Поздравляем победителя:
Восресенская Ксения ( В соавторстве с Букой Нист)
2 место — Eleonore Magilion
3 место — Mopapy CIMA
_________________________________________________________________________________________
1 Маруся 1 1 3 3 8
2 Mopapy CIMA 3 2 2 2 2 1 2 2 17
3 suelinn Суэлинн 3 1 1 3 1 13
4 Бугаева Настюша 1 1 2 4
5 ИКовалева ikki 1 2 4
6 Книга Игорь 2 1 2 2 1 2 1 4
7 Сенкович Ула 2 2 3 6
8 Восресенская Ксения
( В соавторстве с Букой Нист) 3 3 3 3 3 33 24
9 Колесник Мария 2 3 1 9
10Eleonore Magilion 1 3 3 3 3 1 1 1 3 2 1 21 _________________________________________________________________________________________
Миниатюра №3,5 снята с конкурса: автор не принял участие в голосовании.
Авторы внеконкурса:
№1 Twillait
№2 Стеклянный еж.
1
— Муха, муха, Цокотуха, — смеялась Арина, целуя Влада, — Муха денежку нашла. Вот чудеса, сколько ходила по этому парку, даже рубль не попался, а тут!
На даче было шумно: компания подобралась нескучная, повод был еще тот. Влад, очкарик–неудачник, прыщавый «ботан», вдруг разбогател. Главное, дуракам и впрямь везет, сам рассказал: шел по парку, на скамейке — сверток, развернул – там куча денег. И ведь незлопамятный какой: всех обидчиков своих собрал, контакт наладить захотел. Тут и Витек, и Павлик – самые острые на язык во всем институте, словечки их жалят, как осы! И Толян с Борькой – богатенькие папенькины сынки; девчонки-насмешницы, яркие, как мотыльки. Среди них и Аришка: простил дуреху. Она ему с ректорским отпрыском изменила, а Влад, добрая душа, – простил! Еще и любовничка ее пригласил! Арина хвостом перед Владом виляет как ни в чем ни бывало:
— Владик, у тебя бокал пуст, подлить вина? – ее губы скользят по его щеке, оставляя на коже терпкий аромат «Монбазильяка».
А Влад задумчив, никто не может прочесть его мыслей, да кому они нужны – мысли «ботаника»? Только не формулы и теоремы в его мозгу крутятся, а вспоминается встреча в парке…
-Что грустишь? – спросил старик понурого Влада, приютившегося на другом конце скамейки. Черные глаза незнакомца, казалось, смотрели прямо в душу. Влад, будто сто лет его знал, все рассказал: как однокурсники гнобят, и про проблемы дома, и про Аришкину измену. Старик понимающе кивнул:
— Отомстить хочешь?
— Будь моя воля, как букашек раздавил бы всех. Душу черту бы продал, чтобы проучить их.
Старик засмеялся и протянул сверток, Влад разорвал бумагу – на колени плюхнулись плотные зеленые пачки.
-Деньги – лучшее оружие для мести, в остальном помогу, только через год жду тебя на этом месте! – и старик исчез.
Утром Влад открыл глаза – следы вчерашнего веселья повсюду, а гостей – никого. Жажда скребла горло. Обулся, вышел на веранду, протянул руку к бокалу – и тут же отдернул: на столе суетились несколько жуков, над бокалом вились осы и мотыльки. Крупная бабочка села на щеку, еще не остывшую от поцелуев Арины. Влад смахнул бабочку с лица, она упала. Занеся ногу над ней, беспомощно шуршащей крыльями об пол, вдруг вспомнил слова старика: «Через год», — убрал ногу назад, грустно улыбнулся и вышел из домика.
— Год – не так уж и мало, — думал Влад, пытаясь приободрить себя. Он уходил все дальше и не видел, как пестрая бабочка бьется в стекло, рисуя крыльями последнее «прощай».
Стоял июнь. В воздухе летал одуванчиковый пух…
2.
Зима чертила на стекле хрустальным, белым.
И вьюга пела за окном, о лете пела…
Звеня по крыше чердака, седой, горбатой,
Морозный сон на части рвал огонь заката.
В момент падения звезды взметнулись тени
И растворились в пламени видений.
Забытых лет не утопить в последней капле.
Слепой старик на чердаке от солнца плакал…
Он видел сон, последний сон о чем-то светлом,
А с ним смеялся заодно мальчишка где-то.
Цветущий луг и блеск воды на дне колодца,
И чей-то легкий поцелуй, который жжется.
От счастья пестрые, раскрылись крылья:
С собой к цветам они мгновенье уносили.
Звеня по крыше чердака, седой, горбатой,
Морозный сон на части рвал огонь заката.
Последний луч искрил на дне бокала,
Пустой сосуд рука сильнее сжала.
Забытых лет не утопить в последней капле.
Слепой старик на чердаке от счастья плакал…
В недвижном взоре отражались блики
И тусклый свет разрушенных событий.
Зима чертила на стекле хрустальным, белым.
И вьюга пела за окном, о лете пела…
3.
