Битва на салфетках 199 Самое интересное - 2 тур

— Дамы и господа! Аукцион Кристис предлагает вашему вниманию уникальный лот. Это картина великого художника нашей эпохи и кровавого серийного убийцы — Джона Купера. Он закончил ее писать за день до исполнения смертного приговора в тюрьме Аттика, штата Нью-Йорк, шесть дней назад. Многие из вас помнят, какое впечатление произвело первое его полотно – «Наслаждение Болью», выставленное на нашем аукционе четыре года назад. Вы сразу почувствовали на себе гениальность его создателя – ведь, еще ни одно произведение искусства, не вызывало таких сильных и глубоких переживаний. Подобным эффектом обладают лишь оригиналы Джона Купера и потому «Наслаждение Болью» было продано за одиннадцать миллионов долларов. У всех пяти полотен, которые успел создать Джон Купер до своего ареста, одна тема – страдания и смерть. Да он и сам был смертью – на его счету двадцать восемь ужасных убийств. Напомню, что заключительная картина из серии — «Притяжение Бездны», была продана за семьдесят пять миллионов долларов.

— Итак, дамы и господа, полотно Джона Купера – «Ода Радости»! Возможно, он испытал раскаяние, находясь в камере смертников. Стартовая цена лота – два миллиона долларов! Делайте ваши ставки!

Моросил мелкий дождь, когда два джентльмена вышли из офиса Кристис и направились в сторону парковки. Один из них на ходу раскрыл большой зонт и заботливо укрыл от дождя спутника.

— Сэр, можно задать вам вопрос?

— Конечно, Эрик. Ты служишь мне с самого детства, и мы оба хорошо друг друга знаем. Я удивился, если бы ты сейчас промолчал.

— Вы истинный коллекционер произведений искусства и никогда ничего не покупали только потому, что это создано известными людьми. «Ода Радости», которую вы сейчас приобрели за восемнадцать миллионов… она… она…

— Да – это бесталанная мазня, можешь не подыскивать слова. Тем не менее, я повешу ее в отдельном зале своей галереи вместе с «Притяжением Бездны».

— Но почему, сэр?

— На полотне «Притяжение Бездны» Джон Купер раскрыл свою душу с помощью умений художника. Именно поэтому она оказывает на людей такое воздействие. Не думаю, что раскаяние смогло сильно его изменить и последняя картина тому пример. Я купил ее для сына. Габриэлю скоро четырнадцать и у него сейчас активно формируется мировоззрение. Эти картины станут для Габриэля постоянным напоминанием о том, что любые человеческие способности – всего лишь возможность проявить свою внутреннюю суть.

Занавес медленно поднялся. Зазвучала музыка. Актеры вышли на сцену.

Роли отрепетированы до автоматизма. Каждый жест отработан. Каждая улыбка выверена…

Графиня опустилась на кушетку и поднесла руку к виску:

— Как же я устала…

Режиссер за сценой покосился на сценариста. Сценарист в ужасе округлил глаза. Исполнитель главной роли схватился за сердце.

— Как же я устала, граф… — продолжала графиня, с трудом выдавливая из себя слова.

Зал застыл. Было слышно как тикали часы на руках у зрителей, отсчитывая секунды мучительного ожидания.

Вдруг рука графини безвольно дернулась и свесилась со спинки кушетки. Голова вяло склонилась на затянутую корсетом и обсыпанную пудрой грудь.

В зале как будто лопнула струна — все зрители разом ахнули.

Граф выбежал на сцену:

— Дорогая! Дорогая, что с тобой?

— Врача! — раздался зычный голос из зала.

Музыка умолкла — музыканты в изумлении и с любопытством выглядывали на сцену и в зал из оркестровой ямы.

— Врача… — одними губами повторил вдруг побледневший граф…

Лерка поморщилась, вздохнула и вытянула ногу в сторону. Боль, мохнатым и зубастым зверьком поселившаяся в пояснице, только этого и ждала – встрепенулась и вцепилась всеми зубами. Лерка тихонько охнула и подтянула ногу.

«Еще девять раз». Хотелось остановиться и дать боли снова заснуть. Нельзя. Только хуже будет.

