Битва на салфетках № 180. Второй тур. Голосование.

№1

Жизнь – тонкая струна, она порвётся – не соединишь, а завяжешь узелком – всё это будет не то. Не то звучание, фальшивое. Сколько раз пытался начать день заново, припомнить все события, но словно проваливался в небытие, в зыбкую неопределённость. Я тонул. Я не умел пока ещё плавать в новом качестве в этом мире. Не в силах пока был осознать иное существование.

День тлел. Медленно догорал. Слишком медленно.

Сигарета в моей руке тоже тлела. Сизый дымок лениво поднимался к потолку. Чашка кофе сиротливо стояла на столе. Она остыла. Пить не хотелось. Ни голода, ни жажды я уже не испытывал, но ещё, не привыкнув к этому новому ощущению, машинально цеплялся за призрак минувшей жизни.

Глянул в окно. Суетились полицейские.

Отсчитав без сдачи, положил деньги и вышел в промозглый день, нырнул в ненавистную погоду, как в вонючую грязь. В руке дымилась сигарета. Очнувшись, затушил, бросил в урну, подошёл к машине. Пальцы свело судорогой. Они ледяные. Никак не попаду в скважину. Наконец-то. Поворот ключа. Распахнул дверь, но застыл на месте. Сознание начала клевать навязчивая мысль: надо открыть багажник. Открыл. Достал чёрный чемоданчик и сел в авто. Здесь в безопасности поднял крышку чемодана.

В безопасности? Кузов автомобиля, кажется мыльным пузырём. Вот-вот лопнет и всему конец. Мерещится, что прохожие всматриваются в запотевшее стекло и желают испепелить взглядом. Они будто осознают, кто убийца, да только не могут ничего доказать. Я сосредотачиваю внимание на содержимом чемоданчика. Тряпичные куклы разложены в нём аккуратно в ряд, как могильные холмики на кладбище. Взгляд остановился на одной из них. Она безвольно лежит с шилом в глазу. Я так его и не вынул.

Протираю стекло. Вижу, как полицейские просят жестами расступиться. Они пропускают тележку. На ней лежит человек, когда-то предавший меня. Один из многих, кто предал меня. Тело полностью укрыто тканью, но я и так знаю, что у него вместо глаза дыра, а мозг превращён в кисель. Я вынимаю шило из кукольного глаза, беру в бардачке красный маркер и перечёркиваю крест на крест лицо куклы.

Мастер убеждал, что воскресил меня не для бренной жизни, а чтобы я восстановил справедливость. Свою справедливость. В памяти всплыл хриплый прокуренный голос: «Люди хотеть власть. Много. Хотеть командовать. Ты хочешь власть?» Я согласился и кивнул, принюхиваясь к тошнотворному запаху разлагающейся плоти.

Отогнал воспоминание, запустил двигатель и включил магнитолу. Диск заиграл «Master of Puppets».

№2.

— Я сказал, что он должен заниматься математикой, значит он будет заниматься математикой, — отец отшвырнул газету в сторону. Сняв очки, гневно посмотрел на мать. – Я хочу, чтобы мальчик чувствовал себя уверенно в жизни и да, что тут такого – хорошо зарабатывал. После школы он пойдет учиться на бухгалтера. Это отличная специальность, она будет кормить его всю жизнь!

— Но Володя так любит музыку! Почему ты решаешь за него? У него же талант. – Мать раскатала очередной пласт теста и накрыла им квадратную форму для пельменей. Пельмени получались маленькими, но очень вкусными.

— Я больше это обсуждать не хочу, — безапелляционно заявил отец. – И больше к этому разговору мы не возвращаемся. — Он снова надел очки и углубился в чтение газеты.

***

Зал аплодировал стоя! Маленькие музыканты раскланивались на огромной сцене. Как же Володька любил такие моменты. Он был горд, что является частью волшебства, волшебства по имени музыка! Обожал этот концерт Чайковского для скрипки с оркестром.

Стеша дернула Володьку за рукав:

— Чего ты застыл, пойдем, — она схватила его за руку и потащила со сцены. — Ты какой-то странный сегодня! Что с тобой?

У Володьки навернулись слезы, он порывисто стер их прямо краем рукава.

— Стеш, я играл сегодня с вами последний раз!

— Как в последний? Ты же у нас ведущая скрипка! Как же мы без тебя? – Стеша захлопала ресницами, понимая, что тоже может сейчас заплакать.

-У меня папа против, чтобы я дальше посвящал себя музыке, хочет, чтобы я углубленно занимался математикой. Репетитора нанял.

Стеша округлила глаза:

— Как математикой? Ты же прирожденный музыкант!

— Ну вот так. Отец против музыки. Я не хочу с ним спорить.

***

Владимир Николаевич нажимал без разбора кнопки на дистанционном пульте. Программы мелькали одна за другой. В его VIP-палате был телевизор, пациент мог себе это позволить, отлично зарабатывал, будучи ведущим аудитором в бухгалтерской конторе.

За три недели врачи смогли подобрать ему таблетки от очередного приступа выматывающей депрессии. Но полностью вылечить недуг не удавалось. На самом деле мужчина заболел уже давно, сразу после того, как поступил на экономический факультет. И болел до сих пор.

По программе «Культура» передавали концерт оркестра со скрипкой Чайковского. Владимир тяжело вздохнул. С тоской подумал: «Если бы он не бросил музыку, может не было бы этой изнуряющей депрессии, если бы он не предал себя еще тогда, в глубоком детстве, может быть жизнь сложилась бы по-другому?».

Скрипка одиноко вела главную партию.

№3.

