Битва на салфетках 106. Раунд 2 - голосование

Жители Мастерской, на ваш суд представлены 5 замечательных миниатюр и две миниатюры вне конкурса.

Пожалуйста, поддержите участников — проголосуйте за 3 миниатюры, которые, на ваш взгляд, самые лучшие.

ПАМЯТКА УЧАСТНИКАМ: Вам обязательно нужно проголосовать. За себя голосовать нельзя.

__________________________________________________________________

№1

Время быстротечно. А жизнь коротка, так думают все, когда понимают, что своё уже отжили. Многие уже на середине своего не долгого пути, медленно, но верно, приходят к выводу: «Моя жизнь, сера и уныла. Я хочу двигаться вперёд, а не стоять на месте. Но… Что я могу для этого сделать??? Что же сделать, чтобы заработать и себе место под солнцем???» Примерно так это и выглядит.

Немногие от этого начинают сходить с ума. Они так сильно зациклены на этой своей идее «Фикс», что уже просто не понимают, что надо не думать, а действовать. И так, этих, немногих людей, медленно поглощает их собственный огонь безумия. В котором, они будут медленно, но верно погибать.

Если мысли тянуться к началу жизни – значит, жизнь подходит к концу. Я всегда так думала, но вот что делать, когда воспоминания, так и маячат перед глазами? Неужели, я собираюсь умереть? Нет. Но тогда, почему воспоминания постоянно не отпускают меня. Сжимают в своих удушливых объятиях, и не дают дальше спокойно жить. Нельзя же вечно оглядываться назад. Нельзя ходить по осколкам своего прошлого. Ведь если ты стоишь лицом к прошлому, значит, ты стоишь спиной к будущему. Но тут снова возникает дилемма, разве без прошлого есть будущее?

Прошлое. Воспоминания. Настоящее. Жизнь. Будущее. Старость и смерть. Вот он цикл жизни человека. Вот то, над чем человек, задумывается, хотя бы раз в жизни.

№2

«Готичный у себя? Ой, Сергей Романыч, вы здесь…извините!» – Ниночка зарделась и выскочила из кабинета. Да, Готичный – это я. Редкий руководитель рекламщиков обходится без прозвища – коллектив-то креативный. Кличку я приобрел благодаря Брошке – моему сыну Брониславу Сергеевичу, студенту архитектурного института.

Как будущее светило архитектуры, Бронислав щедро выкидывал творческие протуберанцы, организуя доступные ему пространства в дизайнерском ключе. Первой его жертвой стала моя контора — поступление Брошки в вуз совпало с моим продвижением, я занял кресло начальника рекламного бюро. По мнению сына, в окружении монолитных лакированных шкафов советского образца не то что в целевую аудиторию, но и в рукав собственного пальто попасть невозможно. Заваленный договорной документацией, я решил, что хуже наш офис выглядеть уже не будет, и оставил ремонт на усмотрение Брошки и его опричников. Неокрепшая дизайнерская мысль была ограничена только финансами и требованием избегать кислотных цветов.

Сдача объекта прошла без разрезания ленточек — минималистичное решение к распитию шампанских вин не располагало. Меня ввели в офис, выкрашенный в насыщенный цвет мокрого асфальта. Со стен глядели черно-белые шедевры современной абстрактной фотографии. Под прицелом причудливо изогнутых ламп дневного света я вдруг почувствовал себя одиноким путником, оказавшимся в дождь на ночной автостраде. Но, рассудив, что получилось вполне презентабельно, объект я принял.

Однако, вглядываясь в бледные абрисы на фотографиях, среди серых стен и строгой мебели я ощущал себя директором похоронной конторы. Кличка «Готичный» приклеилась ко мне намертво. Мои бойцы, раньше с энтузиазмом «горевшие» на работе, теперь к вечеру старались разъехаться по заказчикам, подальше от мрачных стен.

Сын регулярно снабжал нас новыми черно-белыми шедеврами. Вот и последнее обновление экспозиции: ломаная геометрия зданий, пустые глазницы окон, искаженные лица-маски – бездна рвалась из фотографии во внешний мир. Я вдруг ясно почувствовал, как тьма ширится в моем и без того сумеречном сознании. Решение пришло само собой. Сотрудникам было велено срочно собраться, имея при себе маркеры, карандаши, декоративную косметику.

— Интересно у вас офис оформлен — цветовые пятна на строгом фоне. — заказчик разглядывал наши коллективные «раскраски». – В монохромном пафосе появилась какая-то здоровая самоирония.