Сидр
Год выдался яблочный. Деревья в саду тяготились обилием плодов и походили на вигвамы, почти касаясь земли страждущими ветками. Зайдешь в такой, и только круглость под ногами, и терпкий дух наливный. Мальчишки деревенские ими уже давно объелись, еще зелеными, и лазили через забор лениво, да и брали только самый сладкий сорт, а остальное бросали, закусывая. В доме яблоки стояли повсюду в низких деревянных ящиках, и чуяли их, едва ступив на порог – густой запах лета заполнял легкие, и хотелось смеяться и носится по полосатым половикам, пока бабушка не выйдет из кухни с хворостиной. Нашла она на яблоки и другую управу – варить варенье и сидр. Все подчиннное ей население, способное держать в руках нож, сослано было на подряд – чистить, вырезать семечки, четвертовать. Соковыжималка бессменно ворчала в углу, выплевывая порции янтарного сока, резиновые перчатки игриво манили пальчиками на пластиковых канистрах, бурлили огромные кастрюли на плите и бутылки с готовым продуктом заполняли полки в кладовой, сумки уезжающих в город родственников и авоськи малояблочных соседей. Сидр ставился на стол к завтраку, обеду и ужину. Его аромат пленил насекомых, и они слетались к открытой бутылке, графину или недопитому стакану, упивались и пьяные, но счастливые ковыляли по скатерти и сливались в эйфорическом танце – бабочки с жуками, мухи с осами, пчелы с какой-то уж и вовсе неопределимой мелочью. Потом лето кончилось, как всегда как-то слишком быстро и насовсем, но счастливый яблочный дух долго еще витал в опустевших комнатах над забытыми трупиками бабочек.
4.Дороже Жизни
Музы немилосердны, они отвергают тех, кто хочет познать их суть, и одаривают не нуждающихся в них, обрекая на страдания. Но к счастью так происходит не всегда…
Маленький Мартин мечтал о даре художника и Музы одарили его.
Семья была не слишком богата, но если родители хотели его порадовать, они всегда дарили бумагу и краски. Когда ему исполнилось пятнадцать, родители накопили денег и отдали его в Художественную школу. Когда ему исполнилось дфадцать, он получил диплом отличника. Он продолжал жить с родителями, продолжал рисовать картины, но теперь он старался добиться успеха. Он подавал заявки на участие в выставках, приносил картины в магазины на реализацию. Но стать знаменитым ему не удавалось. Его это огорчало, но не сильно, ведь главное в искусстве — не слава, а сам процесс создания шедевра, получение результата, такого, чтобы глаз радовался.
В двадцать три Мартина начали мучить боли в груди, он начал часто кашлять. Врачи поставили диагноз – туберкулез, сказали, что жить ему не больше двух лет. Так рано… А ведь он еще не написал своей лучшей картины, своего личного шедевра.
Мартин не сдавался, почти все свое время он стал проводить в мастерской.
Он рисовал натюрморт, один и тот же, месяц за месяцем, меняя полотна, выкидывая испорченные. Постоянно искал нужные оттенки, и злился, когда результат был не тот. Болезнь медленно одолевала его, но он все равно продолжал работать, уже меньше, всего по паре часов в день, а дальше лишь по полчаса. Но с каждым днем он становился все более спокойным и даже немного счастливым.
Это был солнечный день, он еле встал с кровати, но все равно пошел в мастерскую. Взял черную краску и в нижнем уголке поставил подпись, отошел и посмотрел на результат. Картина была закончена.
С трудом он донес ее до своей комнаты, прислонил к стене и без сил рухнул на кровать.
Зашла обеспокоенная мать, спросила, как Мартин себя чувствует, он лишь попросил ее не дать картине запылиться непризнанной, сделать так, чтобы она попала на известнейшие выставки мира, а потом провалился в небытие.
Вечером в этот дом пришел доктор и сказал родителям, что для Мартина все кончено.
Мать выполнила последнее желание сына, позаботилась о картине. Теперь она висит в музее, известная и дорогая.
Неизвестно, как бы сложилась судьба художника, может, он умер бы седым, лежа в постели, в окружении внуков, если бы музы не одарили его талантом. Но та жизнь была бы обыденна, лишенная красок, которые видит лишь человек искусства. Ведь всем и каждому известна фраза: «Искусство требует жертв»….
5. Жызнь и насекомые
Сеструха не виделась с подружками целое лето и сегодня затащила их в гости. Девчонки толкались за столом, болтали, пили компот из фужеров, будто взрослые – вино.
Мальчик затаился на стуле в углу между буфетом и стеной. Подслушивать надоело, и он подумал: «Хватит уже! Уходите отсюда!»
— Айда во двор, – предложила сестра, и галдящие старшеклассницы выкатились на улицу.
В кухню вошла мать. Начала убирать со стола, переставила графин с компотом и недопитый фужер на буфет. Рассеянно потрогала вазу с засохшими цветами, из которых торчал белоголовый одуванчик.
«И ты уходи, пока меня не заметила!»
-Да ну, пусть сама убирает,- мать ушла в комнату.
Мальчик радостно подпрыгнул, стул под ним заскрипел.
«Телевизор работает! Громко!»