Последний экзамен проходил без нервов, до поступления Лесе не хватало каких-то четырёх баллов. Осталось сдать химию, и послезавтра на доске объявлений вывесят список зачисленных на очное, где будет её фамилия. Всё говорило «за»: фартово-простой билет, уйма отпущенного на задание времени и голова, за последние дни утрамбованная формулами под литры «Нескафе».

Сзади, через парту, грызла колпачок ручки Юлька Расихина, у которой до поступления не хватало трёх баллов. Леся знала, что Юлькина фамилия тоже должна быть в списке, потому что получила Юлька без малого «золотой» аттестат, а банка «Нескафе» была выпита ими пополам в неуютном общежитии для абитуриентов.

И продолжится бесконечная эпопея: их поселят в одной комнате, определят в одну группу, Юлька выберет те же факультативные занятия, чтобы не расставаться с подругой. Начиная с детсадовских утренников, во всех кружках и в летних лагерях, на все уроки и школьные дискотеки – всюду за Лесей неуклюже ковыляла Юлька, подволакивая больную ногу. Лесе хотелось оторваться, завертеться в общем веселье, но всегда, как на пружине, её тянул назад Юлькин взгляд: смирение и безнадёжность. Как такую бросишь?

Никто Лесю не спрашивал, согласна ли она провести жизнь бок о бок с Юлькиной тоской. Их отцы были с детства не разлей вода, отказаться от дружбы значило разочаровать всех…

Из-за преподавательского стола поднялся молодой химик в очках.

– Время вышло, – сказал. – Прошу всех передать свои работы впереди сидящим.

Кругом принялись шуршать, возиться. Последние секунды, когда сердце молотит сто сорок в минуту, и всё надеешься – вдруг забытое вспомнится, несделанное успеется…

Лесю тронули за плечо, подали с задней парты стопку заполненных экзаменационных бланков. Взяла, палец отогнул угол верхнего. Юлькина работа лежала следующей, в углу стояла подпись «Раси…» знакомым почерком.

В глазах забликало, зашумело в ушах. Незаметное движение – и аккуратное «Раси…» смешалось с хаосом Лесиных черновиков. Её собственный бланк лёг в стопку, Леся ткнула ею в спину сидящего впереди парня:

– Держи.

Ожила аудитория: вжикала «молниями» сумок, двигала стулья и хрустела затёкшими пальцами. А Леся тщательно сминала Юлькины планы на будущее в плотный бумажный ком вместе с ворохом своих черновиков, чтобы швырнуть в пакет и выбросить в ближайшую урну.

Извини, Юль, ты не поступила.

№4.

Максимов сдвинул фонарь с торчащими из рамы осколками оргстекла. Вылез на крыло и тяжело вздохнул: в капоте зияла здоровенная дыра. Спрыгнув вниз, направился к другому Ла-5, который выглядел так, словно и не побывал в бою. Забрался на крыло и бросил хмурый взгляд на долговязую фигуру в кабине.

— Субботин, а ты чего из боя вывалился раньше?

— Так это, товарищ капитан, мотор заглох.

— Да? А чего ж ты в расположении фрицев-то сел? До наших рукой было подать.

— Не дотянул… — на лице парня возникло жалостливое выражение.

— Ладно, вылазь.

Расположившись на месте Субботина, Максимов привычным взглядом обвёл приборы-будильники, задвинул фонарь и включил зажигание. Круто развернувшись, набрал скорость, чутко прислушиваясь к работе мотора. Самолёт взмыл вверх, только солнце яростно садануло по кромке крыла, рассыпалось искрами по кабине. Сделав несколько крутых пируэтов, соколом упал вниз и пронёсся стремительно над полем. Аккуратно посадив истребитель, Максимов вылез на крыло.

— Всё в порядке у тебя с мотором, — спрыгнул вниз и резанул недобрым взглядом горе-лётчика. — Это знаешь. На трибунал тянет.

— Товарищ капитан, — Субботин растерянно заморгал. — Ну, испугался я маленько. Простите.

Максимов задумался и через мгновение проронил:

— На первый раз прощаю. Свободен.

Спустя неделю Максимова вызвали на КП. В землянке на краю аэродрома капитан увидел кроме начштаба, полковника Бесчастного, ещё и комиссара Кузнецова.

— Ну что, документы на тебя пришли, — почему-то печально обронил Бесчастный.

Максимов давно ждал повышения и настроению начштаба сильно удивился, но вида не показал.

— И ещё кое-что, — Кузнецов протянул Максимову сложенный лист бумаги.

Тот развернул, прочитал и в изумлении поднял глаза:

— Антисоветская пропаганда? Бред какой-то.

— Язык у тебя длинный, Алексей Николаевич, — пояснил комиссар хмуро. — Треплешься почём зря. Мол, наверху старые пердуны сидят. Ни черта в авиации не понимают, не дают врага бить, как следует… Это трибуналом пахнет, скажу я тебе.

— Ясно, — Максимов выпрямился, вытянув руки по швам.

— Ты почерк-то узнал? — поинтересовался Кузнецов с сарказмом.

Максимов ничего не ответил, лишь желваки заходили под кожей.

— Вижу, узнал, — усмехнулся Бесчастный, и добавил, передавая документы: — Так вот. Поздравляю с присвоением очередного звания, — он пожал Максимову руку. — Классные лётчики нам нужны, а вот доносчики без надобности. Так что Субботина в тыл отправим. Пусть он там доносы строчит.

№5.

Саша, достигший возраста семи лет, сидел на краю песочницы и молча смотрел вниз.

— Самое настоящие предательство — подумал про себя Саша, о таком еще папа когда-то рассказывал. Нет, ну это же надо, что бы его, сознательного и здравомыслящего человек так предали. Неделю назад он слёг с недугом. Всю неделю лежал на кровати, в дали от привычного и неотъемлемого социума детского сада. Да еще и когда? В выпускном году, да еще и в начале мая. Сейчас дети всё чаще выходили во двор, катались на качелях, копошились в песочницах, а он не покидал четырёх стен.