— Самоирония – наше второе имя! Все глупости делаются именно с серьезным лицом. Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!

№3

Двое

Мы с ним давно знакомы. Можно сказать, друзья детства. Хотя… друг ли он мне? А я ему? Не знаю. Сложная это штука – дружба.

Первая встреча. Играю в песочнице с Серёжкой. И вдруг, вызверившись на что-то, вцепляюсь приятелю в волосы. Еле разняли – спасибо, прохожий помог. В одиночку мама не справилась бы. По крайней мере, она так дома говорила. Потом, когда успокоилась и повесила использованный ремень обратно в шкаф. А пока я бесновался и тряс бедного Серёжку за рыжие вихры, всерьёз стараясь разбить ему башку о край песочницы – этот, другой, подначивал: «Так ему!» Когда я потом стоял в углу, душу грело одно: наверное, этому тоже попало по заслугам, старшие же всё заметили. Наивный был – думал, они не только видят, но и понимают.

В школе были неразлучны. Я не искал его дружбы, упаси Боже. Он сам меня нашёл. И оставлять в покое не собирался. Да, я пробовал его прогнать: орал, ногами топал, даже поколотить пытался… Только одноклассников насмешил. Они же не знали, каких трудов мне стоило отмазывать его после очередной выходки. Ну да, всё брал на себя. А кто бы мне поверил, если бы я честно сказал: «Это его работа»?

Выпускной. Белый танец. Таня, в этом своём небесно-голубом. Идёт ко мне. «Можно тебя пригласить?» – и краснеет, и отводит глаза. А я, под его склизкий шепоток на ухо – ей, на виду у всех: «Да пошла ты! Маратика вон пригласи, у него давно на тебя стоит». И сквозь ахи-охи, сквозь дружбанов с пальцами у виска, сквозь обалдевших мамаш с училками – воооооон из осточертевшей школы, в рощу, в самый дальний закуток, чтобы только не видеть, не слышать – никого и ничего…

Думаете, он не припёрся следом? Неотвязный, как репей, и тоскливый, как моя доля. Но он единственный меня тогда не бросил. До самого утра. Это я его предавал, много раз, и тогда, и после. А он – нет.

В институте, когда понял, что просто так от него не отделаюсь, психологией увлёкся, потом и экзотикой разной: дао, дзен, мантры-тантры… какой только фигни не пробовал. Но отпустило. Отстал он от меня. И когда я Лариску встретил, впервые в жизни не боялся, что опять всё наперекосяк. Но главное – на свадьбе его не было. Вот тогда и поверил, что победил.

Угу. Победил. Один надлом, одна малюсенькая трещинка – и всё псу под хвост. Суд-развод-алименты, и комнатушка в съёмной коммунальной трёшке, и вонь от соседа-алкаша, и пачка сигарет на ночь. Одна на двоих. Я и он. А вы как думали?

Так оно есть, так оно и будет. Потому что мы с ним – одно. А «шизофрения» – всего лишь дурацкий ярлык.

№4

После о нем будут говорить, что он был в тот момент совсем один. Что ему не с кем было посоветоваться, не у кого было получить поддержку. Это будет вызывать у людей особое восхищение – то, что он принял решение и стал действовать в одиночку.

И только сам он знал, что в действительности все было не так. Он был не один – за его спиной стояло множество других людей. Прямо за ним находилась мать – она ровным и спокойным голосом велела ему взять себя в руки и не паниковать. Рядом был и отец – его строгий голос так же четко скомандовал, что ему делать в первую очередь. Чуть в стороне, но тоже довольно близко стояла учительница, преподававшая в его школе – она несколько раз повторила, что он может это сделать, что у него обязательно все получится. То же самое на разные голоса повторяли еще несколько его друзей и знакомых, стоявших в отдалении, но говоривших достаточно громко, чтобы он мог их услышать. А еще дальше стояли его давние предки, которых он никогда не видел, но о которых слышал семейные легенды. Их голоса были слышны хуже, но он смог разобрать, что прадеды и прабабки гордятся таким потомком, как он.