Донеслись рыдания героини сериала, он поморщился, и дверь в кухню захлопнуло сквозняком. Мальчик улыбнулся и вылез из своего угла. В открытое окно влетела бабочка, запорхала над компотом, сухим листом фикуса, дохлыми пчелами…
Мальчик оживился, вытащил из карманов шесть спичечных коробков, разложил вокруг графина собранных за лето насекомых. Вытянул из букета цветок, подтолкнул пчёл поближе.
Бабочка суетилась вокруг буфета, как недавно сестра вокруг стола. Мальчик взял в руки засушенных лимонниц и помахал ими в воздухе: суматошные подружки получились, как всамделишные. Под пчёлу положил пушистый одуванчик — это будет мать. Пускай отдохнет, поваляется на мягком. Вторую пчёлку так и оставил на сухоцвете: бабуля давно не встаёт. Для навозника подобрал со стола виноградину: дед всегда занятой, да и поесть любит. Посадил бронзового жука на горлышко графина: снова батя напьётся…
Из-за стенки раздалось неразборчивое бормотание. Мальчик ухмыльнулся, подтолкнул к недопитому фужеру долгоносика — это сосед, сегодня нёс домой целую канистру пива.
Сосед бурчал что-то, будто ругался: вот чёрт, зашёл на кухню выпить пива — а захотелось компота. Тут же в голову полезли дурацкие мысли о насекомых. Насекомые настойчиво вгрызались в мозг и становились людьми. Испугавшись, что сам он теперь стал жуком — чёрным и длинноносым — сосед вскрикнул.
Вздрогнув от жуткого звука за стеной, мальчик вспомнил: надо писать сочинение про лето. Пошарил под стулом, достал из портфеля тетрадь и примостился тут же на буфете. Чуть подумав, на первой странице вывел: Летом я наблюдал жызнь насекомых.
За стенкой сосед схватил замызганную телефонную книжку. Торопливо накорябал тупым карандашом на чистом листе: Жизнь насекомых.
Потрогал себя за нос и с облегчением вздохнул.
6. ОНИ БЫЛИ ПЕРВЫМИ
Красная планета занимала весь большой экран командного мостика. Полковник Бригс созерцал величественную картину. Сегодня человек впервые ступит на поверхность Марса.
– Челнок готов, сэр! – доложил командир группы.
– Сэр, разрешите отправиться на планету? – рядом стоял худощавый, больше похожий на подростка биолог Ли.
Бригс молча прошел по каюте и, остановившись, еще раз взглянул на экран.
– Сэр, я с детства мечтал о Марсе, – писклявый голос китайца вернул полковника к действительности.
Бригс вздохнул и утвердительно кивнул головой.
Исследовательский челнок отчалил от корабля и вошел в атмосферу Марса.
– Высота восемьдесят, прошли нижнюю границу ионосферы. Снижение проходит нормально, – доложил командир группы.
Бригс взглянул на бегущие строки сообщений главного компьютера, полученной от челнока информации.
– Высота десять, наблюдаем пылевые вихри, – новое сообщение с челнока.
На минуту связь прервалась – челнок совершил посадку. В наушниках слышался сильный треск.
– Мы на поверхности, сэр! Начинаем подготовку к высадке.
Для посадки челнока было выбрано маленькое плато в экваториальной части планеты. Температура +18°С – условия почти идеальные.
На дисплее командного мостика появилась картинка с челнока. Астронавты проверяли скафандры и переносили в шлюз ящики с приборами.
– Это чертовски дорогостоящее оборудование, – вспомнил Бригс слова генерала перед вылетом.
Полковник достал из кармана пузырек с таблетками и проглотил одну. В последние дни начало пошаливать сердце.
– Мы выходим, сэр! – командир группы помахал в камеру рукой и вошел в шлюз, слегка подтолкнув замешкавшегося биолога, державшего обеими руками большую, обернутую плотной тканью коробку.
Дверь шлюза с шипением открылась, и команда на миг зажмурилась от яркого солнечного света.
– Подождите! – пропищал Ли.
Он неуклюже протиснулся между астронавтами. Остановившись у выхода, биолог вытянул руки и поставил коробку на красный песок.
– Пусть сначала они!
Ли сорвал плотную ткань, явив герметичный стеклянный куб. Внутри летали бабочки, жужжали осы и ползали жуки.
– А откуда здесь бутылка и рюмка? – грозно спросил командир группы.
Астронавты улыбались, переглядываясь друг с другом. Муляж бутылки и рюмки с вином подложили вечером накануне. Близорукий Ли опять потерял очки и не разглядел новых представителей террариума. Эта шутка сняла напряжение всех последних дней путешествия.
И впервые за долгий полет раздался дружный хохот.
7.
– Еда, м-м-м… – подумал жук-скоробей и покатил виноградину.
– Бедный, бедный лист, – вздохнул эльф, трепетно подрагивая крыльями, – тебя даже не поставили в воду. Смерть неизбежна, но как же грустно её видеть.
Слеза заискрилась, сорвалась и упала в бокал, мгновенно растворившись в вине.
– Где истина? – воскликнул эльф. – Все умирают, в чём же смысл жизни?
– Нектар! – возликовал мотылек и захлебнулся в кисло-сладком алкогольном дурмане.
– Неплохо получилось, – оценил свою работу художник и прикрепил к рамке ценник. Если повезет, то в кармане зазвенят, наконец, монеты.