Снова усилие – и снова боль. Оказывается, можно научиться ей радоваться. Это лучше полной бесчувственности когда не болит ничего, а ноги ниже колен становятся чужими. Паралич в 23 года. Не полный, но все равно страшный. Врач сказал: «Последствия старой травмы. Сдвинут позвонок.» И потом, не глядя в глаза, объяснял, как долго лечится этот недуг.

Лерка тогда впервые разревелась. Мама сидела рядом и тихо рассказывала, что они теперь сделают, к кому обратятся. А потом, у окна, так тоскливо было смотреть на проходящих мимо людей. Завидовать. И недоумевать – ну как же так? Почему это случилось со мной?

Родители научили ее ценить жизнь. Вместе радовались каждому успеху – палец шевельнулся, потом стопа. А потом шагнула сама, без поддержки. Кто бы знал, как трудно учиться ходить взрослому человеку…

И была первая прогулка – за руку с папой. А мама, не отрываясь, следила из окна. И первый «подвиг» — дошла до магазина и вернулась с покупками. Еле доковыляла. Зато сама! И врач был, немного удивленно хваливший: «Молодец! А могла вообще не встать…» И ежедневные упражнения – через боль и слабость. Вот как сейчас.

Лерка покосилась на комод. Там, в аптечке, лежал целый флакон снотворного. 60 таблеток. Она однажды их достала. Посчитала. Одну даже лизнула. Сладкая. А потом убрала подальше. Умереть легко. А вот искусство жить оказалось трудным. Ничего. Подружилась же она со своей болью. «Еще три раза». А со следующей недели на пять упражнений больше…

Люся раскрыла альбом и провела ладошкой по снежно-белому листу. В утреннем сумраке словно засветился экран. Люся улыбнулась. Тут же по поверхности листа заплясали невидимые линии – намётки будущей картинки. Люся, глядя на белое поле, быстро откидывала несуществующие изображения одно за другим.

— Мам, Люська снова не в себе — пялится в альбом! – голос Дрю, сводного брата, заставил линии на листе немедленно замереть.

— Андрей, нехорошо так говорить!

Голос мачехи привёл линии в движение, и они быстро сложились в идеальный вариант. Осталось протянуть руку за фломастером и проявить невидимое.

— Дима! Иди, посмотри, всё там нормально? – голос мачехи тягуч, как мёд.

Люся обернулась навстречу входящему в комнату отцу и улыбнулась. Отец глянул мельком на Дрю, присел к столику.

— Как себя чувствуешь, заяц? – Поцеловал Люсю в щеку. – Кроха, ты моя ненаглядная. Рисуй! Старайся. Не говоришь, так рисуй!

Люся немедленно провела несколько линий. Идеальный, словно проведённый циркулем, круг, несколько фрактальных спиралей и силуэт человека в центре. Отец нахмурился.

— Дрю, ты собрался? – спросила мачеха с порога комнаты. Подошла к столу, положила руку на плечо отца и взглянула на рисунок. – Боже мой, как красиво! Люсечка, ты – талант.

— Может, снова начать давать ей лекарства? – там, на кухне, голос мачехи требователен и сух. Отец молчал.

Дрю со своего дивана ткнул в Люсю пальцем, а потом повертел им у виска. «Дура», прочитала Люся по его губам. Она улыбнулась, взяла красный фломастер и поверх чёрного силуэта нарисовала красный треугольник вершиной вниз. Все стороны равны. Можно не проверять линейкой. Затем появились красные завитки — змеи. Люся закусила губу от напряжения. Она рисовала красным очень медленно, сводя извилистые линии в центре. Линии переплетались, создавая похожую на замысловатую вышивку сетку. Дрю задел Люсю набитым учебниками рюкзаком, но она даже не вздрогнула.

— Дрю, папа ждёт! Уже обувается.

— Сейчас! – брат схватил жёлтый фломастер и провёл через весь рисунок безобразно кривую линию. – Солнечный заяц! – хохотнул он и вышел.

Люся тоже улыбнулась. Она погладила испорченный рисунок, словно успокаивала. Взяла карандаш, приставила его к центру рисунка, подождала, прислушиваясь, и проткнула бумагу резким движением.

