Итоги Таковы. Победитель — Бунингит
РАЗБОР ПО-МАСТЕРСКИ
Цель — создание площадки для развития и совершенствования мастерства критиков.
К участию приглашаются все!
Сегодня предлагается рассказ Ворон Ольги «Песнь Ноемгары»
Правила
1. Победитель предыдущего тура — Ведущий — выбирает произвольный текст объемом 5-40 тысяч знаков с пробелами (согласие автора обязательно) и создает новую тему с заголовком «Разбор по-мастерски — <порядковый номер>»
2. Любой желающий новым комментарием пишет критический разбор на предложенный текст. Форма произвольная, но от нее зависит результат голосования.
3. Участники, зрители и критикуемый автор вправе вступать в вежливую и доброжелательную дискуссию с критиком в комментариях к критическому разбору.
4. Участники, зрители и критикуемый автор голосуют плюсами и минусами за критические разборы.
5. Через неделю Ведущий объявляет Победителя — автора критического разбора с наибольшим количеством голосов.
Правила оформления критических разборов
1) критический разбор просим публиковать с новой ветки, тогда он точно не потеряется среди других комментариев;
2) просим не прятать разбор в оффтоп, чтобы он выделялся среди других веток;
3) с той же целью убедительно просим помечать каждый разбор вот таким заголовком:
КРИТИКА НА КОНКУРС
ПЕСНЬ НОЕМГАРА
Притча о Ноеме-Ноемгаре, жене последнего из рода Говорящих с Небом, матери Великих Царей, о Ноеме, матери человеческой.
И если мы несёмся через льды,
Не чувствуя ни холода, ни боли,
То это всё ни для какой нужды,
А только ради смерти и любови.
М. Щербаков
Толстая дверь, которую сыновья мои с трудом открывали, захлопнулась от сильного порыва ветра. Стукнула доска хитрого запора, отрезав дорогу назад. И стало тихо.
И в этой тишине, липкой и тяжёлой, остались только запах и трепет. Запах пряных трав, прелых листьев, неокрепшего клея, древесных смол и дыма факелов. Но более всего тишина набухла запахом пота, весомо давящим на виски и грудь. Кислым, острым, злым запахом страха.
Мой муж, мой бог и господин, опрокинул чашу факела, загасив угли об пол, и света не стало. Сердце сжалось от понимания перейденной границы, где Творцом данное разделение на свет и тьму, добро и зло покинуло нас. Мы, словно чада во чреве, оказались в первозданном хаосе, где в плотной тьме движения едва угадывались по серым мазкам контуров, где искры глаз казались потухшими очагами далёких домов, где не оставалось места свету… Как не было места тому, что появлялось на свету и творилось в свете, оставшимся за нашими спинами. Потными, дрожащими спинами.
Мой муж повёл нас. Вниз, по свежим сходням, по тёмным коридорам, тянущимся над гомоном испуганных птиц. Мы шли на ощупь, на звук, на чувство ветра. Здесь не могло остаться сквозняков, но ведущий нас шёл, и от его движения – уверенного и властного, — расступался воздух, потоками несясь нам навстречу. И мы ступали за ним, осторожно продвигая ноги, боясь оторвать стопы от пола, от досок, ещё пахнущих стружкой, таких мягких и упругих, словно кошка под ласкающей рукой.
Сыновья шли плечо к плечу, вступая во тьму, как на врага. Жёны их, принятые в сердце моё дочерьми, испуганно жались друг к другу, боясь и остановиться, и укрепиться за спинами мужчин, шагающих в темноту ровно и упрямо, как могут лишь мужи, идущие на бой, труд и подвиг.
Мой муж, мой бог и господин, привёл нас в комнату, словно перегородкой рассечённую колодчатой домовиной, хранящей землю и прах прародителей. Провёл и расставил. Мужчин – по правую руку, руку, держащую меч и серп; женщин – по левую, держащую щит и колосья.