– Вот рисуют же такую бессмыслицу! – вознегодовал я и загрузил текстовый редактор. До обеденного перерыва оставалось полчаса. Или напишу эту проклятую заметку, или прощай работа. – Может рассказать о смысле вещей? Кому это интересно?
Я задумался. Жизнь – смерть. Круговорот в природе. Жизнь… Ну, конечно же! Всё, что мы видим – наполнено жизнью и действительно существует, пока не раствориться в вечной переработке материи. Даже этот холст и краски. Я подмигнул эльфу, заговорщицки улыбнулся, и на экране появились первые слова.
– Еда… – подумал жук…
8
. — Сегодня умер Брэдбери, — сказал Даня.
— Да, — вода омывала Ленкины босые ноги. Солнечное море одуванчиков волновалось на ветру. Запоздавшее подмосковное лето веяло сонным и жарким дыханием. – Ты когда-нибудь пробовал вино из одуванчиков?
— Даже не видел. А что?
— Вот и я. Жалко…
Парень взглянул на сестру. Ленка сидела на песке: щёки горят первым загаром, волосы сияют в густом свете вечернего солнца.
Она сама чем-то походила на свои любимые одуванчики. Наверное, этой своей кудрявой копной.
Они давно не виделись так, по-настоящему. Гуляя, разговаривая.
Наверное, поэтому он только сейчас вдруг по-настоящему осознал, что Ленке сегодня исполнилось семнадцать.
— Ты чего такая кислая?
— Мне казалось, что я его знаю. Когда столько всего прочитаешь у автора, всегда думаешь, что его знаешь. А теперь его не стало.
— Так убиваешься, будто он дед твой…
— Да! Дед! Он мне сказки на ночь рассказывал! – Ленка вскочила. – Он писал о том, как мы на Марсе жить будем – а увидел, как люди себя за плазменными панелями хоронят, и делают всё, о чём он предупреждал ещё до того, как эти панели появились… Тупые животные!
— Лен…
— Никогда мы на Марс не полетим, никогда!
— Ленка!
Но она уже бежала к дому, и одуванчики укоризненно шуршали ей вслед. Вот дурная! Как там её любимый Брэдбери писал? «Когда человеку семнадцать, он знает всё, а если ему двадцать семь и он по-прежнему знает всё – значит, ему всё ещё семнадцать»?
Привязалась к этим панелям! Почти как к его ноуту. Комп, мол, ему дороже семьи.
Нет, может, в чём-то она и права…
Он вздохнул. Посмотрел на блеклое небо. Оглядел поле одуванчиков.
И улыбнулся своим мыслям.
— Андрей, только недалеко! Чтоб я тебя видела! – Ленка беспокойно следила за сыном, стоя на берегу.
— Сам разберётся. Не маленький.
— Хорошо вам, мужикам, — страдальчески вздохнула сестра.
— Ну что, ты уже в курсе, что наши сегодня высадились на Марс? Тебе, видать, подарочек делали, — Даня вытянул из рюкзака длинный сверток и два бокала. – Кстати, с Днём Рождения.
— Ой, спасибо! – он следил, как Ленка разворачивает пёструю обертку. – О, вино! Без этикетки? Домашнее?
— Десятилетней выдержки. Сам делал.
— Сам? Не смеши мои тапочки! – она вгляделась в золотистую жидкость, походящую на жидкие солнечные лучи – и глаза её расширились. – Но… это…
— Одуванчики. С этого самого поля. Твои закупоренные семнадцать лет, — он широко улыбнулся. – Выпьем?
Вино мерцало мягким и тёплым светом.
— За Марс.
— За Брэдбери.
— За нас.
И дуэт родных голосов слился в хрустальном звоне бокалов, полных вина из одуванчиков.
9.
Я был рождён мотыльком зачарованным искрами жизни
Этот огонь, этот жар не унять – он лишь ярче пылает.
Так и вальсирую с ним, не боясь опалиться, обжечься.
Дар удивлять мне зачем-то был свыше дарован богами.
Кто-то с жизнью воюет, на хрупкие плечи напрасно
Ношу взвалив, непосильную даже героям античным.
Некто истину топит в бокале, смирившись, поблекнув.
Или увязнув в воздушных иллюзиях жизни с блаженством.
Ходят по краю обрыва, прельщённые бездны сиянием.
Путь их опасен, но боги потворствуют храбрым душою.
Кто у подножья застыл, выбирая дорогу попроще,
Кто притаился, сливаясь с бездумною серою массой.
Жизнь их, как лист, увядший до срока на древе стремлений.
Я попытаюсь разжечь это пламя словами историй,
Что польются незримым потокам из самого сердца,
Дверь открывая в иные миры и проходы вселенной.
Всё это будет, но после. А ныне срываю охапкой
Россыпь цветов – покров одуванчиков белый.
Быть наивным ребёнком я никогда не устану,
Даже последнюю тонкую грань переступая.
10.
«Вино из одуванчиков. Самые эти слова — точно лето на языке. Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылки лето». ©
Стоит потянуть за пробку — и с лёгким «пфф» бутылка выдыхает пахнущее луговыми травами облачко воспоминаний.
… Солнце высоко в небе, а поиски — в самом разгаре.
