Битва на салфетках № 179

№ 1

Война…

Тяжелое слово. Сижу в окопе и понимаю, что через час в атаку. А коленки дрожат. Никогда не было так страшно, как сейчас… Докуриваю последнюю сигарету,… даст Бог еще покурю, если вернусь. Если нет, то … увы.

Вчера в атаке ранило в руку моего товарища – военкора, сегодня узнал, что начался сепсис… Я всегда говорил, его здоровье не для войны. «Не столбняк и ладно», — посмеялся он мне в ответ. Знаю, что умрет и он знает. Может мы с ним потом свидимся, если там… есть другая жизнь, как думаешь?!

От моей сигареты почти ничего не осталось… Никогда не курил, а сегодня захотелось. Ты же знаешь… как это бывает.

Руки дрожат. Здесь не холодно, нет, просто меня стало охватывать волнение. Все чаще и чаще. А когда-то я смеялся над тобой в подобные моменты, помнишь?!

Так хочется мира. Как только вернусь, сразу лягу спать. Отсыпаться за все годы войны. Ты не подумай, мама, здесь бывает и радость. Каждая маленькая победа над фашистской нечистью – приближение к всеобщему миру. Не имеет права немец землю русскую топтать. Не имеет. И мы докажем им, мама. Обязательно. Читали тут в «Красной Звезде» стихотворение Симонова, вот она правда наша, советская: «Если ты его не убьешь – он тебя убьет». Не может быть по-другому, мама.

***

Молодой солдат, лет чуть за   двадцать долго вглядывался в мерцающие звезды. Здесь, недалеко от Польши, он был словно в родном селе под Полтавой. Его однополчане собирались в атаку, а он собрался давно, да сел дописать письмо матери.

— Леха, — окликнул его похожий солдат, — Пора.

Леха грустно усмехнулся в ответ и направился прямиком в палатку начальника.

— Товарищ старшина, простите, что не по уставу… — он протянул треугольный сверток вставшему из-за стола офицеру, — Письмо матери… если я не вернусь.

***

Река Висла стала последним прибежищем Лехи. Он осознавал, что дальше ему не пройти, но совесть и доблесть не позволили ему сдаться. За мать, за Родину… За жизнь не страшно и погибнуть.

№ 2

Суворов А.В. — Ближайшая к действию цель лучше дальней.

Только утром компьютер включил, а меня сразу на войну зовут. США весь мир поработить хочет, все из-за ресурсов. Пошли, говорят мне, воевать с США. Я думаю — страшно же, если поработит, надо повоевать. Поднял во весь рост флаг Российский, только собрался, а тут заходит сосед и на другую войну зовет: “Представляешь, президент по телевизору говорит, что безработица уменьшилась, а меня увольняют завтра!” Жалко соседа, отчего не помочь. Такой денек бешеный! Только за-против георгиевских ленточек повоюю, уже с геями зовут воевать. И главное, кто зовет? Мама зовет, не откажешься же, вытаскиваю серьгу из уха и опять на войну. Мама говорит нельзя на войну с геями с серьгой. Свои убьют и в ориентации разбираться не будут. Ладно, думаю, как с войны приду, одену серьгу обратно, жене моей нравится очень. Утомительно до ужаса воевать, с флагами вообще запутался, когда какой поднимать. Приближается вечер, целый день воевал — и ни одной победы.

