенный цветок ромашки.

Расстреляли связистку рано утром, далеко от дороги, посреди широкого пастбища.

А после войны рыжий коренастый парень, Риткин соратник по детским играм, искал, но не смог отыскать её могилу. «Соломенная душа» так и осталась лежать в поле, под открытым небом, никем не похороненная.

***

Ай, встану в чисто поле, раскину руки. Будут садиться на меня вороны, будут омывать меня грозы, будет прорастать сквозь меня трава.

Буду я стоять одна-одинёшенька. Только ветра будут ласкать меня, только мышки-полёвки будут пищать мне свои сказки, только солнышко будет согревать меня, раз не нужна я Ванюше.

Раз не хочет он меня целовать-миловать. Раз не дал мне Господь красоты несказанной, и кличут меня все пугалом огородным. Пугалом я и стану во поле во чистом. До конца времён.

В приемную его превосходительства Правителя Изумрудного города

Дорогой Страшила! Прошло 10 лет и мы, твои старые сокурсники и друзья по сельхоз-академии Голубой страны, собрались вместе, дабы отметить юбилей нашего выпуска. Многие уже не с нами. Такие видные члены нашей гильдии как Дурила и Жуткорыл ( Страшное дело! Лесной пожар перекинулся на поле, где он нес службу, и спалил его заживо), уже в лучшем из миров, но основной костяк в строю, т.е. на шестах.

К сожалению, ты не смог приехать к нам, видимо государственные дела не позволяют отвлечься, но мы подняли за тебя нашей, пшеничной водочки, и возникло полное ощущение того, что ты с нами, что не забыл и до сих пор с гордостью носишь наш факультетский знак синей заплатки. Потому то мы и решили написать тебе это письмо.

Мы тут вспоминали наших однокашников и неожиданно поняли, что из всех нас ума сделать карьеру хватило лишь у тебя, но все же и мы не лыком шиты! Твой кузен Страшун выставил свою кандидатуру на выборы главы местного совета, и мы зарегистрировали партию " Убивающего домика". Надеемся, что ты поддержишь нас своим авторитетом. Будем очень рады, если сможешь приехать на наш организационный съезд, который состоится по адресу: Деревня Бубенчиково, Васильковый проезд, на пшеничном поле.

Ждем, надеемся и верим в тебя!

С Уважением и любовью группа пугал-активистов.

P.S. Если возможно, оставь свою ворону в столице.

Матвей

— Ну, привет, Матвей! – Наталия Степановна подошла к соломенному пугалу, стоявшему на шесте посреди поля, и похлопала его по плечу.

Именно таким именем нарёк его покойный муж – Григорий Филиппович. С какой душой и старанием он собирал его из соломы, словно дитя собственное. И плаща своего для Матвей не пожалел, и любимой соломенной шляпы.

— Вот, Наташка, меня не станет – будет Матвей тебя защищать и оберегать, — говорил он.

Не стало его спустя два месяца – скоротечный рак быстро сделал своё дело.

Однако поле от ворон Матвей, прямо скажем, защищал не очень – одна из них сидела на его соломенной ладони и чувствовала себя при этом вполне вольготно.

— Гражданка Волкова Наталия Степановна? – раздался вдруг из-за спины требовательный голос.

Женщина обернулась. Сзади стоял молодой человек в мундире Росгвардии.

— Да, это я.

— Пройдёмте со мной.

Не дожидаясь ответа, он схватил её за запястье, да так, что хрупкая гость угрожающе захрустела.

— Что Вы делаете? На каком вообще основании?

Наталия Степановна попыталась освободить руку, но росгвардеец подставил ей подножку, повалил на землю и навалился сверху всем телом. Не успела женщина осознать толком происходящее, как его колени оказались у неё на лице, а ноги – не шее.

— А на таком, старая б…, что ты агитировала голосовать против поправок в Конституцию. Чё, типа, такая крутая? Так я тебя быстро научу уважать власть. Наркоту подкину, в тюряге, б…, сгниёшь! Ты поняла?