Но грустил Саша не от того, малое предательское состояние организма было ничто по сравнению с тем, что он увидел после.

В понедельник, когда тот уже совсем оправился, мама отвела его в садик и как обычно поцеловав его, тем самым подрывая его устоявшийся авторитет, отправилась по своим делам. Он тот час же отправился в игровую комнату к кукольному домику, возле которого он обычно встречался с Машкой. Но её там не было. В тот день он не видел её до самой послеобеденной прогулки. Палящее солнце тёплыми лучами падало на его измученное после бессонного, тихого часа лицо. Не теряя ни секунды, он побежал в беседку. Сердцебиение участилось. Ее золотистые локоны, прикрывали белоснежную улыбку, в руках был синий грузовичок. Такой как у Серёжи, нет не такой, а именно его грузовичок. Саша нерешительно сделал несколько шагов к беседке, как на горизонте появился недавно упомянутый владелец грузовика. Внутри всё потяжелело, такое жаркое солнце перестало греть. Маленький кулак сжался, пальцы впились в ладонь.

— восемь, девять, десять — выдохнув, он разжал ладонь и молча пошёл к песочнице. Лопатка в очередной раз с силой вошла в песок.

— дурак! — позади раздался теплый, почти мамин, голос. Саша оглянулся и увидел стоявшею с протянутым ему грузовичком Машу.

№6.

— Предатель, — сквозь зубы процедил Чалый, когда его заталкивали в милицейский «бобик».

Я пожал плечами и развернулся к дому. В свете фар в окне виднелись бледные лица хозяина и двух его дочек. Я им подмигнул и улыбнулся.

Еще надо посмотреть, кто из нас предатель. Он мне что сказал? Хату брать пойдем. Это что значит? Значит, что хозяев дома нет, что мы тихонько войдем, возьмем немного, потому что с народом делиться надо, и уйдем восвояси. А вышло как? Отож. Вот и нечего. Я ему сразу сказал – я вор, а не мокрушник. А он меня, видите ли, кровью повязать хотел. Не выйдет!

Но на душе все равно было гадко. Как и всех, меня всю жизнь учили, что предавать плохо. А в наших кругах репутация предателя вообще смерти подобна. Но, с другой стороны, я же не предавал! Я сделал то, что должен был. Это нужно было остановить, вот я и остановил. Да, можно было милицию не вызывать, а попытаться справиться с ним своими силами, но Чалый ведь натуральный медведь! Он бы меня об колено переломил и даже не вспотел бы. А если бы я ему в спину выстрелил, что, это было бы меньшим предательством? Нет.

И вообще, у меня не было другого выхода.

Поэтому все, баста, закрыли тему.

— Сереж, ты там свисти, если что, — хлопнул меня по плечу капитан.

Я кивнул.

И еще. Что большее предательство – сдать Чалого или скрыть от родного брата готовящееся тройное убийство, которое он сам в жизни не раскроет?

№7.

Нестрашный суд.

Сцена: Зал Суда. По центру, на возвышении – большой стол; за столом, лицом к залу, трое Судей (ГлС, ПС, ЛС), в центре – Главный, в одинаковых бесстрастных масках. Справа дверь, у двери стоит Пристав (Пр) в маске надменного ханжи. Все пятеро неподвижны.

Так проходит пять минут.

ГлС (не шевелясь): Где он?

Остальные Судьи переглядываются за его спиной.

ЛС (пожимает плечами): Должен уже быть.

ПС (Приставу): Где обвиняемый?

Пристав молча выходит.

Главный Судья вздыхает. Левый барабанит пальцами по столу. Правый подпирает щеку кулаком.

Звук шагов. Возвращается Пристав. Он успел сменить надменную маску на маску раздражения и сейчас, стоя у двери, торопливо надевает предыдущую.

Пристав (открывая дверь): Идет.

Главный Судья с достоинством кивает. Правый Судья и Левый Судья повторяют это движение.

Входит Подсудимый (П) без маски. Он останавливается и поворачивается лицом к залу.

ГлС: Здравствуйте.

ЛС: Что вас задержало?

Главный Судья смотрит на Левого Судью, тот съеживается и умолкает.

П: Здравствуйте.

ГлС: Вы знаете, в чем вас обвиняют?

П: Обвиняют? Меня? Кто?

ГлС жестом подзывает Пристава, тот, меняя на ходу надменную маску на маску внимания, подходит к столу.

ПС (вручая Приставу листок): Предъявите Подсудимому.

Пристав берет листок и, сменив маску обратно, подходит к Подсудимому и отдает ему листок.

П (Приставу): Что это?

Пристав молча отходит.

ГлС: Это – обвинение. Прочитайте его. Вслух.

П (пожав плечами): «Когда ты будешь это читать, знай: меня уже нет, а это значит, что изменить ничего нельзя. Значит, случилось непоправимое...» (прерывает чтение) Что за…

ГлС: Читайте!

П: «… случилось непоправимое. Ты все-таки предал меня и теперь займешь мое место. Жаль, что так случилось. Dixi». Дикси, хм… Без подписи.

Гл.Судья: Вам знаком этот почерк?

П: Не уверен. Но, поскольку я могу это прочитать…

ГлС: Пристав…

Пристав, опять сменив маску, подбегает к Правому Судье, тот передает через него Подсудимому еще один листок.

ГлС: Узнаете?

ЛС: Сравните, сравните! (еще один взгляд от Главного Судьи)

П: Ну… Мне это вчера диктовали. Вы хотите сказать…

ГлС: Обвинение написали вы.

П: Но я не помню…

ГлС: Это неважно.

П: Да не может быть…

Пр (с подобострастием): Внимание!

