Салфетка 139 - Результаты

_________________________________

№1.

***

Бесконечная череда отвратительно прекрасных дней раздражала. Небо – то пасмурный фарфор, то апельсин в лимонаде, вызывало у неё тошноту. Её не покидало желание расстрелять всех этих солнечных зайчиков, скандирующих позитивные лозунги о радости бытия: «Не сдавайся!», «Выход есть всегда!». Да, да, конечно! Только осторожней, крышку гроба тоже можно спутать с дверью. А в поисках выхода она перепробовала все двери в своем коридоре, осталось одна, на золотистой табличке которой, блеклыми буквами красовалось слово «Убийство». Сегодня убить себя казалось самым простым, а завтра ей хотелось убить именно его. Но день был неизменно прекрасен, и она боялась заляпать это нарисованное небо кровью, словно, это было слишком невежественно для опустошенной души. Реальность ото сна уже не отличалась, тихо меж собой сговорившись, они сплелись воедино. Периодически апатия перерастала в удушье, и тогда воздуха было мало на всей планете. Задыхаясь, она ложилась на холодный пол в своем коридоре, смотрела на роспись неба, слушала далекое завывание солнечных зайчиков, и тихо молилась, чтобы в её   затхлую клетку ворвался сквозняк и распахнул ту самую дверь. И удивляло лишь то, что при всей её ненависти к этому миру, она замечала его красоту, последняя казалась слишком вычурной, чтобы быть настоящей.

* * *

Удивительно, как долго может биться сердце, вырванное из плоти, секунды в такие моменты кажутся вечностью. Черные когти впивались в вяло пульсирующую мякоть, вязкая жижа алого цвета стекала до самых локтей, из рваной пасти с клыками в три ряда обильно капала слюна. Неважно, чье это было сердце, его хотелось сожрать. Чудовище жадно облизывало заветный плод, ощущая раздвоенным языком его последнее трепыхание. Челюсти резко пронзили сердце зубами и с наслаждением его пережевали. Шипы на спине взъерошились от удовольствия, из горла вырвалось монотонное похрустывание, пищеварительная система заработала.

Кругом было слишком много зеркал. Гнилая черна кожа, окровавленные когти, горящие красным огнем глаза, разорванное собственными же клыками рыло, Чудовищу никого не напоминали. Его волновал лишь собственный голод, и поиски свежей плоти в этой зеркальной пустоши. И только поглядывая на одинокую свалку досок и щепок в этой пустыне, внутри у него что-то сжималось, и даже аппетит на время отступал.

Она не помнила, как открывала эту дверь, но ей что-то похожее снилось.

№2

1

Как жутко гудит голова!

Сдавливаю тюбик, и смачный плевок зубной пасты пролетает мимо щетки. Со второго раза паста ложится куда надо. Гребаные соседи! Третью ночь подряд гулянки устраивают. И хрен достучишься до них! Вчера, вон, пятнадцать минут под дверью простоял…

Накидываю старую джинсовку и вышел на улицу. Свет режет глаза, каждый шум болью отдается в мозгу, а в желудке словно дыра образовалась. Ничего, на работе поем! Если, конечно, не опоздаю…

2

Домой, домой, домой!

Двери магазина хлопают за моей спиной, и я снова шагаю в дождь. Но мне не холодно, нет — меня согреет проверенное народное средство! Напьюсь сегодня так, что забуду и о срезанной премии, и о шумных соседях, и обо всем на свете.

Да куда же ты прешь, козел?! Не видишь, красный горит! Вот сволочь… не задавят, так обольют. Ничего, об этом я тоже скоро забуду. До дома остается немного.

3

Не, ну что за люди! Это ж надо перед самым подъездом припарковаться! Как я теперь между вами протискиваться должен? Протискиваюсь. Поскорее бы скинуть с себя эти мокрые тряпки да уже поужинать наконец. Опять яичница? Ну, мне не привыкать. Только сегодня это не совсем еда — это закуска. Уснуть бы, и проспать до понедельника. Запах водки резко бъет в нос.

Ну, пошла, родимая…

4

— Гляди-ка, проснулся…

Отрываю голову от груды тряпья, что служит мне подушкой. Оглядываюсь. Боже мой, где я?! Вопрос, конечно, риторический.