Наталия Степановна ответить не могла – от недостатка воздуха у неё перед глазами всё поплыло. Росгвардеец, видимо, истолковал её молчание по-своему, и это ему явно не понравилось. Поднявшись, он взмахнул ногой и заехал ей под рёбра. Затем замахнулся ещё раз, но вдруг…

Наталия Степановна решила, что у неё на нервной почве начались галлюцинации. Соломенный Матвей соскочил с шеста и бросился на обидчика. Тот отбивался, но безуспешно. С какой-то нечеловеческой силой пугало опрокинуло его на землю. И, раскрыв ему рот соломенными ручищами, вдруг коснулось его губ своим ртом и шумно выдохнуло. В следующий момент пугало затихло. Росгвардеец, отодвинув его в сторону, поднялся с земли.

— Ты как, хозяйка? – спросил он. – Это я, Матвей, — добавил, заметив, что Наталия Степановна в крайнем замешательстве.

— Да вроде нормально, — ответила она, до конца не веря в происходящее.

Мужчина в росгвардейской форме подал ей руку, помогая подняться.

— Теперь у меня есть человеческое тело, да ещё молодое и здоровое. Неплохо, очень даже неплохо!

— Матвей… Так что ты сделал?

— Да ничего особенного – просто поменялся с ним душами. Теперь я – это он, а он – это я.

С этими словами он поднял с земли соломенное пугало и поставил его на прежнее место:

— Пусть теперь стоит ворон пугает.

Ад подождет

Ну так вот. Работать с писаками я терпеть не могу. Они вреднее чёрта. Уж поверьте, знаю, что говорю.

Подкидываешь такому неприятности, думаешь щас к-а-а-а-к начнет грешить-ругаться-думать о суициде-прочее количеством не менее десяти пунктов. Как же, как же. Иногда писака и срывается с цепи, но обычно с какой-то своей. Писать садится. И строчит с такой скоростью, что я сжигать не успеваю. А когда успеваю, сам же потом и жалею – иногда потому, что не дочитал, но работа прежде всего, иногда потому, что писаке всё делается до такой степени пофигу, что к нему не пробиться. Для будущих поколений: не сжигайте написанное утром, пусть он вечером сам прочитает и убедится, насколько все плохо! От этого писака сам собой погрузится в грехи по самую макушку.

Но ладно, сжёг. Утром этот мой начал искать рукопись, а нет ее. Ударился в истерику, на жену наорал, она на него – благодать. Я расслабился… а через полчаса они уже занимались, неудобно сказать, тем, что вместе лепили пельмени!

Тут уже у меня истерика началась. Ну, почти.

Одумавшись, подкинул очередную порцию «радостей». Соседа-дебошира, потом соседского пса, потом квитанцию по коммунальным. Сосед и пёс прошли почти незамеченными, а вот коммуналка… Опять же на будущее – ничто так не выбивает писаку из колеи, как необходимость заниматься бытовыми вопросами. Короче, с женой всё же поцапались, и пельмени не спасли. Я посчитал работу выполненной.

…Забыв девиз, висящий над вратами нашего заведения: «Зло не дремлет». Ну, ушёл спать, с этими людьми же никакого покоя. И пока я покоился мой натворил. Мало того, что натворил, так еще и разослал. И даже ответы успел получить. Пять отказов, три выразительных молчания, одну публикацию.

Что такое опубликовавшийся автор? Это кошмар. С ним совершенно невозможно работать. Ты ему хоть что, а ему хоть бы что. Только время поможет, а у меня план по грехам горит.

И я горел – на работе, пока мой не успокоился. Люди сами себе хорошо так вредят: опубликовали, значит, моего, журнал прислали, да не тот. Сидел он, в издательство гневные письма строчил – я аж залюбовался. Выяснил, что перепутали, добился высылки правильного журнала, с его графоманью. И сразу раз – и счастлив. Ну что тут поделаешь?

Нет, ну можно поделать жену, в смысле, увести к соседу и его псу. Двойной эффект: живут рядом, каждый день встречаются, оттого мыслишки в голове у писаки самые адские.

Жаль, что надолго не хватило – ни его, ни жены.

Ни меня. Потому что эта сволочь опять ушла в свои вымышленные миры, вплоть до того, что из дому не выходила, пока не дописала. А потом вышла только за пельменями, потому что писанина писаниной, а кушать хочется. И я уже почти подумал подсунуть ему бракованные пельмени, но пожалел. На будущее для поколений: не жалейте людей, они вас не пожалеют.