А началось все с того, что они услышали от старшего сына миссис Филдз, что вот на этой самой поляне, такой огромной, что кажется, что зелёное покрывало с пушистыми островками белого тянется до самого горизонта, можно, если ты настоящий счастливчик, найти особенный одуванчик — во много раз больше обычного. И если загадаешь желание и сдуешь все пушинки разом — то обязательно исполнится.
Они уже так далеко разошлись по поляне, что едва видно друг друга. Но он, признаться, сегодня не всем сердцем предан благородному делу поисков — то и дело он бросает взгляд направо, на другого отважного искателя. Искательницу.
Её зовут Элен, и она кузина Джера, приехала в гости на лето. Настоящая красавица…
Красавица поймала его взгляд. Он поспешно отвернулся, и сделал вид, что увлечен исключительно поисками легендарного одувана.
Раздвинул развесистые листья у очередного встретившегося островка лопухов, и…
— Нашёл!
Это действительно был он. Огромный, больше теннисного мяча, он выделялся на фоне собратьев, как статный великан среди лилипутов.
Он обязательно исполнит его желание.
— Что собираешься загадать?
Голос совсем рядом, она успела самая первая, и теперь разглядывала в трофей в его руках.
Он посмотрел на невесомый белый шар, который держал за ножку обеими руками, на неё, снова на одуванчик — и изо всех сил дунул…
Сладкое послевкусие растворяется на языке, и черноволосый мужчина открывает глаза, возвращаясь из воспоминаний обратно на веранду. Поднимается из кресла-качалки, ставит бокал на стол.
Лежащая рядом книжка открыта на середине, и ветер неспешно переворачивает тонкие страницы.
— Элен?
Стоящая перед мольбертом женщина со светлыми волосами добавляет последний штрих в картину своего необычного натюрморта, и откладывает в сторону кисть.
Улыбается мужу, и, подходя ближе, протягивает второй, пока ещё пустой бокал.
Прозрачным золотом из графина льётся вино.
Невесомая белая пушинка мягко садится на не просохшее ещё полотно — и проваливается внутрь, плавно опускаясь на сверкающую гладь в бокале.
Ветер раскрывает книгу на самой первой странице, чтобы прочитать надпись — ровным почерком по диагонали: «На добрую память...»
В лучах заходящего солнца они поднимают бокалы.
До новой встречи.
Вне конкурса 2 работы
1.
Огонь в камине пылает жарко и весело, рассыпая золото искр, хрустя сухими ветками, словно пес косточками. Языки пламени облизывают каменные стенки, пробуя их то ли на прочность, то ли просто на вкус, выглядывают в комнату, тянутся к сложенным на полу у камина дровам. Но не достают их и прячутся обратно, в уютную тесноту раскаленных, пышущих жаром стенок. А за высоким узким окном вот уже который час льет дождь. От этого в комнате особенно уютно, хочется кинуть на диван плед, налить вина, взять толстую старинную книгу и медленно, лениво перелистывать страницы с чуть поблекшими миниатюрами, пробегая взглядом давно знакомые стихи.
Был бы с той стороны рамы, непременно так бы и поступил… Но люди — невыносимо хлопотные существа. Из-за них и я не могу попасть домой, к собственному очагу, в котором огонь уж точно не хуже, а может, и получше. Лежи теперь на мокрой скользкой ветке, распластавшись, повторяя все ее изгибы и изо всех сил сливаясь чешуей с пестрыми осенними листьями… И сколько еще так мокнуть — совершенно неизвестно!
* * *
Человек у камина зябко повел плечами. Нервно размял пальцы, повертел залетевший в окно с порывом холодного ветра сухой листик. Сунул его в огонь и несколько мгновений мрачно смотрел, как вспыхивает золотой комочек, рассыпаясь крупинками пепла. Встал с низенькой скамеечки и успел сделать только пару шагов к столу, когда дверь, словно от порыва ветра, резко открылась. И сразу же напряжение покинуло закаменевшие плечи, так что следующий шаг, навстречу вошедшему, получился плавным, хищным…
— Ну, здравствуй.
Тот лишь молча склонил голову. Снял потертую шляпу, с которой текло ручьем, скинул на скамью у стены мокрую тряпку плаща. Оказался на несколько лет моложе хозяина дома, только-только пробиваются усы, такие же рыжие, как встрепанные короткие вихры, голубые глаза из-под золотистых загнутых на концах ресниц, глядят яростно, ненавидяще. Шагнув к столу, он оперся на него ладонями и замер.
— Так и будешь молчать?
— Не буду, — нехорошо усмехается рыжий. Его сшитая не по моде и изрядно поношенная куртка, промокнув, выглядит совсем жалко. — Поговорим?
— Поговорим, — откликается хозяин дома. — Иди к огню, обсохни.
— Может, еще и спиной к тебе повернуться?
— Не глупи, — раздосадовано отзывается тот, первый. — Что я тебе сделаю?
— Ничего, — неожиданно соглашается рыжий. — Пока бумаги у меня — ничего не сделаешь. Кстати, показать? Или на слово поверишь?
— Отчего же нет? — улыбается первый, улыбка словно освещает красивое лицо изнутри, делая его поразительно искренним. — Тебе — поверю. Всё принес?