— Добро пожаловать в СИЗО! — склабится сержант. Из веселых, значит. — Ну, рассказывай, как погулял вчера…

Черт, как же тело все ломит! Как-будто всю ночь себе яму рыл… Интересно, сколько я здесь уже?

— Плохо погулял — ничего не помню, — отвечаю, и зачем-то еще: — я вообще выспаться хотел.

Сержант заржал. Пришлось дожидаться, пока он успокоится. Ну здесь и вонь!

— Поспать у тебя еще время будет! — сквозь смех выдавливает он. — Значит, рассказа я от тебя не дождусь?

Я мотнул головой. Ох! Мир медленно возвращается на место, скрипя о стенки черепной коробки.

— Ну, слушай, герой… — сержант берет со стола листочек и читает вслух: — таак… спровоцировал затопление квартиры снизу, заблокировал ее же дверь путем повреждения замка, стамеской и молотком проделал множественные отверстия в двери… справил нужду на пороге… поджег три машины во дворе, четырем проколол колеса… Мне продолжать? — он усмехается, — Ладно-ладно, не буду… Но ответь мне хотя бы на один вопрос — как ты ночью, в одних носках и с бензопилой наперевес, хотел добраться до дома своего шефа, который в пригороде живет?

№3

***

Все боролись с волнением по-разному, но Роберту это удавалось хуже всего. С момента прибытия он стоял на одном месте, вцепившись в поручни. Иногда к нему подходили коллеги. Те перебрасывались с ним парой слов и возвращались на своё место на трясущихся ногах.

Одним своим видом Роберт уже заражал волнением: испарины пота на лбу, трясущиеся колени под серыми брюками, побелевшие от напряжения костяшки пальцев, прерывистое дыхание. Я наблюдал за Робертом с того момента, как мы все сели в автомобили и отправились в Аламогордо. Что он чувствует, о чём думает, старался понять я и подставлял себя на его место.

Страх. Безусловно, этот склизкий осьминог касался Роберта щупальцами, проникая во все уголки его сознания. Он не мог сопротивляться. Однако страх бывает разный. Бояться потерять работу – это одно, а страшиться созданного тобой чудовища – совсем другое.

Была дана команда приготовиться. Все надели чёрные очки, что мяли в руках до этого. Я встал рядом с Робертом, с замиранием сердца слушая, как ведётся отсчёт.

Сон разума порождает чудовищ. Так сказал какой-то художник в Средние века. Он заблуждался. Только разуму дано творить, а чудовища в этом мире возникают только по прихоти людей. И лишь умнейшим из них дано создавать настоящих монстров.

Со спины ударил ослепительный свет, который заметался вокруг, яростно желая поглотить нас и всё вокруг. Затем последовал оглушительный грохот. Словно рушился Эверест, и бились в судорогах все колокольни на Земле.

Мир содрогался, и мы вместе с ним.

Вскоре сияние ослабло, и многие нерешительно повернули взоры в сторону взрыва, к чёрному грибу над горизонтом.

— Это сработало, — произнёс хриплым голосом Роберт Оппенгеймер.

Я мог поклясться, что видел, как он улыбается.

№4

Я точно знаю

Как же страшно теперь смотреть на людей! На первый взгляд самые обычные мужчины и женщины, спешат куда-то по улице, ждут маршрутку на остановке, тащат сумки из магазина, ведут за руку детей… Но я-то теперь вижу, кто они на самом деле, вижу насквозь каждого из них!

Вот пожилая супружеская пара, муж с палкой, жена его поддерживает под локоть – раньше я бы подумала, что они любят друг друга, что у них крепкая семья, что они женаты много лет, многое пережили вместе, и их привязанность стала еще сильнее. А теперь я знаю точно: этот старик всю жизнь тиранствовал, угнетал свою жену, напивался и устраивал ей скандалы, может быть, даже бил ее.

Вот юная парочка, идут в обнимку и громко смеются. Еще недавно я решила бы, что у них в самом разгаре роман, а впереди – счастливая семейная жизнь. Теперь же очевидно, что такой красавчик-парень будет встречаться с «серой мышью» только ради какой-нибудь выгоды. Скорее всего, у нее есть отдельная квартира или она дочь его начальника.