— Дрю? – послышалось в коридоре. – Андрей! Что с тобой? Дима! Вызови скорую!

Люся, не обращая внимания на крики, аккуратно пришпилила рисунок к стене, на которой расположились ещё три идеальных по форме, линиям и цвету рисунка. С дырочками в центре.

«Даже прекрасное предстанет уродством, если не украшено искусством, что удаляет изъяны и полирует достоинства»

Бальтасар Гарсиан

В тех сферах, что чуть выше человечьих, издревле есть любовный треугольник.

Прелестница, волшебное Искусство поочередно разделяет ложе и празднует веселые пиры.

Она — то славит Смерть с обрядами и скорбью, уходом и привязанностью к месту, то — радуется Жизни и природе, движенью солнца, изменениям неба.

Смерть подкупает выдержкой вина, изысканностью золота изгибов и блеском ограненных самоцветов, и важностью, и почитанием сана и безвозвратным вечности покоем.

Жизнь манит за собою, в даль просторов, накидывая свежий теплый ветер, покров из звезд и обруч из кувшинок, блистая честью, светлою душою.

Смерть подливает для Искусства слезы, шепча «Утешь их, восхити, Искусство! Воздвигни уникальные гробницы!»

А Жизнь несет счастливые улыбки — «Примерь, Искусство — будешь людям в радость!

Пусть удивляет песней соловей и веселят на клумбах незабудки"

***

И высшие, послушав Жизнь и Смерть, Искусство превратив в сосуд с напитком, божественный нектар раздали людям.

Пусть каждый сможет с помощью Искусства себя возвысить внешне и духовно, отыщет силы удалить изъяны и довести достоинства до блеска.

Чтоб Жизнь порадовать и в Смерти не угаснуть.

Веня-искусник

— А по-другому его и не называли. Да-да, я про него, про Вениамина сантехника. Он в наш ЖЭУ пришел молодым щеглом, на глазах всего района вырос до стати орла, и вот теперь… ангелом воспарил на небеса.

— А ты, мил человек, так и напиши в своей заметке, — обратился к репортеру усатый мужик с грязными по локоть руками. – Напиши, что наш щегол был ох-каким щеголем. Уж я-то видел. Он нанимался на работу во фраке! Как сейчас помню: белая рубашка, черный фрак, бабочка на шее. Отдел кадров обомлел, как увидел его в таком прикиде. Он робу переодевал под насмешливыми взглядами коллег. Но все притихли, когда он показался на люди. Его горделивый вид никуда не делся, а ящик с инструментами новоявленный сантехник держал с таким достоинством, будто там не ключи и клещи, а лимон долларов как минимум. Первые десять лет над ним подтрунивали, конечно, потом привыкли.

— Точно, — подтвердил крепенький мужичонка с такими же выпачканными в мазуте руками и улыбнулся своим мыслям. – Он ведь робу носил, как фрак, будто ему предстояло не трубы в подвалах промывать, а дирижировать большим оркестром. Великим мастером стал, тут уж не придерешься.

Мужики разом замолчали. Ушли в воспоминания на целую минуту. А потом их прорвало, и они кидали свои короткие реплики, словно шелуху от семечек. Часто невпопад, забывая о главном.

— Ах, как он ставил унитазы и чистил трубы! Искусство творил, а не заявки исполнял!

— Да-да, Веня умел жить и работать красиво.

— Время – деньги, говорили мы. Жизнь – копейка, твердил он, и сиял как начищенный грош до своего финала.

— А по выходным вышагивал по району исключительно во фраке.

— Никто так и не добился от него внятных ответов – откуда взялся этот фрак и почему он так трепетно к нему относился?

Репортер, молодой пижон лет двадцати, бойко стучал по клавиатуре ноутбука. Он больше не считал, что шеф дал ему скучное задание.

Он напишет про этого Веню-искусника в мистическом ореоле. Это будет роман века! Черный фрак, белые унитазы и ящичек с инструментами. О, какой намечается сюжет! Он найдет ответы на все волнующие вопросы. Воображение не подведет. У читателей свернется кровь от деяний сантехника, но…

Но сначала нужно сдать чертову заметку в рубрику «Удивительные люди нашего городка». А уж потом главгера из заметки плавно перевести в главгада будущего романа.