ГлС: Вынесение приговора. (поднимает руку) Виновен.

ПС: Виновен!

ЛС: Виновен!

П: Но…

ЛС: Вы прочитали документ!

ГлС (стукнув по столу): Тихо. Подсудимый. Подойдите.

Подсудимый подходит к столу. Главный Судья подается вперед и ладонью припечатывает маску к его лицу. Подсудимый молчит, неуверенно ощупывая маску.

ГлС: Добро пожаловать к нам.

№8.

«Ну, как же тебе не стыдно… Ты плохая девочка… Ай-ай!»

Незнакомый номер.

«А я знаю твой маленький секрет!»

Уже другой номер.

Снова смс на мобильный — «Ты похожа на свою маму!»

Номер тоже неизвестный. Перезваниваю — сброс.

Ищу в сети — совпадений нет. Ни с одним номером.

Это чья-то глупая шутка?

Весь вечер мобильный подает тревожные сигналы.

Теперь сработало банковское смс-информирование, сообщили про пополнение счета. Ничего себе! У меня нет слов! Оказывается — сегодня на мою карту кто-то перечислил крупную сумму, без малого сто тысяч.

Ошиблись в банке?

Если кто-то хочет мне помочь, то почему так?.. Зачем присылать такие смс-ки?

Как в старой сказке, которую рассказывала мне мама.

В ее дневнике, там последняя запись, как раз о том, что папа, если так можно сказать, от нас отказался. Он тогда заявил, что участвовать в нашей жизни больше не собирается.

А еще сохранилось мамино «послание» к нему.

* * *

Пока ты спал, наша вселенная рухнула, осыпая землю серыми лепестками.

Пока ты спал, две змеи — чума и холера — задушили наш народ. И с каждым мигом твое тело гниет и разлагается: на твоем челе — печать Чумы.

Пока ты спал, у тебя родились две дочери — Печаль и Тревога. Нет красивее девушки, чем наша Печаль и нет никого здоровее Тревоги.

Одному прекрасному юноше приглянулась Печаль, и ему удалось убить змей. Но было у него сердце таким черным и холодным, как дыхание ночи.

Заточил он Печаль в самой высокой башне и назвался новым королем, Луноликим. По его приказу Печаль улыбается, по его слову — плачет, как и все мы.

Много дней я ждала твоего пробуждения. Я ждала смерти от твоего дыхания, ждала освобождения. Только Тревога могла меня утешить. Ненавижу тебя за этот сон, за то, что ушел…

***

Новое смс:

«Это твой папа. Я попрощался со всеми. И ты, прости меня. Чтобы не было сложностей с завещанием, я перечисляю на твой счет свой капитал, а остальное — узнаешь у моего адвоката. Если захочешь продолжить мое дело — я умру спокойным за мои рестораны. Ты намного лучше Марии, уже за этим я проследил. За тобой недели почти две ведется слежка»

На этом сообщения закончились.

№9.

Корпоратив «Элит-банка» удался на славу. После зажигательного восточного танца и витиеватого тоста в честь назначенной накануне начальницы отдела по работе с ключевыми клиентами, ведущий объявил новую игру – конфетные гадания. Каждый должен был вытащить из огромной вазы, развернуть и съесть конфету, по вкусу или словам на обертке определив, каким для него станет наступающий год.

Леденец «Стеклышко», батончик «Плотник Вася», ирис «Детский» и маленькая шоколадка с долларом на обертке были встречены дружными аплодисментами и смехом.

— Будьте внимательны, — крикнул ведущий, — Перед началом вечера мы обратились к известному экстрасенсу и астрологу господину Н. Внутри некоторых конфет есть настоящие предсказания. Встречайте свою судьбу.

«Кто предавал, тот будет предан,

Кто убивал, того убьют.

Зря прочат легкую победу,

Ждет горькой соли тяжкий пуд».

Ольга спрятала в кулаке крохотную записку, усилием воли сохраняя на лице гордую улыбку. Чушь! Никто не отнимет у неё долгожданную победу. Девушка продемонстрировала коллегам роскошную золотистую обертку «Ферерро», и с трудом проглотив конфету, изобразила со всем природным актерским мастерством наслаждение сладкой жизнью. Она всё поставила на карту ради этого дня: отреклась от нищих деревенских родственников, навсегда уехала из родительского дома в богом забытом провинциальном городке, много училась и ещё больше работала над собой самостоятельно. И теперь, когда у неё есть собственная квартира в центре, дорогая машина, новая должность и роман с одним из VIP-клиентов банка, когда ей завидуют подруги и расстилаются под ноги коллеги… Нет! Она сама хозяйка своей судьбы, она не может проиграть.

Но через несколько дней все новостные каналы сообщили о громком заказном убийстве известного депутата прямо у подъезда своего дома на глазах у любовницы.

№1

Я старался ступать осторожно, не привлекать внимания. Послышалось глухое ворчание старого пса, утробное гав-гав. Но тут же смолкло. Подошёл к окну, постучал костяшками пальцев. Тихо, едва слышно. Где-то рядом всполошились, закурлыкали голуби, зашуршали крыльями.

— Кто тут? — створка распахнулась, высунулся мужчина. — А, это ты. Ладно, заходи, — сверкнул стёклами очков в лунном свете.

Я шагнул в сени, прошёл в дом. Обдало затхлым нежилым запахом плесневелого дерева.

— Чего пришёл? — хозяин, сухощавый небольшого роста мужчина явно не был доволен моим приходом. — Арестовать меня что ли решил? — хитро сощурился, в голосе проскользнуло что-то приблатнённое.

— Семён, я по делу к тебе пришёл. Помоги.

— Не помогу, прокурор. И не проси.