Женщина в платке перекрестилась, проходя мимо церкви – от взгляда на нее меня передергивает. Она ненавидит всех неправославных, она каждый день молится, чтобы все, кто верит во что-нибудь другое или вообще не верит, умерли в страшных мучениях. Даже ее родственники – их она затюкала требованиями ходить в церковь и голодать во время постов, и тем, кто рискнул ей возразить, она желает сгореть заживо.

Из офисного здания вышел мужчина, сел в иномарку… Снова вздрагиваю – он работает на наше тоталитарное правительство, его налоги идут на зарплату полиции, которая расстреливает мирные митинги. А сколько вокруг еще таких же людей! Большинство где-то работают – и своими налогами финансируют кровавый режим…

И ведь выглядят все, как обычные люди! Старые и молодые, мрачные и улыбающиеся… Много красивых или хотя бы симпатичных… И только я вижу, что на самом деле все они – чудовища. Я и те люди из ЖЖ, которые открыли мне глаза. Неподкупные люди, которые знают, что на самом деле мужья всегда угнетают жен, что все религиозные люди – фанатики, что работать в России значит поддерживать ее кровавую власть.

Жаль, что таких, как мы, мало. Даже Глеб, бывший мой парень, заявил, что мне промыли мозги, что нельзя верить всему, что пишут в сети, что надо думать собственной головой. Оказалось, что он тоже – негодяй. Ради собственного спокойствия, ради легкой жизни закрывает глаза на творящиеся вокруг ужасы, смотрит на мир через розовые очки.

Страшно одной среди чудовищ… Но зато я знаю истину!

№5

***

Я взошёл на трибуну, и мои барабанные перепонки едва не лопнули от ликующего воя толпы, взорвавшего тишину. Меня увидели. Я обвёл взглядом рукоплескающее сборище, угомонить которое в первую минуту его бесовского восторга даже мне не под силу. В этом сборище были люди всех возрастов. И все полные «математически безошибочного счастья». Спустя пару минут первое возбуждение толпы прошло, и я сделал жест рукой. Вопли затихли.

Миг звенящей от напряжения тишины.

— Братья и сёстры! – вскричал я, срывая горло, и мой голос потонул в торжествующем крике народа. О да, это были те самые слова, которые ждали от меня. Я продолжал:

— Мы долго терпели притеснения! Наша великая нация заслуживает достойной жизни!

Одобрительный рёв в ответ.

— Мы старались сохранять мир, но после того, что случилось, это невозможно!

Под «тем, что случилось» я подразумевал резню на границе. Наших пограничников убили с особым зверством солдаты соседней дружественной нам страны. Там была просто кровавая баня. Такого предательства народ не простит и пойдёт войной. Мне доставляло какое-то извращённое удовольствие сознание того, что на самом деле это были мои люди в чужой униформе, но народ об этом никогда не узнает. Он и не хочет этого знать. Провокация – лучший способ развязать войну, если она нужна.

Дальше я говорил, говорил и говорил. Множество слов, смысл которых ускользал и от меня самого, но зато я говорил с чувством и жаром. Вся моя речь сводилась к тому, что мы величайший народ на свете и те, кто не хочет быть нашим союзником, станет нашим рабом.

Передо мной бесновалось в сатанинском восторге безудержное человеческое море, убивая друг друга в давке, но при этом улыбаясь благоговейными улыбками. У них нет разума, у них нет воли, у них есть только идея, объединяющая их всех в единого безмозглого зверя.

Я ненавидел и презирал их. За то, что они так слепо верят моему бессовестному вранью; за то, что они с таким обожанием глядят на меня – человека, которому на них плевать; за то, что они пойдут войной туда, куда им скажут, и будут искренне верить, что поступают правильно; за то, что они будут складывать горы трупов из невинных людей и будут водить вокруг них хороводы, опьянённые радостью убийства. Не потому, что они плохие сами по себе, а потому что они больны и несут в своих умах заразу. Но больше всего я ненавидел себя — за то, что внедрил в их умы эту неизлечимую болезнь. И за то, что никогда уже не отступлюсь.

№6

Второе дыхание

Двое мужчин поднялись в стеклянном лифте на тридцатый этаж, на двери висела табличка — «Второе дыхание».

Их ждали — дверь открылась.

-Кто с тобой?

-Ищущий Путь.

-Он избранный? Чего он желает?

-Ну, так всего понемногу — славы, денег.

-Ложь! В душе его я вижу пустоту и безразличие.