— Де-е-йв! — пронзительный вопль Сандры разбил подутренний кошмар. Дейв сел и быстро протер уши — так быстрее очухаешься. Опять чертов ребенок хныкал. Скулил как недобитый кутёнок. Это вообще нормально — издавать такие звуки? Дэйв не имел понятия. Младенец решительно не был частью его жизненного опыта. Однако Дейв был твердо уверен, что дети не должны выдавать такие потусторонние, слышимые мерзким отражении в затылке, звуки. Судя по фильмам дети орали, например, как Сандра.

— Дейв! Ты встанешь, лодырь долбанный?!

— Иду я, — гаркнул, моментально забывая сон и ночные глупые страхи.

Заскочил на минуту в туалет, плеснул в лицо едва теплой водой. Ребенок продолжал ныть на границе слышимости. Как комар… Не плач, а… Стенания? Выскользнуло из памяти книжное слово… Да, стенания как будто сами рождались в голове Дейва и шевелили там мягкими невидимыми пальчиками. Бр-р-р! Дейв пустил холодную воду и сунул под кран целую голову. Придумается же такое!

— Дейв, чтоб тебя! — снова заорала Сандра. — Ведь сил же нет никаких это слушать!

— Да иду я! — Дейв с силой хлопнул дверью. В квартире затихло. Даже ребенок заткнулся. Дейв прошел на кухню, начиная понемногу включаться в жизнь. Одновременно заработало обоняние. В нос полезла затхлость и какая-то отвратная тухлятина. Опять забыли вынести мусор! Раздраженно распахнул окно — пустить немного свежести. Вместе с городскими шумами вломились уличные запахи: выхлопные газы, стертая резина, горячий асфальт, собачье дерьмо…

Чайник вскипел и Дейв размешал в бутылке сухое молоко. Долил отстоенной холодной воды — ребенку нельзя горячее. Хотя ребенок никогда не протестовал, но что может сказать младенец, не умеющий говорить?

Вернулся в комнату, выложил младенца на стол и сунул в рот бутылку. Немного тишины, пока поменяет пеленку. Гадил младенец довольно регулярно, как и ныл.

— Что смотришь, Сандра? У тебя-то молока давно нет. Я проверял.

Бросил взгляд на жену — та пыталась уйти с дивана. Придется её привязать. Зато стало ясно, чего она так орала — клей был плохой идеей и рот опять был открыт. Хотя она упорно молчала, пока Дэйв был рядом. Ни слова с той ночи, когда он хорошенько ей объяснил, что вернулся хозяин!

— Знаю, ты не любишь платки, но потерпишь, — Дейв вернул ребенка и повязал жене косынку. Теперь, с ребенком на руках, она смотрелась красиво. Умиротворенно.

Дейв дососал молоко и пошел вынести мусор — от вони памперсов скоро начнут слезиться глаза… Ребенок привычно переместился ему на плечи и мягкие пальчики защекотали затылок.

— Что с образцом?

— Очнулся. Приходит в себя.

— Жизненные показатели?

— В норме.

— Отлично. Вводите реактив.

Одна из безучастных до этого момента лампочек замигала зелёным. Маленький цилиндр, наполненный прозрачной жидкостью, опустел, выдавив содержимое в трубку, соединённую с телом.

— Позвольте сказать, сэр?

— Да, Максим.

— Я всё равно не верю, что у нас что-то получится. Возвращение к жизни одного деятеля культуры ничего не изменит. Искусство умерло вместе со своей эпохой. Мы не в силах на что-либо повлиять.

— Ну… Ты тоже когда-то был мёртв. А теперь ничего, ты снова живой и полон сил. Пришьём тебе в понедельник новую руку, и будешь как новенький! Тебе почти триста лет. Скоро юбилей! Жизнь прекрасна! Так, мы отвлеклись. Подопытный уже пришёл в себя?

— Судя по приборам, очнётся с минуты на минуту. А что, если мы вытащили не того?