Уселся на стул, жалобно скрипнувший под ним. Сложил руки на груди. Все его маленькое с острыми скулами и костлявым подбородком лицо, на котором выделялись очки в круглой оправе, выдавало в нем враждебность и злобу.

— Бедно, смотрю, живёшь.

Я прошёлся по комнатке: напротив окна покосившийся шифоньер, рядом — узкая кровать, укрытая выцветшим покрывалом, стол с фанерной столешницей.

— А ты богато, что ли?

— Так ведь я на трудовые живу, на зарплату. А ты у нас мужик видный. Хранитель общака.

— Ты зачем пришёл, прокурор? — процедил сквозь зубы хозяин. — Не за общаком ведь?

— Семён, ну зачем ты так? Прокурор, прокурор. Саша я для тебя. Александр, если хочешь. Разве ты забыл, что мы друзья со школы?

— Бывшие друзья. Понял? Бывшие.

— Эх, Сёма, Сёма, — я покачал головой. — А помнишь, как в шестом классе мы с тобой к деду Никифору в сад залезли, яблоки набрали? И такие оказались кислющие. Ужас. И чего лезли? Потом животами маялись.

— Помню, — глухо сказал Семён, вытащил початую пачку папирос из старого халата, жадно затянулся.

Противный сизый дым повис облаком.

— А ещё помнишь, как в футбол играли рядом со школой и я в окно директорской запулил мячом? А ты на себя взял?

— Да помню, чёрт тебя дери! — прорычал Семён. — Говори, зачем пришёл.

Я взял колченогий стул, поставил напротив Семёна спинкой к нему, аккуратно присел, всмотрелся в его морщинистое лицо с редкой седой щетиной, обвисшие складки на шее, набрякшие красные веки. И ведь не такой он старый, ровесник мне. Хотя, черт меня дери, может я сам также выгляжу?

— Только ты помочь можешь, Семён, — сказал я, как можно дружелюбней. — Помнишь, месяц назад семью ограбили, убили всех, семь человек, и дом сожгли?

— Ну и дальше что? Я-то тут при чем? Я — вор, вор-карманник, не убийца. Или ты, прокурор, на меня что навесить решил? По старой дружбе?

— Нет, Сёма, не хочу я на тебя вешать ничего. Ведь ты общак держишь? Так? А значит грабители должны были тебе часть сдать. Так что знаешь, кто они. Скажи, прошу тебя.

— Ну ты даёшь, Саша-прокурор, — по тонким губам хозяина пробежала судорога. — Я — вор, вор в законе. Живу по понятиям. С властью никогда дела не имел и иметь не буду! Ты свои законы не нарушаешь, а я — свои! Понял?

— Ну пойми, Сёма, всё законы одни — человеческие. И никто ведь не узнает, что ты помог. А там… Они ведь пацана убили тринадцатилетнего, старушку. Всю семью зарезали.

— Не дави мне на жалость!

— Ну ладно, — я встал, со стуком отставил стул. — Не хочешь по-хорошему, будет по плохому.

— И что арестуешь меня? Ну давай! Давай! Я отсижу сколько надо. А сдавать своих не буду! Понял?

— Нет, я иначе сделаю, — спокойно сказал я. — Ты ведь не на трудовые доходы живёшь? Так? Значит и голубей своих покупаешь не на трудовые. Вот мы их всех и конфискуем.

— Нет! — Семён вскочил, губы затряслись, лицо побелело, стало восковым, стёклышки в очках запотели. — Не сделаешь ты этого, прокурор! Нет!

— Сделаю, Сёма. Нет у меня другого выхода. Пойми.

И направился в сени. Но не успел открыть дверь, как Семён стоял рядом.

— На держи, — очень тихо произнёс он, и в горле что-то пискнуло, протянул свёрнутый в трубочку листок бумажки. — Но, если ты меня потащишь на суд, я все отрицать буду.

— Спасибо тебе, Семён, — я открыл бумажку, улыбнулся, обнаружив там среди списка фамилий того, кого и так подозревал. — Может там, — я показал глазами вверх. — Тебе часть грехов твоих отмолится.

— Ты свои грехи отмаливай, Саша, — буркнул он.

Развернулся и ушёл в дом, лишь дверь тихо скрипнула, словно всхлипнула.

№2.

Я влюбилась в её картины сразу, с первого взгляда. Зал вернисажа казался бескрайним космосом, в котором уместилась вся Солнечная система: затянутая кислотными облаками Венера, покрытый каньонами и красными песками Марс, мечущий раскалённую лаву вспыльчивый Ио с гигантом Юпитером в полнеба, заснеженные кольца Сатурна, мрачный обледеневший Плутон с далёкой звездой — Солнцем. Но больше всего было, конечно же, Земли: зелёные леса, горы, степи, полноводные реки, водопады, северные снега. И вся эта красота — творение рук Галины Марьинской. Должно быть, думала я, это очень добрый и душевный человек. Может ли злой и бессердечный так тонко чувствовать природу?

Я подошла к сидевшей за столиком даме, чтобы сказать, какие у неё замечательные картины. Сама-то я с десятого класса дружу с кистью, но это так, скорее баловство. Основная же работа с художеством никак не связана.

Очень скоро мы стали подругами. Кроме талантливой художницы, Галка оказалась весьма интересным человеком. Забегая друг к дружке на чай, мы могли проболтать до глубокой ночи. Притом, не только об искусстве, но и о жизни…

«На взлёт! Но что поделать — остаёшься ты!

До звёзд! До самых звёзд нам наводить мосты.

До синих звёзд. Не оглянуться мне назад!

До этих звёзд, что у тебя сейчас в глазах».

И зачем только в вагоне зазвучала эта песня? Она вконец испортила мне настроение, напомнила о том, что этих дней больше не будет. Никогда. Всё закончилось.