— Молитесь! – сказал он коротко. И ветер, колыхнувшийся навстречу, сказал мне, что дети мои опустились на колени, вскинув руки к небу, не видимому за заботливой ладонью потолка.
Я нащупала угол домовины. Подхватив широкую юбку, стала опускаться на колени, но горячая сильная рука поддержала мой локоть. Поддержала и потянула в сторону. Дальше от угрюмой молитвы моих сыновей и тихого всхлипывания их жён. От странной молитвы — прославления света, которому не оставалось места в кромешной тьме. Дальше, всё дальше, где имя того, к кому взывали, стало неслышным. Муж вёл меня по узкому коридору, и тесный воздух от его быстрого шага разбегался, сталкивался со стенами и набрасывался на меня со всех сторон. Я торопилась, подхватив подол, но едва успевала за тянущей рукой. Мы шли, плутая, впереди открывались незримые во тьме стены и запирались сами за моей спиной. И мой муж, мой бог и господин, единственный знал и чувствовал лабиринт, который мы проходили. Он сам строил его. Самую большую могилу. Поминальный дольмен, достойный советника царей и его рода.
Сильная рука потянула меня вверх, и за повелителем я взошла на пандус. Стукнула за спиной дверь, отсекая от семьи. Рука поддержки и зова покинула меня, и я испуганно стала посреди комнаты, в которой ветер дыхания не долетал до стен.
— Ноема, — мой муж, мой бог и господин, на ощупь взял меня за плечи и притянул к груди, вздымающейся от неслышных стонов и криков, запертых волей и страстным стремлением к цели.
Я вжалась щекой в потную ткань его рубашки, и стало горячо, словно прикоснулась к нагретому очагом камню. Большое сердце билось ровно, но громко, словно набат. И хотелось бежать на этот зов. И бежать от него.
— Не хочу, чтоб они знали. Слышали, видели. Не надо им это! – Отрывисто сказал муж и отодвинулся. Мгновение широкие ладони ещё держали мои плечи, а потом исчезли, словно канули в стоячую воду темноты. Он удалился, как в колодец падает неловко подхваченное ведро – неумолимо, невесомо. И меня снова охватил трепет.
Впереди от движений сильного тела задрожал воздух и тут же тьму пронзил свет. Я вскинула ладони, закрывая глаза от ранящего удара. И открыла, когда свет стал мягче. Щурясь, взглянула вперёд.
Мой муж, мой бог и господин, стоял в сизых лучах, льющихся из маленького окошка в потолке.
— Подойди! – протянул он мне руку.
И я пошла и встала рядом. Рядом с теплом, желанней которого не ведала.
— Смотри! – приказал муж.
Но я и так глядела, не отрываясь. Минуты в тяжёлой тьме огромной гробницы тянулись для меня, словно дни, и теперь свет, — пусть даже неяркий свет солнца заходящего, где-то там, в невидимой части неба, — казался дороже всего.
Маленькое окошечко, в которое даже я не могла бы пролезть. Крошечный квадратик неба, уже темнеющего, уже полного вечерней прохлады. Скромный осколок ветра с запахами цветов, душистых плодов и свежих трав.
Мой муж, мой бог и господин, встал за моей спиной и обнял за плечи. Прижал к груди. Опустил лоб мне на макушку. Стиснул сильными руками, словно пожелал вдавить в себя, туда, где сердце и, зарывшись лицом в моих волосах, зашептал горячечно:
— Ноема моя, Ноема! Всех богов моих проклятие!.. За что? За какие подвиги и благодеяния ты придана мне? За какие прегрешения я послан тебе? Ноема моя… Сколько лет, сколько веков я ждал тебя! Ждал, чтобы научиться не верить, не любить — надеяться. Знаю, ты не верила моим речам, считая безумьем и блажью…
— Верила, — возражаю я. Потому что нельзя не возражать таким словам.