— Брось, Макс. Я трижды проверил все данные. Это однозначно он.

Худощавое тело молодого человека, лежащее на кушетке, поднялось. Прямой тонкий нос его заинтересованно повертел по сторонам. Маленькие усики вздыбились, а волосы заметались по сторонам вслед движениям головы.

— Пахнет йеда! Ниям-ньям! – Воскликнул новоиспечённый зомби и подскочил с лабораторного стола. Затем бывший деятель искусства ударом ноги вышиб деревянную дверь, закрывавшую выход из помещения и побежал на поиски пищи.

— Эээ, сэр? Так и задумано? – Макс и его учитель стояли за зеркалом, прозрачным лишь с их стороны и недоуменно смотрели на опустевшую комнату с койкой, приборами и кучей трубок и проводов.

— Ну… Видимо ты был прав, мой юный друг. Что-то в нашем опыте пошло не так. Искусство умерло, как и мы, и наша наука. Его уже не возродить. Пора бросать это гиблое дело. Да и вообще ни к чему двум порядочным зомби заниматься экспериментами. Пойдём лучше тоже найдём кого-нибудь покушать

Собрались однажды Искусство, Жизнь и Смерть, да завели спор, кто из них важнее и круче.

— Я — это все! — заявила переполненная впечатлениями Жизнь, напористо тряхнув яркими локонами.

— Когда появляюсь я, все исчезает, — меланхолично и слегка презрительно ткнула ее клюкой Смерть, присаживаясь напротив за столом и закуривая невыносимо удушливую сигару, от которой ее собеседница аж закашлялась.

А похожее на венецианца, смуглое в лучах заката Искусство, не вовлекаясь в перепалку, спокойно и с наслаждением потягивало дорогое выдержанное вино, и, бросая взгляды на спорящих, четкими и уверенными штрихами набрасывало что-то на лежащей перед ним салфетке.

Искусство, Жизнь и Смерть

Жила-была на свете прекрасная дева Искусство. Она покровительствовала братьям и сестрам своим меньшим — Поэзии и Архитектуре, Живописи и Музыке, и многим другим. И влюбились в деву два брата-молодца, Жизнь и Смерть, и решили состязаться своими искусствами – жизни и смерти – за сердце красавицы.

Едва только краешек Солнца загорелся над горизонтом, брат Жизнь появился под оконцами расписного терема девы Искусство. По его велению кудри дивных многоцветных растений взобрались по изящным стенам жилища возлюбленной, оплели окна и крышу. Солнечные лучики, пробираясь сквозь живой трепещущий витраж, бросали нежно-зеленые зайчики на лицо спящей Искусство. Дева открыла очи, а окно уже вовсю сверкало искрами алого и золотого – то распустились пышные цветы на стеблях растений. Искусство приблизилась к окну, полной грудью вдыхая пленительные ароматы, утопая в вихре оттенков. Закружилась ее прекрасная головка, а по комнате закружились словно хлопья радуги яркие бабочки. Раздался щебет птиц, радостный, многоголосый. Басовито зажужжали шмели, зазвенели цикады и застрекотали кузнечики. Восторженная, дева выглянула из окна: прямо напротив ее терема вырос величественный фонтан. Мощные пенистые струи били высоко в синее небо и, разбиваясь на мельчайшие осколки, окропляли живительной влагой мраморные скульптуры… Искусство молодца дышало жизнью и любовью.

День летел для Искусство словно в чудесной сказке. И пролетел… Закат вспыхнул огненными углями и угас, обратившись в серый сумеречный пепел. Настал черед брата Смерти.

Едва звездная тьма вытеснила полоску света за горизонт, Смерть появился под увитыми зеленью окнами Искусство. И зелень увяла. Опустились венчики цветов, сморщились, их краски угасли. Бабочки мертвыми снежинками усеяли ковер. Перестали щебетать птички, скованные ледяным сном смерти. Высохли и превратились в пустые оболочки шмели, цикады и кузнечики. Напуганная могильной тишиной, дева поднялась с кровати. Сладковатый запах гниения защекотал ее ноздри, и затрепетало в ужасе девичье сердце. Искусство, замирая и прислушиваясь, подошла к окну. Мертвый фонтан превратился в мраморные руины. Вода высохла на обветренных обрубках скульптур. Сама Луна в страхе спряталась под черное покрывало туч. Выглянув наружу, дева увидела мрачный силуэт Смерти, безмолвно протягивающий ей руку…

Выбор был сделан. В ажурном подвенечном платье дева Искусство затмевала Солнце, но не менее прекрасен был ее жених — двоюродный брат Жизни и Смерти — Время.