— Половину, — злорадно сообщает рыжий. — А другая у надежного человека. На случай, если я не вернусь…
На мгновение в комнате становится совсем тихо, только камин продолжает трещать, но хруст веток не веселый, а тревожный. Потом тот, что немного старше, качает головой, делает шаг назад от разделяющего их стола и снова садится на скамейку у камина, удобно вытянув ноги. Длинные темные пряди падают по обе стороны лица, обрамляя высокие скулы, породистый нос с горбинкой, красивой лепки подбородок с обаятельной ямочкой. На вишневом бархатном камзоле тускло поблескивают золотые пуговицы с герцогской короной.
— Зачем ты так? Мы ведь когда-то дружили. Я пришел договориться.
— Мы дружили, пока ты не соблазнил мою невесту, — выплевывает слова рыжий. — Неужели тебе не хватало девушек? Ты же знал, что она дала клятву мне! Почему? Почему именно та, которую любил я?
— Долго ждал, чтобы пожаловаться? А тебе никогда не приходило в голову, что твоя персона отнюдь не центр мироздания? — интересуется щеголь совершенно спокойно, и только пальцы, унизанные дорогими перстнями, нервно теребят золотой галун на поле камзола.— И что именно эта девушка не только якобы твоя невеста, но и наследница королевства. Пусть королевство и невелико, но даже такие на дороге не валяются, знаешь ли. Не все умеют жить как птицы, кормясь песнями и мечтами.
— Какая же ты мразь! — беспомощно выдыхает рыжий. — Она тебе даже не нужна? Только ее корона? Так соблазнял бы сразу королеву — зачем ждать?
— Отличная мысль! И как она мне самому в голову не пришла?
Теперь в голосе хозяина дома слышится издевка.
— Одна беда, королева для этого слишком умна. Оказаться в ее постели — еще куда ни шло, но на большее и рассчитывать не стоит. Дочка — совсем другое дело. А вообще, только поэт мог всерьез рассчитывать на то, что детские клятвы что-то значат.
— Я тебе не позволю, — тихо, но твердо говорит рыжий. — Если королева узнает, что ты торгуешь ее секретами, тебе плаха милостью покажется.
— Свет небесный! А как ты думаешь, почему я здесь? Повидаться со старым приятелем? Не знаю, как ты раскопал эту помойку — удача дураков любит — но давай уже договариваться, мой старый друг. Только не говори, что тебе ничего не нужно. Иначе ты пришел бы не сюда, а к нашей венценосной крёстной.
— Хорошо, — тускло соглашается рыжий. — Вот мое условие. Ты немедленно уезжаешь. А я молчу про бумаги. Пока я жив, их никто не найдет. Но если ты уедешь, а меня завтра прирежут в подворотне, бумаги окажутся у королевы куда раньше, чем ты на городской заставе.
И снова в комнате наступает тишина. Хозяин дома берет пару поленьев и, повернувшись к камину, кладет их в огонь, потом ворошит уже прогоревшие угли. Золотой перстень с крупным сапфиром блестит и переливается в отблесках огня.
— Так что? — первым не выдерживает рыжий.
— Не пойдет, — спокойно откликается собеседник. — А если завтра тебя прирежут без моего участия? У крестной руки длинные, она меня издалека достанет. Предлагаю другой выход. Ты отдаешь мне бумаги и больше никогда в жизни ни в чем не нуждаешься. Хочешь — пой песни здесь, хочешь — поезжай к императорскому двору. Я же знаю, ты всегда об этом мечтал. Ну сам подумай, кто тебе позволит жениться на принцессе? Вы уже не дети, чтобы играть в жениха и невесту. Я — другое дело. У меня титул, земли, родня… Да и королевская кровь — не вода!
— Ты же ее не любишь…
Хозяин дома снисходительно усмехается.
— Позволь открыть тебе страшную тайну. Чтобы стать королем, вовсе не обязательно любить свою будущую жену. Вполне достаточно, чтобы она меня любила. Я женюсь на нашей подружке по детским играм, буду холить ее и лелеять, исполнять все ее сокровенные желания и некоторые капризы. А потом она родит мне детей и будет счастлива, став королевой по титулу и привилегиям, но не по обязанностям. А что можешь дать ей ты? Несколько сладких ночей и позор на всю жизнь, если это откроется? Или будешь мучить девочку своей так называемой любовью?
— Хорошо же ты обо мне думаешь, — горько отзывается рыжий. — Поэт, значит, дурак? Я об этом думал куда больше тебя. Пусть она не будет моей. Но и твоей — тоже. У тебя же сердце змеиное, ты и любить-то не умеешь. А она когда-нибудь найдет хорошего мужа и будет счастлива.
— Так мы не договоримся. Я никуда не поеду, пока бумаги могут в любой момент попасть к королеве. Или прикажешь охрану к тебе приставить? А заодно лекарей. И священников, чтобы молились за твое здоровье. Вдруг ты отравишься тухлой колбасой, а твой человек решит, что это моя работа?
— Колбасой — не отравлюсь, — глядя сопернику в глаза отвечает рыжий. — Но насчет яда ты верно догадался… Не хочешь уезжать — дело твое! У тебя тут вино есть?