— Нет, — качает он головой и волосы мои распадаются от сильного движения. – Женщина не способна верить! Она создана пугливой, недоверчивой тварью, чтобы ждать подвоха и тем спасать себя и своих чад. Да женщине и не нужно верить, ей достаточно любить.
Голос, обычно грубый и строгий, истекал странной лаской. И хотелось, замерев, впитывать и слова, и тихую улыбку, и нежную суть. Но страшно, почему-то очень страшно. Будто всё это – прощание. Будто всё – прощение. Или попытка сказать «прости».
— Верить – удел мужей. Верить и доверять. Себе, друзьям, врагам. Богу. Мужчина способен понять Бога, но для этого ему нужно остановиться, задуматься. Прислушаться. К себе, к миру. Но для того нужна жена! Как спокойная вода, в которой отразишься и увидишь недостатки и достоинства…
— А жене нужен мужчина, — не допустив дрожи в голос, ласково отозвалась я, подняв руки и обняв плечи мужа. – Защитник, добытчик, отец её детям. Но более всего, он — отражение бога на земле. Как мужчина смотрится в женщину, чтоб понять мир, так бог смотрит в мужчину, чтоб увидеть своё отражение. И женщине довольно этого отражения рядом – большее не вместит её сердце. Оно маленькое, сердце женщины, в нём едва ль хватит места…
— Ноема моя, Ноема! – тесно прижимаясь, задохнулся мой муж, мой бог и господин. Руки его заскользили по моим плечам, лаская и будя. – Сердце женщины – бездна! В нём вмещается весь мир. Большое сердце, способное чувствовать за себя и за другого! И понимать! Всё понимать…
Тёплые ладони сдвинули ткань, припадая к коже. Шершавые, в мозолях от долгой работы, обветренные горным воздухом. Уставшие руки мужчины, почти взошедшего на вершину и смотрящего на ещё непокорённый пик. От их жара в масло пота топилась моя кожа, и пальцы скользили по ней, вдавливаясь в плоть, месили и гладили, как тесто. И становилось тяжело и пьяно, словно тело – влажная земля в перстах пахаря. Или тяжёло делалось от воздуха? Тугого воздуха, давящего на грудь…
— Ноема моя, Ноема! – шептал супруг, приникая дыханием к уху, — Без тебя, что значило бы жить? Жить, зная о близости конца?! До тебя я каждый день проводил в страхе. Боялся остановиться, прекратив труды и споры, боялся оказаться в тишине и покое, где так легко вспомнить, что мир погряз в грехе и Творец волен уничтожить создание. Волен, как никто другой! Камнётёс не расколет неудавшийся камень, жнец не выбросит сломанный колос, воин не переломит неудачно пущенную стрелу. И только Он способен уничтожить то, что сотворил! В том его всемогущество, в том его сила. Но с тобой я обрёл надежду! И эта надежда вела меня.
Тяжёлые руки стянули ткань с моих плеч, заставив задрожать от страха и холода. Невозможное творилось в родовом склепе, под маленьким окошком для ещё живых. Невозможное. И становилось страшно. Ещё страшнее, чем в тот миг, когда захлопнулась дверь, и сцепили пальцы хитрые замки – никому не открыть теперь ни изнутри, ни снаружи.
— Годы! Годы, слышишь?! – сдерживаясь, чтоб ни кричать от боли и ярости, сдавленно рычал супруг, и мял мои плечи до синяков, — Годы орать и шептать, слёзно умоляя людскую глупость остановиться и одуматься! Оглядеться и понять, что бог, которому поклоняются в Храмах – отражение человеческой низости. Всепрощающий бог – покорная кукла, не знающая разницы в грехе и святости! Бог, ласково принимающий грешников, довольный одним раскаявшимся на тысячи увязших в грехе – это бог, который хорош для греха! Потакающий! Готовый принимать благосклонно самые страшные исповеди – и убийц, и властителей, одним пренебрежением своим убивающим больше, чем воин в битве! Люди создали этого бога! Люди! Это по их образу и подобию создан он! Ими же!