И дальше вроде все покатилось прямой дорожкой куда моей конторе надо. Ночью пишет, днем спит, а если днем пишет, то ночью чаще всего тоже, а потом его не разбудишь даже женой и собакой соседа. И выходит все хуже и хуже, тоже радость. Сначала для стимуляции кофе, потом коньяк, потом самогон от тети Дуси с третьего этажа. Толку нет.

А потом как отрезало. Сидит, ничего не делает. Я себе посчитал – ну всего ж полшажочка до Ада осталось – нет, не хочет. Ну начал снова его подпихивать, то светом отключенным, то холодильником сгоревшим, то управдомом «вы-пятно-на-лице-нашего-подъезда». Воскрес, сидит, строчит. Не то, что мне надо, но хоть что-то. Ну я продолжил. Я пинаю – он пишет.

Потом до меня дошло. Работа у меня, конечно, вдохновляющая, но не для него. А мой писака мне ни разу даже спасибо не сказал. Обидно, знаете. И ни в одной книжонке меня не упомянул.

Ну и прекратил я его шпынять. Сижу, ничего не делаю. И он тоже все бросил. Значит, оба сидим.

И вот чую я, что Ад всё ближе и ближе, хотя и пальцем в эту сторону не пошевелил. Странно как-то. Правда и мне почему-то все хреновее и хреновее, словно я от него завишу. И когда мой полез в аптечку искать хоть какого-то яду, а мне захотелось того же, до меня дошло. Мы оба слишком любим то, чем занимаемся. А препятствия только распаляют аппетит до работы. Я пинал его, доставляя ему неприятности, он пинал меня, ухитряясь из них выбираться. Мы, получается, партнёры…

Яд я у него, конечно, отобрал. Ну как, отобрал, заставил споткнуться и раскокать пузырек, содержимое которого и правда могло его отправить куда подальше. А потом вернул жену, которая «сердцем почуяла», что бывший благоверный не в себе. До пельменей, правда, в этот раз дело не дошло.

А утром смотрю, сидит, пишет. Заглянул – опять не про меня.

Ну ладно, партнёр. Может, в следующий раз. Ад подождет, в конце концов работа прежде всего.

Алло, Бронвин. До меня дошёл слух, что М.Т. попал в передрягу. О нет, не говори, что это правда. Как он мог, вы столько прожили вместе. Наркоман? Я не верю, что он мог. Постой, о чем ты говоришь. Кто пришёл за тобой. Алло. Алло.

3

Ф-ф-ф-ф…

Выключаю. Последний плеск экрана.

Сквозь раскаленные жалюзи на серый диван бросается солнечная сеть.

Звон в ушах. Зудение комариных ног. Зыбким сознанием обращаюсь в самого себя и нахожу пустоту. В черности закрытых век один единственный вопрос: «ГДЕ».

Падаю ладонями в стол и полирую лакированную поверхность, размазываю по ней ладошный пот. Разбрасываю по полу документы, ручки, карандаши, ластик со слоном. Ни грамма тела, её прекрасного тела. А на уме идиотские картинки: моя лысина, по которой выколачивают каблуки японских школьниц… юбка раскрывается как меха аккордеона, когда две небритые ноги размером, наверное, с Родосского колосса расставляются передо мной… бутылка вселенной засасывает, тянет в животе, я все ниже и ниже… беспредельно, беспредельный низ.

2

— Ты не пойдёшь к ней.

— Бронвин, — говорил я, пытаясь взять ее за руку.

— Ты хочешь, чтобы я забыла? Такое не забывается. Не трогай меня.

Она освободилась от моих рук и схватила за лицо.

— Ты. К ней. Не пойдёшь.

Я вздохнул и наклонился поцеловать. Бронвин укусила за нижнюю губу, открыв там крохотное солетечение.

— Не ходи, пожалуйста.

— Бронвин, — я попытался посмотреть серьезно. — В холодильнике пармезан, настоящий, дорогой. Сделаешь пасту на вечер?

— Ты придешь с ней?

Я молчал, считая копящиеся эритроциты во рту.

— Я приду.

Когда я пришёл, Бронвин лежала на полу в луже.

— Кушать? — спросил я.

— В мультиварке все готово, — отозвалась она, не трогаясь с места.

— Спасибо!

— Обо мне не беспокойся, я в полном порядке.