-Учитель, тебя не обмануть. Это полный овощ, работает охранником, дни и ночи за компьютером. Порно-сайты, пиво, комиксы.

Свет погас и в полумраке Семен увидел приближающегося к нему человека. Тот хлопнул в ладоши и зал засверкал миллионами маленьких разноцветных кристаллов.

Семен на мгновение ослеп. По полу прошелестели шаги невидимых людей, теплые, добрые руки помогли ему сесть на пол, устланный ковром.

-Я буду учить тебя холотропному дыханию. Практике, помогающей не только очистить прану, но достичь просветления и осознания своего места в этом мире. Ты откроешь в себе неведомое и станешь не тем, кем был раньше. Ты готов идти за мной?

-Да, а это не больно?

Но он уже оказался в гипнотическом трансе. Тело подчинялось воле учителя, а руки его помощниц помогали пациенту интенсивно дышать, насыщая кровь кислородом.

Он извивался в судорогах на полу, пытаясь руками найти во чтобы вцепиться, и почувствовать себя защищенным. Но тело словно парило в невесомости.

Боль сначала обручем сдавила голову, потом превратилась в огненную ножовку, которая распиливала череп пополам. Казалось, спасения нет, но вдруг сознание прояснилось, и Семен услышал голосок: «Сэр, маленькое уютное гнездышко, полная конфиденциальность, я порядочная девушка, если бы не долги отца».

Он стоял на мосту, в вечерних сумерках лицо падшей было синюшно-зеленоватого цвета, и вся она, с расстегнутым лифом платья, с кружевными перчатками, вызвала в мужчине холодную ярость. Он нанес удар, и еще.

Потом сделал то, что диктовала ему боль, прожигающая мозг. Он выпотрошил презренное тело и разложил на мостовой в прекрасной геометрической гармонии. Боль стала стихать.

Семен очнулся и увидел врача, тот, скрестив руки давил на его грудную клетку.

-О, Вадим Александрович, есть, очухался родимый, -радостно запищала рядом медсестра, и убрала со рта Семена салфетку.

Семен оглянулся и понял, что он лежит на тротуаре, где- то в районе метро « Комсомольская площадь».

Как он сюда попал, мужчина не помнил.

Семена покинул сон, аппетит, даже выпить не тянуло. Душу мучила неясная тревога. Словно, какое-то неотложное дело звало и манило куда-то.

Вечером, завернув молоток в газету, он ушел гулять в Битцевский парк.

№7

Буротина

— Епифани-и-и-й….

— Чаво ет? — Плотник отложил рубанок и прислушался, — никак, бревно глаголет…

— Епифани-и-и-й….

— И впрямь, бревно… Всесвятый наш заступниче, и в скорбях скорый помощниче! Помози мне грешному и унылому в настоящем сем житии… Ну, выпил, каюсь!

— Епифани-и-и-й….

— Ну, я Епифаний… А ты хто?

— Зови меня Бурати-и-и-но.

— Ет… Чаво ет? Бурой тиной… Водяной, что ль?

— Сам ты водяной. Водярой залил зенки, своих не узнаешь.

— Погодь. Кума, ты что ль?

— Дура. Сынок я твой. С тобой буду жить теперь.

— Изыди, — тихонько попросил Епифаний, — Богом прошу… Больно страшный ты…

— Уж какой есть. На трезвую голову строгать надо было. Коли допился до чёртиков, неча на бревно пенять.

Тут вдруг буротина эта встала на куцые ножки, помотала рогатой головой и как пошла вприсядку вокруг печи! Да еще песню зычно затянула:

Сидит тятя на крылечке,

Плетёт лапти косяком,

Чтобы сыночка родимый

Не плясал бы босиком

И-йех!

Размахнись, рука!

Раззудись, плечо!

Не живой я пока,

И не помер исчо!

И-йех!

Плотник медленно встал и, покачиваясь и осеняя чело святым крестным знамением, пошёл вон из избы. Шел не останавливаясь, пока не уперся лбом в ворота ближайшей церкви. Там и осел.

***

— Гляди-ко на юродивого, никак плотник наш, Епифаний!

— Само собой. Чай, слыхала, что с ним приключилось? Дело на святки было. Выпил он, конечно, крепко. Взялся за бревно, а оно вдруг возьми и завой страшным голосом!

— Спаси и сохрани, Пресвятая Благородица!