— Ты что задумал? — слегка растерянно интересуется щеголь. — Есть, конечно…
— Неси. И пару бокалов. А еще перо, чернила и бумагу… Ну, давай!
Глаза рыжего лихорадочно блестят. Отойдя от стола, он присаживается на лавку, где лежит мокрый скомканный плащ, и сцепляет на коленях побелевшие пальцы. Пожав плечами, хозяин дома выходит из комнаты…
* * *
Я осторожно меняю позу — тело совсем затекло — и снова приникаю к ветке. Так и прирасти к этому дереву можно… Дождь из ливня превратился в мелкую нудную морось, капли стекают по чешуе, перепонкам лап, сложенным крыльям. Я шевелю ушами и хвостом, чтобы хоть немного их согреть… Ну, сколько можно? Было бы на улице тепло, я бы здесь хоть весь день лежал. Хочу домой. К очагу, подогретому вину и пледу, свернутому в удобное гнездо. И чтобы за ухом чесали… Кстати, о вине. А вот и оно! Я снова превращаюсь в сплошные глаза и уши, забывая про мерзкий дождь…
* * *
— Вот! Теперь, будь любезен, объясни, что родилось в твоем поэтическом воображении.
Он ставит на стол пузатую бутылочку с длинным узким горлышком, пару хрустальных бокалов, письменный прибор. Быстро откупоривает бутылку. По комнате плывет густой аромат. Вино пахнет горьковатой летней листвой, яблоками и цветами. Этим запахом хочется дышать, он зовет смеяться и петь, кружиться в танце и целовать сладкие от земляничного сока губы, заглядывая в шальные от смущения и счастья глаза…
— «Золотой лист» в охотничьем домике? Неплохо живешь…
— Ты мог бы не хуже, — парирует собеседник. — Долго ждать прикажешь?
— Недолго, — кривит губы рыжий. — Наливай в бокалы. А потом в один брось это.
Маленький стеклянный флакон падает на стол. Несколько мгновений хозяин дома смотрит на него, потом пожимает плечами.
— Ладно, поиграем. Считай, что мне любопытно.
Несколько прозрачных крупинок, похожих на крупную соль, растворяются в вине мгновенно, не меняя ни цвета, ни запаха. Рыжий, подавшись вперед, смотрит на это, и в голубых глазах стынет ледяная тоска.
— Дальше что?
— Дальше?
Рыжий вздрагивает от оклика.
— Дальше — вот!
Расстегнув облезлые позолоченные крючки куртки, он достает несколько сложенных вместе мятых листов бумаги.
— Это моя ставка. Все, что у меня есть. Никаких копий, никакого человека… Клянусь. Богом, честью и ее жизнью. А ты сейчас напишешь ей письмо. Что ты ее не любишь, что ты хотел жениться на ней ради короны… Сам сообразишь, как и что написать, чтобы она больше слышать о тебе не хотела…
— Интересно… — тянет щеголь. — Значит, обычная дуэль на ядах тебя не устраивает? Решил подстраховаться? Хорошо, допустим, я тебе поверю, что бумаг больше нигде нет. С тебя как раз станется. Только вот незадача, играть, даже с таким ставками, я не буду. Один шанс из двух — для меня маловато…
— Будешь, — уверенно говорит рыжий. Запустив руку в мокрую груду плаща, он достает оттуда нарядный, отделанный перламутром пистолет и направляет на собеседника. Глаза того расширяются.
— Либо ты будешь играть по моим правилам, либо я тебя просто пристрелю. Королева меня простит. А она… Тоже простит когда-нибудь… Ей только кажется, что она тебя любит. Ядовитых гадин любить нельзя.
— Надо же, — с тихой злостью говорит хозяин дома. — Зубки прорезались? А я ведь хотел приказать, чтобы тебя у дома встретили… Болван! Вспомнил старое, размяк, пожалел дуралея… Тебя же просто используют, как ты не понимаешь? Думаешь, я поверю, что ты сам нашел мои письма, раздобыл яд и эту игрушку?
— Пиши, — напоминает рыжий.
Помедлив, щеголь садится к столу. Перо раздраженно скрипит по бумаге, оставляя брызги чернил. Палец рыжего на курке белеет, но тяжелый пистолет не дрожит. Дождавшись, пока на листе появится размашистая подпись, рыжий встает и шагает к столу, встав напротив сидящего
— Вот интересно, — цедит сквозь зубы тот, швыряя перо на стол. — Что тебе мешает меня теперь попросту пристрелить? Кишка тонка?
— Ты в судьбу веришь?
— Я в себя верю! — огрызается щеголь, откидываясь на спинку стула. — И избавь меня от патетики.
— Ладно, избавлю, — неожиданно грустно улыбается рыжий. — А я вот верю. И правила у нас будут простые. Ты отвернешься, я поменяю бокалы. Ты выберешь первый. И мы выпьем за старую дружбу. Или за нее. Как захочешь! И если тебе повезет — значит, судьба. А вот если нет, мне пригодится это письмо, чтобы она о тебе не плакала.