Действительно, дом был убран, книги по цвету, носки парами, в углу, за шторой, где который год плавилась шоколадная конфета, теперь ничего не плавилось. И даже кровать, страшно сказать, оказалась заправленной.

— Это Ирина, — представил я девушку, которая вошла в этот дом со мной.

— А, очень приятно, я Бронвин, чувствуйте себя как дома.

Я сглотнул. Присел над обнаженной Бронвин и прошептал над ней:

— Простудишься.

Она вдруг засмеялась.

— И это всё, что ты можешь сказать?!

1

Мы жили с Ириной несколько счастливых лет, я любил её каждый день. Выучили итальянский, уехали на Сицилию, завели хозяйство. Стали выращивать какую-то культуру. Штуковины, напоминающие ракеты, собранные из жёлтых бусин. Эти самые бусины стремились улетать на небо без ракет, в зобах птиц, что не нравилось ни нам с Ириной, ни ракетам, ни ресторанам, которые с нами сотрудничали. Я сделал симпатичное пугало, которое стало служить расхитителям чем-то вроде стоянки после плотного обеда. Стрелял по ним из ружья, а когда сбил дрозда, испугался и похоронил за домом, хныча, как бестолковый ребенок. Потом приходил по вечерам на могилу и клал золотые бусины.

Проблема с птицами решилась, когда сгорело поле. Я возвращался из города, увидел дым. Ирины не было нигде, в доме говорили новости, сквозь жалюзи сквозило солнце, я стал искать Ирину на столе, под диваном, в шкафчиках, тумбочках, за стеклами и в застенках.

В дверь постучалась пожилая дама без голоса, без лица, одетая в черную простыню. Я понял, что это смерть, и закрыл перед нею дверь. «Мы в ваших услугах не нуждаемся!»

По крайней мере пока не найду Ирину. Я расточил мебель по щепочке, распотрошил игрушки, подушки, всё мягкое и заканчивающееся на «шки». Ни грамма.

Истощенный, иссушенный, поднял жалюзи и вижу своё пугало посреди выжженных ракет, живое, танцующее, с животом, набитым моею плотью.

— Ты не говорила, что беременна, — прошептал я окну, скользя по нему пальцем, как осенний дождь.

0

На коленях перед пугалом. Вверху трудятся плакальщицы-звезды. Подходит смерть, сочувственно кладет легкую руку мне на правое плечо. Я поднимаюсь, мы обнимаем друг друга и отправляемся куда-то в такое место, о котором умалчивают птицы. Туда, возможно, куда они уносят кукурузу?

Ластик

В классе пахнет женскими проблемами. Пацаны проглатывают гоготание. Учительница смотрит в чью-то тетрадь и на мир одинаково разочарованно. По стене ползет маленький таракан, и я на нем — верхом на глянцевом брюшке, держусь за длинные усы.

— Ты доделал? — спрашивает Ираида Михайловна, которую все зовут Ириной Михайловной.

Качаю головой и сваливаюсь с таракана на грязный линолеум. Хищно хватаю ластик и с видом прозревшего стираю несуществующие ноты. Учительница равнодушно кашляет, швыряет кошку в нового неуча, берет его тетрадь на абордаж.

— Что у тебя в третьем? — спрашивает сосед по парте, выкручивая голову по-птичьи.

Я бросаюсь телом на нотный лист, где кроме пятилинейника и уродливо изогнутого скрипичного ключа — ничего.

— Сам делай, — крякаю соседу, который уже и не смотрит в мою сторону. Ему предложила помощь Анюта-виолончелистка. Востроносая ушастая коса.

— У вас пять минут. Пять минут у вас. Пять. Понятно?

ИМ часто повторяется. Синдром, наверное, любого преподавателя сольфеджио в музыкальных школах.

Смотрю на слона, которого специально для мне-подобных двоечников напечатали на ластике, чтобы мы могли на что-то отвлекаться во время контрольных. Хотел бы я такой же хобот дышать под водой, ведь совсем не умею плавать и вообще глубины боюсь. Хотел бы такие же лавашные уши — было бы не так жарко в этой экзекуторской, да и попроще они у слонов, чем наши кренделя. Хотел бы такую же память — со слоновьими мозгами я написал бы чертов диктант на раз-два и пошёл домой, а по пути представил бы себя таким огромным, с бивнями, топочущим наслаждательно и хрустяще одноклассников, учителей, дворовую шпану.