— Епифаний, знамо дело, тронулся головой маленько. Теперь вот сидит, глаза пучит.

— Батюшки святы!

— Это еще что. У моей золовки муж давеча птицу на рынке купил. Заморскую. Хвостатая, цветастая, что твой сарафан. Орёт по-человечьи, да не абы что, а одни лишь непотребства…

— Ох, лихие времена настали… Не иначе, к холере…

№8

***

Димка неразумно тянул время. Юсуф, распластавшись на грязном бетонном полу, трясся, как полуживой котёнок, глядел на Димку темными влажными глазами, полными безысходности.

— Я сказал: бей! – Страх приблизился к Димкиному уху вплотную. – Бей!

Димка, не в силах пошевелиться, только дышал прерывисто. Железный прут, отягощавший руку, нагрелся, ладонь взмокла.

— Слабак! – зашипел Страх. – Тряпка. Петушок. Недомерок. Я тебя…

Страх в гневе брызнул слюной на щеку Димки. Димка вздрогнул.

— Бей!

Димка перестал дышать, размахнулся, закрыл глаза и опустил прут на мальчика, распластавшегося на бетонном полу.

Свежий вечерний воздух после затхлости подвала показался Димке благодатным. Страх весь путь до дома шел, матерясь и прихлебывая из жестяной банки. Один раз он остановился и обернулся к Димке.

— Запомни, салага, — с трудом связывая слова, процедил Страх. — Так надо поступать… с ними, с этими… уродами, всегда. Пусть знают, тут боги – мы…

Мать, стараясь не поворачиваться к Димке отёкшим глазом, накрыла на стол. Лучшую тарелку, единственную оставшуюся от зеленого сервиза, поставила перед Страхом, который, прищурив глаза и мотая во рту спичку, хмуро наблюдал за её передвижениями по кухне.

Тарелка с отколотым краем досталась Димке. Появилась бутылка.

Страх в предвкушении заулыбался, взял нож и отрезал кусок хлеба.

— Как дела, Митя? — спросила мать, виновато коснувшись Димкиной руки. Димка только сейчас заметил на манжете рубашки бурые пятна. Чужая кровь. Комок подкатил к горлу.

— Мужики не плачут, — громогласно объявил Страх и положил тяжелую руку на Димкину спину. – Ми-и-тя! – передразнивая мать, пропищал Страх. – Он теперь – Димон! Пацан, мужик! Ну, налей…

Димка не спал. Не было сил закрыть глаза. Луна, огромная, белая, смотрела на него таинственно и понимающе. Димка вытянул перед собой руку. Свет луны окрасил её в белесый цвет, окутал нежным серебристым сиянием. Ногти на руке удлинились и превратились в загнутые когти. Кожа пошла пятнами, засветилась изнутри и переформировалась в чешую.

Димка встал. Прошел на кухню, взял нож. Луна превратила весь путь до спальни матери в дорожку из белых плоских камней, висящих над пропастью. Димка легко перешагивал через провалы.

Нож вошел в глазницу Страха мягко, как в ягодное желе. Во вторую глазницу, немного труднее, но сочно: разбрызгивая мякоть. Как будто крошил арбуз.

— Я не Димон, — твердо сказал Димка, глядя в распахнутые глаза проснувшейся и помертвевшей матери. – Я не Митя, не Димка. – Он улыбнулся. Впервые за три года. – Я — Деймон! Я — Деймон!

№9

Я кричу

Кто-то внутри себя танцует — унц-унц-унц. Другие в себе поют – атонально, монотонно, как умеют. Я же внутри себя кричу – бессловесно, бессюжетно, бескультурно, как в диком поле. Каждый день, как только выйду из дома.

Соседка при встрече ранит меня своими роговыми пластинами, пытаясь передать пафос вчерашнего выпуска программы «Давай поженимся». Владелец автостоянки упрется рогом и, бия копытом, протрубит в матной тональности о повышении платы за парковку. Подрезавший меня на перекрестке владелец Мерса, нажравшись порцией негодования, сытно отрыгнет, и рявкнет кому-то во врощенный в ушную раковину микрофон: «Разрули с ним!» Секретарша начальника, кося гроздьями лживых глаз, чирикнет о «напряженном графике Павла Евгеньевича». Коллега Эллочка, продемонстрировав юбку, стремящуюся к нулю, облизнет алые губы раздвоенным шрамированным языком.