Может, всё вышло бы по-другому, если бы 7 июня толпы людей не вышли на Озёрную площадь требовать честных выборов и десятки из них не были бы арестованы за то, что защищались от омоновских дубинок? Или если бы мне самой не пришло в голову зарисовать сцену из булгаковского «Мастера и Маргариты» — разговор Понтия Пилата и первосвященника Каифы? Поразительное сходство последнего с Патриархом я заметила лишь когда картина была готова. И заметила его не только я.

— Мразь! Безбожница! — визжала Галка так, словно её резали.

Я пыталась успокоить подругу, но та распалялась ещё больше. В запале вспомнились и другие «враги государства Российского» — те же «узники 7 июня».

— Они все фашисты! — брызгала слюной Галка. — Они ветеранам в лицо плюют! А ты, если за них заступаешься, тоже фашистка! Я тебя презираю!

Пулей выскочив из моей квартиры, она хлопнула дверью так, что косяк чудом не отвалился.

Тогда я и решила погуглить. Не то чтобы я поверила, что «озёрные» вот так все разом стали оскорблять ветеранов. Но может, кто-то из них сказал что-то такое, что могло бы обидеть воевавших за Родину. А у Галке дедушка на фронте погиб. Вот она и взъелась. Всё-таки творческие личности — натуры эмоциональные.

Но сколько я не гуглила, не нашла у «семииюньцев» никаких таких высказываний. Зато в биографии одного из них — лётчика гражданской авиации, антифашиста Павла Алексеева — я прочла эпизод годичной давности, где он вступился за ветерана-армянина, которого пьяный полицейский обзывал чуркой, требуя прописку. И на такого человека Галка вылила грязь!

Естественно, я тут же позвонила подруге.

— Слушай, Галка, Алексеев, ну, которого ты фашистом назвала, оказывается…

Закончить мне не дали. В ответ — три буквы, на которые мне следовало бы идти, и продолжительные гудки.

Конечно, это была не первая ссора. Галка вообще не терпела, когда кто-то ей возражал. Частенько она кричала на посетителей прямо на выставках, осуждала всех и вся. Но за картины я готова была простить ей всё — даже излишнюю категоричность. И чаще всего первая бежала мириться. Но в этот раз решила — не побегу.

За это она, видимо, и сочла, что я должна быть наказана. Всем знакомым художникам, среди которых было немало и моих приятелей, она стала рассказывать обо мне всякие небылицы. И подчас — в моём же присутствии. Валере Чистякову Галка в красках описала, как я её якобы преследую и унижаю. Прежде он относился ко мне неплохо, а тут и слушать не стал — сказал, чтобы я исчезла прочь с его глаз. О том же он попросил и собрата по кисти Дмитрия Аргентинского, заметившего, что вдвоём на одну — это некрасиво.

Я-то думала: а вот вышла бы я в тот день на Озёрную, попала бы в кутузку — Галка была бы первой, кто написал бы мне письмо. Ага, жди, Любка, написала бы, как же, как же!

Думать об этом было невыносимо, и я, чтобы отвлечься, включила планшет. Посмотрю-ка, что там по «озёрному делу» — есть ли новости?

На самом деле я искала повод написать Алексееву письмо. Стыдно мне было перед ним за Галкино поведение. И хотя он не слышал тех бесстыдных слов, меня не покидало ощущение, будто он всё знает и осуждает меня за то, что их слышала я. Кстати, отчего-то это имя и фамилия кажутся мне знакомыми. Где-то что-то слышала, а подробностей не помню.

Почти сразу мне на глаза попалось интервью его жены — тоже Галины. Госпожа Алексеева говорила, что Паша и его подельники весьма достойно выдержали клевету в свой адрес.

Закрыв планшет, я взяла бумагу, ручку. Никогда прежде я не писала писем незнакомым людям, но сейчас слова приходили сами собой. Держитесь, Павел! Знаю, что такое клевета, меня саму подруга помоями облила за «булгаковскую картину». Про фашистов и оскорбление ветеранов я ему, понятное дело, писать не стала. Вместо этого стала рассказывать про живопись, про художников.

Когда я закончила письмо, было уже почти одиннадцать.

Ночью мне снился Тенерифе: «марсианский» пейзаж вулкана Тейде, головокружительные водяные горки Сиам-парка, Лоро-парк с разноцветными попугаями, крупными касатками и скользкими морскими котиками, бодряще-прохладный океан, серый вулканический песок пляжей.

Тенерифе… В прошлом году я отдыхала там вместе с мамой. Когда самолёт снижался, я жутко нервничала. Не то чтобы я была таким уж аэрофобом, но посадка меня пугала. Ощущение, будто самолёт падает. А тут ещё так некстати приходит на ум стишок-страшилка:

«Вижу ужас из Огромного Высока —

Кости чёрные на взлётной полосе.

Самолёт садился с Дальнего Востока,

Но разбился, и сгорели люди все».

Чтобы не помереть со страху задолго до возможного ЧП, я попросила у соседке какое-нибудь чтиво. Как на грех, у неё под рукой оказался только отчёт Московской Хельсинской Группы. Цифры — оно, конечно, скучновато, но хотя бы не «кости чёрные». Была там ещё парочка слов про председательшу — Людмилу Алексееву. Поэтому, когда после посадки (кстати, довольно мягкой) я услышала по рации: «Говорит командир корабля Павел Алексеев», мне подумалось: может, они родственники? Нет, вряд ли. Всё-таки фамилия нередкая.

Зато тот Алексеев, которому я пишу в СИЗО — лётчик гражданской авиации. Ну, здравствуйте, товарищ командир! Вот и встретились, называется!

Честно сказать, я не ожидала, что Павел ответит какой-то Любе Иванцовой. Пока в один прекрасный день мне не пришло письмо. Вернее, пришло оно даже не мне.