Первые начальные ноты запаха улеглись, растворившись в дождливой свежести, веющей из окна, и теперь аромат вина раскрывает ноты сердца. В комнате пахнет ягодами, полынью, чуть-чуть дымом. Хотя последнее — скорее от камина. Дождь совсем перестал; сквозь тугую, хоть и пожелтевшую листву пробиваются лучи заката. Закусив губу, хозяин дома резко отворачивается. Тут же левая рука гостя ныряет под манжет правой, держащей пистолет. Рыжий что-то торопливо бросает в оба бокала, а потом чуть-чуть сдвигает их с места. Мгновенная муть за тонкой радужной оболочкой, и сразу же золото вина опять светлеет, мягко переливаясь в лучах, падающих из окна.
— Все. Выбирай.
Человек в вишневом камзоле медленно поворачивается, не глядя берет ближайший. Пальцы плотно обхватывают тонкое стекло, кисть едва заметно подрагивает.
— Шаг назад, — спокойно предупреждает рыжий. — И не вздумай бросить — с такого расстояния даже я не промахнусь.
Взяв второй бокал, он медленно подносит его к губам, следя за противником. Тот отвечает тем же. Губы их прикасаются к стеклу одновременно. В три больших глотка щеголь глотает вино и яростно швыряет бокал об пол. Под тонкий жалобный звон осколки разлетаются по всей комнате. Рыжий цедит медленно, потом бережно ставит хрусталь обратно на стол. Двое замирают.
— Забавно, — говорит вдруг рыжий, устало опуская пистолет. — Третий раз в жизни пью «Золотой лист». И опять с тобой. А говорил, что не любишь его.
— А я и не люблю, — отзывается щеголь. — Как по мне, так он своей цены не стоит. Не поверишь, для тебя купил. Думал позвать в гости да поговорить начистоту. Поговорили…
— Поговорили… — эхом отзывается рыжий.
Пальцы в перстнях судорожно вцепляются в край стола. Хозяин дома поднимает выпученные в ужасе глаза, пытаясь что-то сказать, беззвучно, рыбой на суше, открывает рот и тяжело валится на пол. Тело выгибает судорога, и, коротко всхрипнув, он затихает. Уронивший пистолет рыжий опускается рядом на колени. По веснушчатому, словно сбрызнутому золотой краской лицу текут слезы.
— Прости. Прости. Прости… — навзрыд повторяет он, раскачиваясь над телом, слепо смотрящим в потолок.
Полено в камине громко трещит. Вздрогнув, рыжий вскакивает, старательно отводя глаза от лежащего, сгребает со стола бумаги и высохшее письмо, засовывает их обратно под куртку и, не взяв плащ, идет к двери. Едва перешагнув порог, он падает и бьется в судорогах, не видя, как стремительная тень прыгает с ветки в комнату через распахнутое окно. Того, как его бесцеремонно обшаривают длинные цепкие пальцы с острыми когтями, он тем более уже не чувствует. Голубые глаза на молниеносно бледнеющем лице так же бессмысленно и безнадежно смотрят вверх, как и глаза оставшегося в комнате первого. А в воздухе медленно плывет последний шлейф запаха: мед, палые листья, мох и драконья кровь.
* * *
Очаг горит именно так, как надо: ровное тепло идет во все стороны, не опаляя, а согревая до самых костей промерзшее тело. Я разворачиваю крылья, подставляя их потоку горячего воздуха, поворачиваюсь то одной, то другой стороной. Потом, согревшись окончательно, просто перекатываюсь на живот, сворачиваясь клубком в складках огромного пледа из мягкой козьей шерсти. Пустой кубок из-под вина стоит рядом, от него резко и дурманно пахнет. Рука с ухоженными ноготками рассеянно чешет меня за ухом.
— Зачем? — лениво интересуюсь я, когда блаженство тепла, хмеля и ласки проникает в каждый уголок тела. — Герцога — понятно, а поэта — зачем? Он вам верил. Яд выпил, думая, что это как раз противоядие… Не жалко?
Вторая рука бросает последнюю бумагу в очаг, где уже догорает мятый комок. На низеньком лакированном столике лежит только письмо первого.
— Жалко. И того и другого. Я же их крестная. Но свою дочь я жалею больше, малыш. Один разбил бы ей сердце, второй едва не украл корону. Если выбирать между наивным дурачком и умным негодяем, то лучше и не выбирать вовсе.
— И что теперь? Отдадите ей письмо?
— Посмотрим, по кому она будет больше тосковать. Уж лучше пусть плачет по этому бедному мальчику, чем по своему паршивцу-кузену. А весной приедет посольство, мою девочку ждут при императорском дворе. Все уже сговорено…
— Ваше величество…
— Что, малыш?
— А можно мне «Золотого листа»? Там, в охотничьем домике, я так и не попробовал…
— Можно, малыш… Прямо сейчас?
Оглянувшись на пустой кубок, я облизываюсь и решаю не жадничать. Не все людские привычки стоит перенимать.
— Завтра… Спать хочу…
— Спи, — соглашается мягкий голос, и руки пододвигают мне под морду плед именно так, как я люблю. Сон приходит мягким ласковым теплом, разливающимся по всему тело: от ушей до самых кончиков крыльев и хвоста. А потом все крутится, проваливается, и я лечу в бездонном синем небе, пахнущем солнцем, счастьем, руками королевы и «Золотым листом»…
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.