Выхолащивание чувств. Умирание смыслов. Запыленное стекло глаз. Иногда в толпе я выхватываю взгляд яркий, как небо после грозы. Меня пронзает его синева, и крик мой почти вырывается наружу. Почти. Потому что через пару секунд я понимаю – это отражается в чужих глазах мерцание мониторов, которыми уставлен город. Мы продолжаем двигаться в едином ритме рекламной паузы. Вся жизнь – на паузе, словно во сне. Надо поберечь себя. Зачем — не ясно, но надо.

Я еще не научился этому. И иногда не выдерживаю: крик во мне стоит уже такой, что выплеснись он, окна на пять кварталов вокруг рассыплются стеклянной пудрой. И тогда от безысходности в какой-нибудь соцсети я кричу капслоком. Да, я знаю, это признак бессилия и неумения выражать свои мысли. Но меня ничто уже не останавливает — я щедро добавляю несколько смайлов, бьющихся головой о стену. И совсем уж апофеоз отчаяния – мой капслоковый крик украшается полужирным начертанием шрифта.

Великие мастера живописи создавали высокую ноту трагизма и эмоциональный накал несчетным множеством мазков. Мастера художественного слова – десятками, тысячами, миллионами букв. В наше время достаточно несколько кликов: Caps Lock – клик мыши на смайл – Ctrl+B. Я откидываюсь в кресле, гляжу в монитор и продолжаю кричать – молча, внутри себя, чувствуя, как офисный остеохондроз прорастает шипастым гребнем, а тело покрывается чешуей. Хуже всего, что по завершению метаморфозы я даже не замечу перепонок у себя меж пальцев и вертикального зрачка в единственном глазу. И говорят, в следующем сезоне чешуя будет в тренде.

Но пока Я КРИЧУ

№10

***

Егор открыл один глаз и удивился. Трубная, выходить же. «Удачно заснул», – подумал он, вскочил, бросил полный сожаления взгляд на дремавшую напротив девушку, выскочил на станцию и зашагал в сторону перехода.

Все три эскалатора были выключены. Так, а подниматься-то как? Впрочем, стоило Егору подойти поближе, как его эскалатор включился. «Сервис», – подумал он, – «Плюс экономия лектрической ваты».

Эскалатор тащил Егора наверх – туда, откуда доносился тихий неритмичный стук, будто кто-то там, наверху, тюкал гвоздем по камню. Вандалы?.. А что должен делать законопослушный человек в такой ситуации? Тоже – стучать…

Эскалатор остановился, не дотащив Егора буквально полметра до самого верха. И здесь сплошная экономия – светили лишь несколько ламп, и то – они словно сгущали мрак вокруг. А в правом проходе…

Нет, не вандалы. Там стояла высокая – метра два, – тощая фигура, освещаемая со спины. Это она цокала по стене – когтями? – периодически дергая кистью вытянутой в сторону стены левой руки.

Егор шагнул назад, но эскалатор вдруг начал двигаться – со страшным грохотом и совершенно, казалось бы, невозможной скоростью. Отступать некуда…

Фигура шагнула навстречу, сверкнув узкой красноватой полоской там, где должны бы быть глаза. Элдрич? Или что?.. Она вошла в круг света одного из светильников – и Егор проклял свою идиотскую фантазию. Мусорщик!

Резким порывом ветра Егора едва не швырнуло на эскалатор, но он вцепился в поручень, лихорадочно вспоминая, как можно избавиться от… Диктофон!

Егор залез левой рукой в карман безрукавки и вытащил из него старый, но еще рабочий кассетник, включил его – и замер. Откуда он здесь?! И только оказавшись в тисках страшного давления, он вспомнил, что диктофон после включения следовало отбросить подальше…

Егор вздрогнул и открыл глаза. Девушка, та, которая напротив, теперь сидела рядом с ним.

– Извини, – сказала она, – можно я тут посижу, а то одной как-то…

– Конечно, – кивнул Егор, – пожалуйста.

Вагон был по-прежнему пуст.

– Тебя как зовут? – спросила вдруг она.

– Егор. А тебя?

– Егоррр, – промурлыкала она и провела пальчиком по его плечу, – Как Летова, да?

– Как Корнелюка.

Девушка не ответила. Ее бедро коснулось его бедра, а острый коготок прошелся по его шее снизу вверх, потом вниз – и вот уже четыре коготка поглаживали через футболку его живот.