Возвращаюсь вечером домой, захожу в подъезд. Следом заходит какой-то парень — незнакомый, нездешний. Да ещё и странный какой-то. Вместо того, чтобы направиться к лифту или подняться по лестнице, встал у почтовых ящиков и уставился, попутно разглядывая что-то в руках.

— Простите, Любовь Иванцова — это случайно не Вы? — обратился он ко мне, когда я выгребала из своего ящика очередную рекламу.

— А что Вам от неё нужно? — меня насторожило, что он откуда-то знает моё имя.

— Да тут письмо. У Вас дом двадцать три, а у меня тридцать три. Видимо, почтальон перепутал. Да и двойка тут неразборчивая. Алексеев Павел Петрович Вам знаком?

— Да, да, — спешно ответила я. — Это мой приятель. Спасибо Вам большое!

— Не за что! Счастливо!

Поднявшись к себе в квартиру, я в нетерпении распечатала конверт и прочитала письмо. Павел благодарил меня за письмо и поддержку.

«Признаюсь, для меня было полной неожиданностью встретиться с кем-нибудь из пассажиров моего самолёта, — писал он. — Особенно приятно, что через год после полёта обо мне ещё вспоминают. А что за картину Вы нарисовали по роману Булгакова? Любопытно было бы посмотреть».

Оказалось, Павел в школьные годы увлекался живописью. Хотя и несерьёзно — до профессионального художника далеко. Один раз написал картину, которая выставлялась на вернисаже, но продать её так и не удалось, до сих пор дома хранится. А когда пошёл в лётное училище — стало не до художества.

«Сейчас делаю зарисовки к книгам, которые читаю, но это так — скорее для себя, чтобы лучше представить прочитанное. Я считаю, надо побольше общаться с хорошими людьми и ориентироваться в первую очередь на собственную совесть. Она — наш лучший судья. Не печальтесь! Паша Алексеев».

Паша сказал: «Не печальтесь!». И не буду печалиться! Вместо этого я разозлилась. Разозлилась и решила — отомщу! Нет, я не стану оговаривать Галку или делать ей ещё какие-нибудь пакости. Но теперь вы, господа художники, узнаете, кто такая Любовь Иванцова! И плевать, что ты, Галка, член Союза художников! Презираешь, говоришь? Теперь будешь от души ненавидеть!

Если раньше я только баловалась живописью, то теперь взялась за кисть с фанатизмом. Всё свободное время я проводила у мольберта. Мои картины, сначала немного, но затем всё чаще стали выставляться в галереях, иные даже продавались. И хотя я в первую очередь желала покуситься на Галкину епархию, инопланетных пейзажей у меня получилось совсем немного. Куда чаще я писала картины по романам Булгакова: кот Бегемот с примусом, Маргарита с жёлтыми цветами, ждущая своего Мастера, «очеловеченный» пёс Шариков. Другой моей любимицей была Жорж Санд — её героиню Консуэло я тоже рисовала с большой охотой. Вспомнила и греческую мифологию: прикованный к скале Прометей, прямо и бесстрашно смотрящий на орла, что прилетел его мучить; битва Персея с медузой Горгоной, а в стороне — ни жива ни мертва, царевна Андромеда, жертва тщеславия матери. Тут я, признаться, немного похулиганила: у медузы Горгоны, обрамляемое волосами-змеями, красовалось Галкино лицо. Бесстрашным Персеем был Паша, а Андромеду я тщательно срисовывала с фотографии его жены.

Конечно, я не упускала случая похвалиться перед Пашей своими успехами: присылала ему фотографии своих картин. Он также дарил мне свои зарисовки: остров Лансаротта с высоты, где среди чёрной, как сажа, земли, мелькают белоснежные крыши домов; бело-голубой Санторини из окна заходящего на посадку самолёта; крепостная стена Ираклиона. Я как-то предложила сделать настольный календарь с моими и его рисунками, а выручку от продажи разделить по справедливости. Но Паша не согласился, стесняясь своего непрофессионализма. Так что столы поклонников украшали только мои картины.

Сначала я думала, что это я поддерживаю Пашу в несчастьи. Но вскоре поняла, что это не совсем так — скорее он меня поддерживал. Как личность более сильная, он быстро перехватил инициативу и разговаривал со мной как старший брат, что ли.

С некоторыми его подельниками я тоже успела познакомиться. Видела их на заседаниях суда. Не преступников — благородных людей, которым власть мстила за любовь к свободе и к правде. Их лица очень быстро перекочевали на мои полотна — в качестве сказочных и мифических персонажей. Да простят меня невольные натурщики, что без спросу!

— Привет, Люба! — голос Влада вывел меня из задумчивости.

— Привет!

— Как дела? Ты сегодня такая нарядная!

— А, это я на вернисаж. У Лены Синицыной сегодня юбилей.

— У той самой, что пишет пейзажи Венеции?

Я кивнула.

— Что ж, передай ей от меня самые искренние поздравления.

— Спасибо! Обязательно передам.

Мы всегда ездили в одном вагоне, но с разных концов друг друга не замечали. Да, наверное, так и проездили бы, не познакомившись, если бы не ошибка почтальона. Еду с утра на работу, слышу, кто-то со мной здоровается. Оборачиваюсь — а этот тот парень, что вчера мне письмо принёс. Вечером опять же в одном вагоне. Постепенно мы стали занимать места посередине. Вместе коротать путь как-то веселее. Так незаметно я привыкла к нему настолько, что когда Влада по каким-то причинам не было, становилось скучно…

Народу собралось достаточно много. Весь зал был полон нарядных людей. Художники, музыканты, поэты, да и просто горячие поклонники — творческая интеллигенция, одним словом. Галка с Чистяковым тоже были приглашены. Конечно, я была не особенно рада видеть этих людей, но обидеть Лену отказом прийти не хотела тем более. Праздновали юбилей с музыкой, с песнями. Тосты, поздравления, пожелания имениннице счастья, долгих лет жизни и творческих успехов, которых, понятное дело, не бывает без вдохновения. Так что побольше тебе, дорогая Леночка, вдохновения.