Все они очень ему помогли – если бы не их подсказки и вера в его силы, он, наверное, мог бы и не справиться. Слишком уж неожиданной была ситуация: вылезая на крышу бизнес-центра покурить, он и представить себе не мог, чем это кончится! Но он чувствовал присутствие своих близких и благодаря им не растерялся и не потратил зря ни секунды. Сразу же быстро зашагал к краю крыши, на котором стояла готовая прыгнуть вниз девушка, потом небрежно спросил у нее: «Не подскажете ли, который час?», и когда она, меньше всего ожидавшая в тот момент «светской беседы», обернулась, схватил ее за руку и резко дернул назад. Потом, когда упавшая на залитую смолой поверхность крыши девушка стала вырываться и кричать, он уже не слышал никого из своих родственников и знакомых – ему было не до них, он должен был если не успокоить ее, то хотя бы не дать ей вскочить и все-таки осуществить задуманное. И лишь еще позже, когда на крики несостоявшейся самоубийцы прибежали его коллеги и помогли ему отвести ее в один из кабинетов их фирмы, он снова ощутил, что его близкие здесь, рядом, и даже увидел их призрачные, полупрозрачные лица. Они радостно шептали ему, что он все сделал правильно и что теперь ему надо успокоиться – потому что все закончилось, он не упал с крыши, девушка не прыгнула и не утянула его за собой, и вообще все уже хорошо.

Но об этом он никогда никому не скажет.

№5

— Поднимись на крышу, подойди к краю и пры-ыгни в очищающую пустоту…

— Это кто?

— Поднимись…

— Я спрашиваю: это кто?

— Какая разница?! Подчинись голосу Тьмы-ы-ы! Пришло время!

— Голосу чего?!

— Тьмы-ы! Я покажу тебе путь!

— Слушай сюда, навигатор! Тем более что говорить не приходится! Или ты сваливаешь из головы, или мне придется читать вслух телефонный справочник!

— Ты что — трезв?

— Я, вообще-то, после одухотворяющей работы в нашем офисе юмор еще не распаковывал.

— Странно… Конечно, ты устал. Никчемная твоя жизнь катится ко всем…

— Стоп! Я сегодня премию получил. Это как-то влияет?

— Ну, …может, тебя жена не любит?

— На что намекаешь? Думаешь, раз в голову залез, я тебя оттуда спицей не выковырну?

— Завершил? Пора…

— А это кто?

— Он нас слышит?!

— Я в замешательстве. Я готовился к другому типу подсознания.

— Не паникуй!

— Вы кто? Белочки?

— Какие белочки?!

— Те самые. Розовые, зеленые.

— Ты с ними незнаком? Тьфу! Хочешь сказать, ты не пьешь?

— Иногда. Но не сегодня.

— Тебя Васей зовут?

— Нет.

— А где Вася?

— Видимо, не здесь.

— Проблема.

— Вы не могли бы покинуть мою голову? Я хочу дойти до дома и лечь спать.

— Помолчи. Ошибся адресом?

— Я сам в шоке! Ты же знаешь, столько веков верой и правдой!

— Почему в астрале еще висит брешь?

— Опаньки! А это кто? Начальник ваш?

— Руководитель отдела. Помолчи.

— Молчу. Мне не трудно. Чатьтесь на здоровье!

— Шеф, неувязка. Сейчас разберемся.

— Я жду.

— Мужик! Понимаешь, в жизни любого человека наступает момент, когда он должен, я подчеркиваю, должен закончить существование. Ибо выработал свой ресурс. Дальнейшее его существование – паразитирование на ресурсах других. Но есть некоторые типы, которые умудряются увиливать от процесса завершения.

— Я понимаю. У нас в офисе Петровича на пенсию уже десять лет провожают, проводить не могут!

— Ты нас не боишься? Тебе не странно?

— Опять-же, у нас есть админ, который слышит в голове все радиопередачи. Шеей хрустит, переключает каналы. А к бухгалтерше Нине липнет любой металл, особенно полосочки на пятитысячных купюрах.

— Ты не знаешь, где Вася?

— Нет!

— Что делать, шеф?

— Вы оба будете аннигилированы. Вместо Васи. Послушай, мужик! Один вопрос. И мы уходим. Готов?

— Всегда готов!

— Есть пол-литра жидкости. Как разделить жидкость на три емкости поровну?

— Ну-у, взять мензурку и отмерить. Можно и на глаз.

— Это — не Вася.

— Белочки! Ау! Ушли? Ай да молодец, соленый огурец! Проверяльщики! Итит их! «Как поделить!» Двадцать семь булек в поллитре. Строго по девять булек на каждого! По До-ону гуляет казак моло-о-дой…

Внеконкурс:

№1

Мелодия жизни

«Она ушла к кому-нибудь другому:

Я, видно, ее плохо угостил!»