— Ты что сидишь? – отрывают меня от мечтаний.

— В порядке… — говорю, помидорясь краснотой и важностью.

— У тебя будет два! — бровки Анюты-виолончелистки испуганно вспархивают.

— Ну и что. Значит, так надо. Я действительно знаю сольфеджио на два.

Ушастая девчонка, с тугой косой, от натяжения которой наверное трудно моргать, моргает восемь раз. Переводит взгляд на моего соседа, на меня, на ИМ, снова на меня, темнеет, как луг под внезапным облаком. И протягивает тетрадь, где, конечно, чуть ли не печатью напечатано — настолько всё досконально и ровно. И этот гад по левую руку ухмыляется, нет, не злорадно, а так по-доброму, мол, если бы ты меня попросил, то и я бы тебе помог, ведь все мы в одной упряжке — круг взаимопомощи, бла-бла-бла. Я сжимаю стиральную резинку так, что пальцы окрашиваются в такой же, слоновье-стирательный оттенок.

Я вам покажу персидскую войну, угодники вы мои!

В оставшуюся минуту подчистую: аккуратные нотки, тонкие штильки, изящные хвостики — я растаптываю всё, чем эта нюрочка-дурочка жила. Одна двойка – и хана. Отличники такие уязвимые. Когда я заканчиваю, то замечаю, что она смотрит на меня. И о, что это за взгляд! Как будто её сейчас выкинут с самолета.

— Зачем? — спрашивает она тихо.

И я понял, что не знаю ответа.

— Федотова, давай тетрадь, успокой мои нервы, — стонет ИМ, уперев переносицу носа в указательный палец.

— Я не готова, — говорит Анна Федотова дрожащим голосом, вызывая термоядерное удивление в классе.

— Это он стёр ей всю работу! — закричал мой сосед. — Не ставьте два! Ирин-мхална! Не ставьте два — ей!

— Стёр, значит, посчитал нужным. Федотова, к р-роялю.

Девочка совершает восемь шагов в сторону лакированного, как её туфли, фортепиано «Ленинград». В классе устанавливается космическое молчание. Ребра дёргаются, точно это я сам иду сейчас на эшафот, а не Анна Федотова.

— А теперь докажи, солнышко, что ты действительно запомнила диктант. Сыг. Рай.

Слова Ираиды Михайловны застывают на мне сосульками совести и страха. Я теряю на мгновение сознание. А когда нахожу, то слышу, лёжа на исписанной матами парте, на черных жвачках, на исчерченном каблуками полу, слышу музыку. Она играет. Точь-в-точь. Может, не так уверенно. Но, чёрт возьми, нотка к нотке. И это без абсолютного-то слуха!

— Достаточно, — мурлыкает ИМ, дослушав первое предложение. — Вот так, бездари. Кто-то занимается, получает пятерки, творит, не глядя на завистников. Мы же с вами сидим, ничего не делаем, жизнь за окном проносится, годы лезут друг на друга, торопятся, толпятся на выходе, ждут звонка. Часики тикают, стрелки вертятся и даже не думают менять направление. Вам шестьдесят, сидите в классе с облупленным пианино, думаете, чего делать с кучей бездарно просиженных лет, пьете «три в одном», размешиваете эту дрянь одной рукой, другой ставите оценки… Прости меня, мама, за такие слова. Черт бы меня побрал. Садись, Федотова. Я тебе ничего не поставлю сегодня. Пятёрку не за что: у меня нет твоей контрольной. Но и двойку нельзя, потому как диктант ты знаешь наизусть. Приходи на пересдачу. Кто-то еще готов? Если нет, все свободы, в пустые места ставлю точки, и только попробуйте не сдать на следующем занятии!

…

— Ирина Михайловна, — подхожу я к ней, когда в классе никого не остается. — Это правда я виноват. Я стёр контрольную Ани, потому что сам ничего не сделал, и…

Она поднимает на меня сухое лицо.

— Поставьте мне кол, и я пойду.

— А вот и нет. Хочешь, чтобы я тебе совесть очистила? Я не поп — видишь ли, не моя компетенция. Ступай к Федотовой. Извинишься — тогда вот и приходи. Будет тебе долгожданная, безусловно заслуженная единица. Справа чего видишь?

— Ну, дверь.

— Всего хорошего.