– Хм… Неплохое начало знакомства, – пробормотал Егор. Девушка с улыбкой коснулась губами его уха.

– Извини, – сказала она, когда четыре острых лезвия пропороли его футболку и двинулись дальше…

№11

***

— Посмотри, как он «Гойю» танцевал.

Смотрю запись на экране мобильного телефона. Музыки не слышно. Запись ведется откуда-то снизу.

Небольшая сцена пуста. Никаких декораций. Тюль задника едва угадывается в синем сумраке. Луч выхватывает из темноты стройного юношу в белой атласной рубашке. Голубоглазое лицо его, с красивыми, совершенно Есенинскими чертами, высоко приподнято. Он изящен, кудряв и небрит. Широким движением он начинает танец. Гибкий, звенящий, легкий, как сама молодость, юноша парит над сценой. Воздух искрится от переливающегося белого атласа, от светлой силы и завораживающей чистой энергии.

— Смотри, вот начинают появляться кошмары.

И я вдруг понимаю, что на сцене уже есть другие персонажи. На них черные балахоны. Они возникли из-за кулис незаметно. Сумерки еще скрывают фигуры, но вышедших так много, что они заменили собой фон. Робкие фигуры нерешительно начинают двигаться, пытаясь подражать движениям танцора. Юноша смутно ощущает тревогу, останавливается, оглядывается. Страхи за спиной замирают, а потом опять все более удачно копируют движения юноши. Танец кошмаров становится резкими, вызывающими. Они уже не замирают от взгляда, не прячутся. Черные фигуры вышли на свет и слились в общем танце с юношей. Хоровод страхов все теснее окружает фигуру, из-за черного кольца их вдруг вырываются всполохи белых рукавов. Круг сомкнут. Тьма поглотила мятежную душу, задушив ее чёрной кучей тряпья.

— А эта девушка — его любовь.

Она не светлая, не белая. Короткий черный балахон перевязан розовой лентой. За руку девушка пытается поднять юношу, заваленного черными телами. Юноша встает. Пара танцует вместе, но их танец странен. Юноша задумчив и отстранен. Черные фигуры, ушедшие к заднику сцены, похоже, имеют над ним власть. Фигуры ритмично подаются вперед, и юноша отвечает на этот ритм. Любовь уходит в тень. Юноша снова один – но движения его угловаты, в нем чувствуется усталость, тяжесть, черные сапожки из мягкой кожи шаркают по доскам сцены. Он пытается превозмочь себя, то застывая, то лихорадочно суетясь, ищет любовь и падает без сил.

Он засыпает. И тут кошмары начинают приближаться. Они уродливы и огромны. Черный круг смыкается во второй раз, и сон переходит в смерть.

— Здорово, да? Он когда дома репетировал, ногой разбил люстру. Сбросить тебе?

— Да. Конечно.

_______________________________________

внеконкурс

Попутчики

Трамвай медленно, словно из последних сил, тащился по узким улочкам старого города. «Тащиться» – неподходящее слово, подумал я, мысленно зачёркивая его красным крест-накрест. От него пахнет благовониями, кальяном и дельта-9-тетрагидроканнабинолом. И вообще, тащатся обычно по паркету. Или по персидским коврам. Но не по раскалённым рельсам, вмурованным в антрацитово-чёрную брусчатку. По ним можно только влачиться. И трамвай влачился.

«… На перепутье мне явился» – автоматически всплыло в сознании продолжение. Трамвай затормозил и встал. Вошедший на перекрёстке мой сосед по дому, дед Серафим был одет в светлый льняной костюм, а из-за его спины выглядывало три пары белоснежных крыльев. Устало плюхнувшись на сиденье напротив меня, он примостил на колени связанных за ноги свежеубиенных гусей и направил на меня (нет, пожалуй, вперил в меня) тяжёлый осуждающий взгляд. Что-то с ним определённо было не так. В смысле, с дедом. Хотя и со взглядом тоже. Сидевший рядом со мной на высоком сиденье долговязый парень, чем-то похожий на паука-сенокосца, пребывал в блаженной дрёме, но, почувствовав на себе дедов прицел, резко подскочил на месте. И в этот момент я понял, что не так с дедом Серафимом – он умер три года назад.