© Высоцкий — Муза

Эрик услышал эту мелодию в дешёвом баре, неспешно попивая грошовое виски. Не то, чтобы ему не хватало средств провести вечер не в таком злачном заведении, просто это было единственное место, где после очередного бесцветного дня он мог по-настоящему расслабиться. Можно сказать, по-настоящему насладиться жизнью. Мужчина как-то упустил из тридцати монотонно пережитых им лет, в какой момент прокуренная каморка стала его последним пристанищем, а громкие голоса посетителей этой каморки – единственной успокаивающей музыкой. Единственной, до сегодняшнего дня.

Утончённо трагичные и вместе с тем сурово величественные, наполненные невообразимо смелой дерзостью и чистейшей наивной простотой звуки раздавались из старого приёмника какого-то забулдыги, сидящего напротив. Бродяга уже давно спал и даже не слышал, как трансляция футбола закончилась и сменилась на что-то уже давно для него невнятное. И никто, включая чопорного бармена взирающего на всех с холодным презрением, не обращал внимания ни на него, ни на его приёмник. Кроме мужчины рядом с ним, которого мелодия заворожила так, словно раздавалась не из старенького шипящего динамика, а вживую исполнялась самым лучшим оркестром планеты. И он начисто забыл, что с первых аккордов чуть не спутал её с дешёвой кабацкой песенкой, забыл и про свой виски и про то, что оплакивал этим виски – абсолютную бесполезность своего существования. Казалось бы, ничего не осталось во вселенной кроме него и мелодии неизвестного композитора. Нет, даже он перестал существовать, осталась только она – мелодия красок, мелодия силы, мелодия безудержного вихря живительной энергии, наполняющей до краёв. Она то затягивалась безумно жалостливыми аккордами, заставляя погружаться в страшную ноющую тоску, то вдруг вскакивала ввысь, прямиков в невероятное веселье, наполняя душу титаническим энтузиазмом. Она всё время двигалась, дышала, играла, перескакивая с мотива на мотив, с настроения на настроение, до самого конца крича всему миру, что она жива, что она хочет и будет жить. От дикого восторга, охватившего Эрика, он едва не забыл, как дышать, но в тот момент, когда прозвучали последние нотки и музыка замолкла, мужчину охватило странное чувство. Настолько нелепое, насколько невероятное. Эрику отчётливо стало казаться, что его только что ограбили. Мужчина ясно увидел, как стоит посреди пустынного пасмурного пространства и с бессильной досадой смотрит вслед удаляющемуся преступнику… «вы прослушали симфонию Мэо Сонотти написанную в 1870 году»… преступнику, который жил сто лет назад.

Эрик не часто был понят, поэтому он уже и не надеялся, что его когда-нибудь поймут. Он жил в соответствии со своими идеалами и убеждениями – казалось бы, где-то больше, где-то меньше, но совпадающими с идеалами и убеждениями других. И всё-таки в чём-то они отличались, в этом чём-то и скрывалась причина непонимания, не только его другими, но и других друг друга. И это что-то была суть, суть, скрывающаяся за формой. И именно эту суть всего его внутреннего мира вдруг отразила симфония Сонотти. Всё самое сокровенное его души и сердца предстало перед ним в абсолютной гармонии звуков и ритмов. Все едва различимые отзвуки из самых разных мест, по капле создающие его собственную мелодию личности, неясную, незаконченную, но такую родную, вдруг разом перешли в завершённую совершенную форму, форму симфонии Сонотти.

— Это моё! – крик вырвался сам собой, и ужаснул своей отчаянностью даже самого Эрика. Стараясь не замечать раздражённо удивлённые взгляды, разом устремившиеся на «очередного пьяного чудика» и ни о чём не думать, мужчина судорожно схватил стакан с виски, и, залпом его осушив, пулей вылетел из бара.

Он не знал, зачем так яростно прорывается сквозь толпу прохожих, он не знал отчего так упорно хотел убежать, ему просто хотелось поскорее попасть домой. Отгородиться ото всех, чтобы никто и ничто его не трогало, как если бы весь мир вдруг обрушился на него. Эрику было страшно плохо, как человеку, который долгие годы не мог сказать что-то очень важное, а когда, наконец, стал собираться с силами, обнаружил, что это сказано до него, за много-много времени до него. Эрик всю свою жизнь всегда оказывался в проигрыше, у разбитого корыта, а теперь ещё и оказалось, что у него отняли последнее. И кто? Старенькая мелодия из старенького приёмника – смешно, да вот только хотелось плакать.