Разозлился я, швырнул окурок на асфальт возле подъезда и вдруг понял, почему друзья, соседи, знакомые зовут меня в бой. Они просто уже победили в главной войне, и им новая нужна. А я — неудачник, каждый день проигрывающий в войне, которая совсем рядом. Развернулся, поднял окурок и бросил в урну. И вижу, как левый фланг моих главных врагов дрогнул. Их генерал в разорванном тряпье, на коне из пустых пластиковых бутылок, покачнулся. Его фуражка из смятых сигаретных пачек с надписью “Свинство” сползла назад. Поднимаю еще пару бутылок и забрасываю их, как гранаты, в урну. Вот тебе, получай! Только расслабился, обвел двор гордым взглядом, как вижу, что с правого фланга, высоко задрав свой нос, надвинулся другой генерал: шляпа как у Д’Артаньяна и надпись “Тщеславие”. Мысленно шепчу ему, как заклинание: “Я обычный человек. Любой на моем месте так поступит!” Генерал ворчит, но отступает. Захожу домой в приподнятом настроении, а там изготовился к атаке третий, самый главный, самый коварный вражеский генерал “Лень”. А за его спиной стройными рядами стоят несдержанность, обиды, злоба, зависть. Врешь! Не возьмешь! Отбрасывая полчища причин, пробиваюсь к своему рабочему ноутбуку. Начинаю писать эту заметку, и каждое нажатие клавиши на ноутбуке пробивает маленькую брешь в рядах моих врагов. И вижу я, как главный генерал “Лень” шатается под шквалом летящих букв. Победа будет за мной!

Подумал я и решил: пока не буду победителем в Cвоей войне, в другие войны больше не ввяжусь.

№ 3

29.04.1945.г. Косвиг. Польша.

Фашисты захватили город и превратили княжеский замок Косвига в тюрьму, где держали сотни политических военнопленных, мужчин и женщин из стран, оккупированных Германией. Тюрьма была сильно переполнена, и из-за нечеловеческих условий люди умирали. Потом их трупы скидывали из тюремных окон прямо в Эльбу.

Романская каменная церковь Святого Иоанна располагалась в деревне Цикоу, недалеко от Косвига. Уже несколько дней в церковной башне от фашистов прятались тринадцатилетний Фриц Пульман, и его четырнадцатилетняя соседка Шарлотта Леманн. Выросшие в польской деревне, дети немецких захватчиков, очень любили родную деревню, и планировали сдать её без боя, чтобы предотвратить разрушение.

Американские подразделения приблизились к городу, и Фриц выбежал навстречу войску с белым флагом. Как только он совершил героический поступок, как вражеские пули попали ему в живот, лёгкие и в руку, в которой он держал самодельный флаг. Тяжело раненный мальчик упал перед американскими танками.

Когда Шарлотта увидела, что Фрица смертельно ранило, она вывесила из окна церковной башни белую простыню. Своим поступком она спасла родной город. Она была ранена снайпером в живот.

Шарлотта и Фриц умерли от тяжёлых ранений почти одновременно, в ночь на тридцатое апреля, когда закончилось освобождение Косвига.

№ 4

Графоман-подвижник

«О, подвиг! Это как раз ко мне», — торжествовал графоман, разворачивая конверт с очередным заданием. Золотые позументы тиснения в фантазиях уже оседали лавровым венком на его горделивом челе, а хруст недешёвой бумаги невольно вызывал мысли о сыпящихся буквально со всех сторон гонорарах.

«Умеют же! А обхождение какое, вот это уровень, это я понимаю», — пальцы подрагивают в предвкушении, сердце аж заходится, сладострастно томясь предчувствием потока новых эпигонских километров слов, удачных инверсий и сногсшибательных аллегорий, лично сгенерированных мозгом гения, удачно заменяющим подобные онлайн-игрушки для бесталанных.

Ослепительная белизна листа с каллиграфическими черными жучками буковок послания на ней заставляет затаить дыхание перед полным апогеем экстаза.

Всего три слова: «Убейсь об стену».

Занавес.

№ 5

— Знаешь, о чем я мечтаю? – Степка заложил руки за голову и мечтательно прикрыл глаза.

— Ну?

— Я мечтаю, чтобы к нам сюда докатилась война. Чтобы везде взрывы, пожары. Я бы тогда в партизаны пошел. Спас бы кого-нибудь. Мне бы медаль дали…

Танька с размаху влепила ему пощечину.

— За что? – подскочил Степка, прижимаю ладонь к ушибленной щеке.