Валерий Михайлович вышел из института в четыре тридцать, а в шесть часов уже был пьян. Он нечасто посещал бары и в ирландском пабе, открывшемся более двух лет назад, был впервые. Он прошел мимо длинной стойки — седой, благообразный старик в аккуратном костюме-тройке, — поздоровался с официантом и заказал графинчик водки. Пил быстро, не закусывая.

Первое время он молчал, потом разговорился.

— Получилось! — громко обратился Валерий Михайлович к проходившему мимо официанту. — Ввод препарата на стадии куколки дает стабильную мутацию. Степаненко был прав, следовало заменить глицин тирозином.

Официант кивнул одобрительно, показал большой палец и отвернулся, чтобы обслужить людей за соседним столиком. Стоило ему уйти, и Валерий Михайлович переключился на других посетителей паба.

-За искусство, побеждающее жизнь! — торжественно провозгласил он и выпил. — Вы слышали когда-нибудь об Argema mittrei? Ее еще называют «Мадагаскарской Кометой».

Девушка и юноша, на которых обратил свой немного влажный взгляд Валерий Михайлович, неуверенно покачали головой.

— Это бабочка, — объяснил пожилой профессор. — У нее нет рта. Она живет только за счет того, что накопила, будучи гусеницей. Красивая такая, огромная. Крылья вот такие! — он сложил вместе два кулака. — Желтые, яркие, со стрелками в пядь длиной. И на каждом — глаз, большой, хищный. «Комете» некогда прятаться, некогда порхать с цветка на цветок. У нее есть только два или три дня на то, чтобы облететь Мадагаскар и найти себе пару, после чего она умирает.

Он замолчал, поняв, что его больше не слушают. Снял очки, протер слезящиеся глаза и налил себе еще водки.

— Институт с красным дипломом, стажировка в Москве, — пробормотал он себе под нос. — Публикации. Докторская. Конференции. Два семестра в Берлине, один — в Лондоне. Заведующий кафедрой. Академик. А что в итоге? Стерилизовал бабочку. Потому что жаловались: непоседливая больно, — голос Валерия Михайловича делался все более неразборчивым. — Покупают их на дни рождения, корпоративы. И жалуются, что фотографии не получаются — слишком быстро летает. Больше не будет, теперь уже незачем…

Уходя, Творец оставляет в Вечности свой след. Россыпь звезд или одинокая звезда, туманность или след кометы – все это остается после человека, храня память о нем, фиксируя глубинный слепок его личности, его мечтаний, его страхов и надежд.

Один за другим растворяются в Вечности те, кто держал над нами небо. Они исчезают, а высота становится все ниже, ценности – все мельче, и только звезды вдали, посылая нам одинокие сигналы, хранят память об истинном. Звезды не гаснут, оставаясь связующей нитью между нами и небом, между бренным и Вечностью… Мерцают, возвращая нам – нас, удерживая паутинкой памяти и надежды, храня и оберегая на грани. А иногда и – за гранью.

Эту записку я пишу скорее для милиции, чем для моего читателя. По этому, прошу, не вините в моей смерти других. Это глупо, ведь я буду жив.

Вам не понять, но таким образом я переселяюсь в Нетрол. Да, в город из моих книг.

Знаю, немногим дано осознать реальность мира в моих книгах, но я его не выдумал. Все мои романы лишь приукрашенное описание реальных событий на той “стороне”. Я так давно занимался лишь пересказами происходящего, что мне сейчас действительно сложно самому придумывать эти строки.

Прощайте. И знайте, если кто-то из вас, решит перебраться сюда, я с радостью встречу его на пороге новой жизни.