Ворвавшись в свою неряшливую, как и он сам, квартирку, Эрик вздохнул с облегчением, но это была лишь минутная радость от достижения минутной цели, и совсем скоро он вновь почувствовал колющую пустоту, не отпускающую его с последних звуков проклятой симфонии. Машинальными движениями поломанного робота он снял с себя верхнюю одежду и поковылял к кровати, с болезненным наслаждением вслушиваясь в тишину. Он надеялся забыться и тем самым отогнать жуткое наваждение, но сон упорно не шёл, и минуты мучительного бодрствования становились всё длиннее и длиннее. Как мужчина не старался отогнать от себя все мысли и чувства, но вопреки собственной воле Эрик размышлял, пытаясь понять, что произошло в баре. Отчего, заходя туда, даже не смотря на всю свою никчёмность, на все разочарования и неудачи он ещё видел смысл в жизни, а выходя – уже нет. Раз за разом он прокручивал в памяти ту мелодию, как плёнку в магнитофоне своего сознания, стараясь найти лазейку, несовпадение или неровность, но находил лишь неумолимый приговор – ему больше нечего оставить этому миру. Внезапно он оказался банкротом. За что же? Что не так? Но, чем старательнее он думал над этим, тем сильнее расплывались в неясные пятна его мысли, тем призрачнее становилась надежда на то, чтобы найти ответ.

Под утро усталость всё-таки сморила его — Эрик заснул. Его сон был беспокойным, мутным и мрачным: диковинные линии и фигуры то кружились диким хороводом, то сливались в бесформенное месиво безликого света. Но неожиданно среди абсурдности и хаоса возникла девушка, она с мольбой взглянула на Эрика и отчаянно, надрывно закричала, словно в страшной предсмертной агонии, словно в последней надежде на спасение. Он видел это, и умоляющий взгляд и неистовый крик, но только видел — не слышал, никак не мог услышать из-за въедливого шёпота раздающегося со всех сторон: «у меня не получиться», «как-нибудь в другой раз», «ну и пусть – так сойдёт». Эрик всеми силами старался прислушаться к девушке, но чем больше он этого хотел, то тем громче становился шёпот «я ничего не могу сделать, прости». В конце концов, девушка перестала кричать и ушла, ушла в 1870 год.

№2

Туман

Галка села неподалеку — круглая голова, круглые глаза. Распушилась шариком – круглая галка. Как это я раньше не замечал, что они такие красивые? Птица глянула насмешливо, мол, и правда, дурак. Он и есть. Сижу на этой сопке и думаю, сколько ж лет я собирался сюда вернуться? Десять, двенадцать? Каждый раз мешало что-то…

Всё вокруг, как на японской акварели по мокрой бумаге, – влажно, расплывчато. Туман уходит. Совсем недавно я смотрел «в молоко», а сейчас туман теряет плотность, оседает в урочищах, выпуская на поверхность тайгу и россыпь сопок. Он цепляется за кусты, пытается удержать лес в своих руках, а это не руки уже, а лапки — тонкие, как узор на моховом агате. РекИ, холодной, суровой, еще не видно, но знаю, она здесь. Все здесь, как много лет назад. Только человек меняется зачем-то.

Вдруг, невесть откуда, ветер приносит нездешний, неестественный медицинский запах. И сразу перед глазами – бесконечный больничный коридор, тусклые мигающие лампы, сумерки. Считается, что ночные дежурства самые тяжелые – уходят больше. Неправда, чаще всего люди уходят в сумерках. Медбратья укрывают человека простыней, как пеленой тумана, – и никак ее не развеешь.

Тихо проскрипят колеса каталки и ничто больше не смутит больничный покой. Всё движется своим чередом — обходы, процедуры, операции. Наркоз – странная штука. Он без предисловий засасывает тебя, и ты стремительно летишь по каким-то трубам, вытянутым коридорам, заглядываешь в провалы окон. Навстречу тебе в полном молчании безглазые лица, размытые фигуры – все вертится, и нет сил это остановить. Потом химия ослабляет хватку, жуткий калейдоскоп прекращает вращенье, – нет сил открыть глаза, но как хорош, наверное, неподвижный потолок. На лицо тихо опускается серая простыня…

Вскочил, камешек из-под ноги сорвался и тихо застучал вниз — все глохнет в тумане. Безумно уставился на галку: «Не может быть…»

«Наконец-то, — сказала птица. – Там все кончено. Пора дальше. Давай не будем ждать солнца, жаль будет уходить».

Тайга, полускрытая туманом, тихо плывет под нами…