На Танькиных глазах вдруг выступили слезы:

— За то… за то… что ты дурак! Вот за что!

Она вскочила с сеновала и побежала назад к дому напрямик через поле.

— Танька! – он догнал сестру уже у самой калитки. – Танька! Да что с тобой?

— Это со мной что? – неожиданно зло прошипела Танька. – Со мной? Степка! Ты… достал уже со своим эгоизмом! Здоровый лоб, а рассуждаешь как дошкольник! Медаль ему… Не медаль, а ремня!

— Тань, ну… это ты уж совсем…

— Это ты совсем… о войне он мечтает, о подвигах… А война… — она вдруг всхлипнула. – Не подвиги там, Степ… Смерть, кровь и грязь – вот что такое война…

— Тань… — он прижал голову сестры к своей груди и погладил ее по спине. – Я действительно дурак, Тань…

Ночью она опять вскрикивала и плакала. Звала во сне маму. Степка гладил ее по волосам и пытался успокоить.

Бабушка утром причитала, что вот только девка успокаиваться начала, и опять двадцать пять…

В роще у пруда пели птицы, в траве надрывались кузнечики. В саду зацветали яблони. Здесь.

А там лежала в руинах Танькина хата. Под обвалившейся крышей догнивал труп мамы. И того солдата, который забрался к ним в кухню в поисках еды. Того самого, который случайно выстрелил в газовый баллон, когда мама дикой кошкой бросилась отбирать у него последнее, чем она могла накормить дочь…

№ 6

Струйка дыма от папиросы Михалыча крутила вензеля в вечернем воздухе. Сам Михалыч задумчиво неподвижно сидел, устремив взгляд в вечность, и шевелил губами.

— Вот ты говоришь подвиг, а что есть подвиг? Это когда ты смело и бесстрашно совершаешь нечто невозможное. Правильно? Вот когда ты с гранатой под танк — это подвиг? Подвиг. Ну а как еще может быть? Выбора-то нет. Или ты сейчас с гранатой под танк или потом из танка по тебе очередь и нет тебя. А какой же ты подвиг, если выбора не оставляешь. Или вот не повезло тебе гранатой обзавестись, и сидишь ты канцелярской крысой в бухгалтерии и штаны протираешь. А тут начальство говорит: “рупь пишем два в уме, а потом выручку пополам”, и отказывается этот никчемный человечишка, вошь бумажная, от такого и даже предупреждает, что сдаст органам, в случае чего. И ведь выбор-то есть, и глаза закрыть может, и свою копеечку заиметь, если не страшно. И прёт ведь, рискует своим местом пригретым непыльным, тоже ведь подвиг, если разобраться. А с другой стороны боится же, боится, что поймают его на горячем, вот и встает в позу. Так вроде и не подвиг тогда. Что ж ты за подвиг, если со страху? А вот начальство это, ворюга махровый. Рискует он? Конечно рискует, жизнью рискует, а за что? За возможность положить в карман эти десть рублей? Да фигов тачку. Он для удовольствия рискует. Неймется ему жить так, как остальные. Обмануть хочется, хитрым себя почувствовать. Вот и выходит, что подвига-то в его действиях поболе будет. Никто его не заставляет, ничего-то не боится, а творит дела свои наперекор всему. Вот, а ты говоришь подвиг…

№ 7

Деревенька, где жила Власьевна, притаилась в новгородских лесах, поблизости от оживленной трассы. Вместе с нею доживали свой век еще несколько стариков – соседей. Детей, мужа, всех родственников подчистую забрала проклятая война. На мужа похоронка пришла, а сыновья пропали без вести. Семеро их было, и все пропали.