«… рожно, двери закрываются!» – ворвался в моё сонное сознание голос из динамика. Я открыл глаза и посмотрел по сторонам. Никакого деда Серафима, конечно же, не было. Вместо него напротив меня сидел сухощавый, но крепенький дедок восточной внешности – не то киргиз, не то китаец. Зато долговязый паукообразный парень действительно клевал носом рядом со мной. Его конечности болтались, как на шарнирах, а челюсть то и дело отвисала, будто в безмерном изумлении. А над ним нависала вошедшая в салон странная парочка. Она – высокая платиновая блондинка в полицейской форме с кобурой на одном боку и дубинкой на другом. На обшлагах выпушек петлиц – я сразу понял, что это именно они, хотя до этого никогда их в глаза не видел – красовались знаки различия старшего капитан-сержанта: золотые звёзды, одна большая и две поменьше. Её спутник, низенький, округлый чернокожий военный, в очках на пол-лица и с мясистым выступающим носом, больше всего был похож на ротвейлера Тори из нашего двора, исполняющего роль генерала Пиночета в колумбийском сериале. Впрочем, цвет его мундира был ближе к фельдмаршальскому.

Женщина ткнула остро заточенным ногтем в грудь моему соседу, отчего он снова подскочил на месте и, открыв рот, ошалело уставился на неё.

– Сенокосец? От армии, значит, косим? Филуем, значит, сачкируем и дезертоним? А ну ВСТАТЬ, когда с тобой разговаривает старший по званию!!! – завопила она, прицелившись в него из дубинки и одновременно замахнувшись револьвером. Парень наконец выпростал застрявшую ступню из-под сиденья и вдруг, спружинив всеми восемью конечностями (или у сенокосца их шесть?), выскочил в окно и распластался по мостовой на брюхе, неловко расставив во все стороны длинные голенастые лапы. Блондинка мгновенно нырнула вслед за ним. Трамвай начал набирать ход, и я лишь краем глаза успел заметить, как на лету она обернулась птицей Рух и, спикировав на «сенокосца», на удивление чисто склевала его с брусчатки. Мы остались наедине с «фельдмаршалом».

– Документы, – разглядывая меня в упор, буркнул он. Я протянул паспорт.

– Не пойдёт, – покривился он. – Где военный билет с отметкой о прохождеиии техосмотра, свидетельство о разводе и удостоверение пилота?

– Но я не обязан носить всё это с собой! И потом, чёрт подери, я никогда не был женат, а летать умею только во сне!

– П-ф-ффф! – глянцево-лиловая оболочка генерала сдулась так стремительно, что я даже не успел проследить траекторию его реактивного полёта по салону. В воздухе распространился запах жжёной резины, а на телеэкране вместо рекламы набора чудо-ножей из сверхпрочного алюминия появилось снятое айфоном любительское видео взрыва дирижабля «Гинденбург» 6 мая 1937 года.

… Я открыл глаза. Трамвай подъезжал к конечной. Старичок с восточной внешностью, сидящий напротив, хитро подмигнул и улыбнулся мне. Больше в салоне не было никого.

– Сон разума рождает чудовищ, – многозначительно произнёс старик. – Так сказает один философ и художник.

– Сказал, вы имели в виду? – стараясь не показаться невежливым, осторожно осведомился я. Видимо, русская грамматика давалась бедняге с трудом.

– Нет, именно сказает. «Сказал» – так можно говорить лишь о будничном, мелочном и преходящем. А я употребил единственно подходящее для этого случая вечное совершенное время глагола. Вы с ним, конечно же, не знакомы – в вашей жизни не так уж много вещей, достойных вечности и являющих собой совершенство. Таких, как это изречение. Даже на моё время их приходится немного.

Он выдержал почтительную паузу и продолжал:

– Впрочем, лишь сон действительно могучего разума может породить настоящих чудовищ, грозных и ужасных. А то, что видели в пути вы… собственно, что я могу сказать? Какой разум, такие и чудовища.

Я посмотрел на собеседника ещё раз, и тут в моём окончательно проснувшемся сознании родилась догадка.

– Постойте, ведь вы же… ну тот самый китайский философ, которому снилось, будто он мотылёк?!

– Нет, молодой человек, не угадали. Я – мотылёк, которому снится, будто он философ.

Он снова улыбнулся мне и, взмахнув полупрозрачными крылышками, выпорхнул в окно.