Галка и Чистяков, смеясь, о чём-то болтали друг с другом. Иногда нам приходилось встречались на общих выставках. Галка меня демонстративно не замечала. Чистяков делал то же самое. Да и я, откровенно говоря, тоже не жаждала с ними общения, поэтому проходила мимо. Вот и сейчас оба делали вид, будто и вовсе со мной не знакомы — и в мою сторону даже не смотрели. Когда Галка, выпив несколько рюмок вина, поднялась на сцену, я подумала, что она собирается, как и другие гости, сказать тост за здоровье юбилярши. Чистяков ей ободряюще подмигивал: давай, мол, не робей, подруга!

— Господа, — начала она заплетающимся языком. — Я не понимаю, как вы терпите эту мразь — Иванцову? Эту лживую подлую мразь! Да она же… Ей не место среди приличных людей. Она потеряла честь ещё в тринадцать лет.

Я больше никому об этом не рассказывала — только ей. Тогда она меня утешала, говорила: «Ты не виновата. Такое могло произойти с любой». Могло. Хотя всё-таки мне следовало тогда послушаться родителей и не гулять по парку одной. Мне тогда повезло — Словарёв из одиннадцатого «А» не успел снасильничать. Папа увидел — врезал ему как следует. Заявляли куда надо, но, как известно, наши правоохранительные органы… Вот был бы «семииюнец» — другое дело. А так — чего обижать парня? Не успел — ну и радуйтесь!

После этого в школе начали надо мной смеяться, показывать пальцем. Соседки шушукались: сама, небось, бедного парня провоцировала, известно, что поведение мужчин зависит от женщины. А мне и самой было стыдно.

Гости таращились на сцену в недоумении. Быстрее всех сориентировался Аргентинский. Поднялся, начал что-то ей говорить. Видимо, советовал успокоиться, выйти проветриться, потому что Галка вдруг как заорёт на весь зал:

— Это я перебрала? Да я трезвее вас всех, уроды!

Именинница, наконец, пришедшая в себя, тоже попыталась её усовестить:

— Галь, прекрати! Сядь на место — не позорься!

— Это ты позоришься! Ты! Пригласила эту бесстыжую девку, а теперь почему-то не хватает духу сказать ей, чтобы убиралась! Вот чего стоит твоя принципиальность!

Другие гости, оправившись от изумления, поддержали именинницу, за что и получили по полной. Каждому Галка дала понять, какая он сволочь безнравственная, и какое суровое наказание Господне ждёт его за попрание норм морали. Ей вторил подбежавший на подмогу Чистяков.

— Ноги моей здесь больше не будет! — крикнула Галка на прощание и, пьяно покачиваясь, сошла со сцены.

Чистяков заботливо поддерживал подругу:

— Пойдём, Галюш, эти психи тебя недостойны!

Сколько лет я боялась, что люди узнают о моём позоре. А тут вдруг с удивлением поймала себя на том, что мне не стыдно. Уже не стыдно. Развратная, значит? Бесстыжая? Ну хорошо, держитесь все!

Я быстренько забралась на сцену.

— Ну что, господа? — спросила как можно более вызывающе. Что ж, эпатаж так эпатаж! — Кто за то, чтобы я ушла?

Ни одной поднятой руки.

— В таком случае, поздравляю тебя, Леночка! С юбилеем! Желаю всего-всего самого наилучшего. Здоровья, счастья, успехов и всего того, чего ты сама себе пожелаешь!

— Спасибо, Любик!

— Надеюсь, что тот факт, что в тринадцать лет меня чуть не изнасиловали, не затруднит исполнения добрых пожеланий.

— Не бери в голову. С кем не бывает?

Когда я спустилась со сцены, другие гости тоже стали уверять меня, что я ни в чём не виновата.

— А на Галку не обращай внимания. Совсем девчонка того. Одну старушку чуть до инфаркта не довела — пожелала, чтобы её внук стал наркоманом и умер от передозировки.

— А этот друг её — Валерка Чистяков — хочет себе место в Союзе художников, вот и вертится около неё.

Я не знаю, насколько неискренен её друг, и в самом ли деле Галка пожелала смерти внуку той бабульки, или просто та неправильно поняла, но честно сказать, мне было это безразлично. Того, что я увидела, оказалось достаточно. Я вдруг поняла, что ни о чём не жалею. Всё, что произошло, всё к лучшему.

Говорят, если ты что-то теряешь, непременно что-то и обретёшь. А что я, если разобраться, потеряла? Подругу, готовую оговаривать и предавать бывших друзей? Конечно, будь она трезвой, она бы, может, так не поступила. Но как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Нет, Галка, художница, ты может, и от Бога, но от таких друзей избави Бог! А Он вроде бы уже меня избавил. Так о чём сожалеть?

Можно было бы, конечно, жалеть о том, что когда-то имела глупость, польстившись на её картины, назвать такого человека подругой. Но если бы мы никогда не дружили, то и не поругались бы. Добилась бы я тогда успехов в творчестве? Обрела бы хорошего приятеля — такого, как Алексеев? И главное, встретила бы Влада?

Влад… Какой же он всё-таки классный! Вроде бы с виду не красавец — обычный парень. Но отчего же, когда он рядом, кажется, что и солнце светит ярче, и травка становится зеленее, и птички поют звонче? И похоже, я ему тоже не безразлична…