Видела она сон однажды, что вернутся ее сыновья на день Победы. С тех пор Власьевна и жила надеждой. Вернутся они голодные. Подкрепиться надо будет после дальней дороги. И стала она каждый год перед этим святым праздником на свою небогатую пенсию закупать ржаную муку, месить тесто и ставить хлеб в растопленную печь. Хлеб – самая главная еда в доме. Овощи-картошку можно быстро приготовить и убрать, а хлеб требует уважения. Старая готовила хлеб бережно и торжественно, тихо шепча в тесто о своих горестях и радостях и прося детей поскорей возвратиться. Хлеба готовилось всегда много, про запас. Власьевне казалось, что с приходом сыновей вновь оживет деревня, наполнится шумом, смехом, детскими голосами.

Испеченные горячие караваи обертывались полотном и укладывались в деревянный ящик, чтобы сохранялось тепло и мягкость. Весь следующий день Власьевна обычно стояла у забора, неотрывно глядя на деревенскую дорогу, уходящую к трассе. Когда вечерело, старушка собирала хлеб и разносила по соседям. То, что оставалось, она выносила на трассу. И если машина останавливалась, Власьевна протягивала свой хлеб в рушнике удивленным людям, кланялась и благодарила за победу.

В этот раз на праздник в полдень вдруг приехал на своем жигуленке соцработник Вася, совсем еще молодой парень, студент на подработке. Власьевна ему обрадовалась и просидела с ним за столом до вечера. Он ей и помог с раздачей хлеба, и на трассе постоял. На дорогу домой старушка надавала парню всякой деревенской снеди и отпустила. Она вышла провожать его и долго смотрела в след машины, выбирающейся, урча, по колдобинам деревенской дороги.

Стало тихо. Власьевна все смотрела вдаль, пока не увидела силуэты молодых мужчин в военной форме. Они шли навстречу старушке и улыбались. Это были ее сыновья. Все семеро. Каждый в руке нес кусочек черного хлеба и жевал его.

— Милые мои! Как же я вас ждала! – радостно произнесла Власьевна.

— Прости нас мама, — смущенно сказал старший.

— Мы за тобой пришли, — добавил другой.

— Я готова, сыночки, пойдемте.

Власьевна взглянула на опустевший дом, поклонилась ему в пояс и молча пошла за своими сыновьями.

№ 8

Плеер заглох на полпути к дому.

Артур, сбавив шаг, пощелкал кнопками гаджета, но безуспешно. Парень остался без спасительной музыки прямо посреди улицы.

Людское течение сразу отнесло его в сторону, где он впервые почувствовал себя по-настоящему лишним. Будто магический пузырь вокруг него вдруг лопнул, оставив один на один с миром.

Улица надавила серыми коробками зданий, реклама отпечаталась в зрачках кислотными пятнами. Целлофановое небо уперлось пыльным животом в крыши домов.

Артур, смущенно потупившись, быстрей продолжил путь, но тут же остановился, услышав детский крик в переулке. Там он увидел загнанного двумя хулиганами мальчика. Шапана катала его по асфальту, толкая ногами, и дико гоготала над тем, как малой, закрываясь от ударов, громко звал на помощь. Но помогать никто и не думал.

Артур и сам бы с радостью ушел. Не его это заботы. Но что-то не позволило. Может, совесть, может, нож, появившийся в руках одного из бандитов. Артур оглянулся назад, на толпу, но та, почуяв опасность, заспешила убраться подальше.

А перед Артуром вдруг возникла особая черта, разделяющая тротуар и переулок. Переступишь – станешь изгоем. Не вернешься в уют прежнего пузыря. Плеер больше не заработает, люди не примут в поток. Не переступишь – замучает совесть. Мир станет холодным, чай горьким, музыка – скучной.

Помочь? Разогнать наглую шпану, отвести малого в больницу, позвонить его родителям?

Люди не поймут. Засмеют, осудят. Они никогда не лезут в чужие дела. И Артур не должен.

Но никто не смотрит. Все куда-то спешат. Заткнув уши плеером, глядя в дисплеи телефонов. Им все равно. А у парня на душе впервые стало так мерзко.

Артур положил плеер в карман и, пока никто не заметил, переступил черту.