Окаменев, боясь шевельнуться под сильными мнущими руками, под слезами, помочившими мои волосы, под словами, от которых сердце сжималось, а пальцы дрожали, я стояла, не отрывая взгляда от квадратика неба над собой. И смотрела, как раннюю звезду на сизом небе скрывает язык набегающего чёрного облака.
— Годы говорить о том, что бог истинный создал нас подобными себе и растит на радость всего мира! Кричать о том, что идти вверх тяжелее, чем спускаться, но только так можно дойти до неба! Кричать, шептать, молить! Ноема моя, Ноема… Какой же бездарный муж с тобой рядом! Крики мои не услышал ни один живущий. Не поверил ни один! И даже ты и дети мои пошли за мной лишь из уважения. Я – худший из рода Говорящих с Небом! И – последний из них… И не смог сделать даже того малого, что должен мужчина – сделать счастливой семью.
— Что ты говоришь, господин мой? – сердце забилось, заколыхалось, подвешенное на струнах страха в глубине груди. – Ты – радость моей судьбы! Ты – солнце моё! Ты – истинный муж мой! С тобой я не ведала голода! Не чувствовала страха! С тобой была согрета! И лоно моё знает, как толкаются твои чада!
Я выскользнула из сильных рук и развернулась. Мой муж, сын древнего рода, огромный человек, смотрящий на царей сверху вниз, прятал лицо, скрывая солёный взгляд в широких ладонях. Я потянулась, поднялась на цыпочки и отвела его пальцы от глаз. От огромных серых глаз, таких светлых и таких ярких, что пугали и отвращали от него моих родичей. Но не меня.
— Ноема моя, — покачал мой муж головой и с трудом улыбнулся. – Не знала голода, годами вынужденная сама добывать пропитание себе и детям? Не знала страха, когда люди гнали тебя камнями, насмехаясь за мужа, проповедующего неугодное? Была согрета, когда годами не видела меня, занятого неясной тебе работой? Лоно твоё…
Горячая ладонь легла мне на живот, почти полностью накрыв его. Муж отвёл глаза, боясь выдать в неярком свете слёзы, и с горечью сказал:
— Лоно твоё знает боль рождения титанов.
Горячая ладонь там, где появляется жизнь, напомнила ужас и смятение появления на свет первенца. Заливающую ноги кровь, резкую боль, сворачивающую мир до единой перекрученной нитки, соединяющей жизнь и смерть и проходящей через меня. И чувство давления, и натяжение, и боль, когда, не выдержав, плоть, рвётся, словно ткань. И слабость, равную которой не знало тело. Слабость, заполняющую члены. И туман перед взором. И страх и беспомощность, дерущие на части сердце, когда напряжённый комочек красного цвета неловкими рывками ползёт на грудь. Не открывая глазок, словно котёнок на тепло.
Я замотала головой, прогоняя видение, и прижалась к мужу:
— Нет, господин мой! Не тем измеряется счастье и несчастье жены. Не числом труда, наслаждений или богатств. Счастье — быть понятой. Счастье – смотреть на мужа и детей и удивляться им, и восхищаться. Счастье – чувствовать себя любимой. И это ты дал мне сполна, мой господин. Ты и дети, благодарные за жизнь и дом.
Мой муж, мой бог и господин, прижал меня к сердцу. Мои обнажённые плечи, уже саднящие от неумелой ласки сильных рук, обдало теплом – ласковым, лечащим. И я закрыла глаза, наслаждаясь. Взор стал неважен – свет в окне потемнел и уже не казался светящимся сизым, скорее тёмно-серым, а в нём непросто разглядеть друг друга.
— Ноема мой, Ноема… Столько лет вдали от тебя! Ради тебя. И – против тебя! Но сейчас ты успокоила меня. Хоть эту вину сброшу с плеч. Как ни тяжело тебе было ждать, но ты смогла стать счастливой. Пусть благодаря не мне, а себе же – умеющей жить полно и мудро, но всё-таки, всё-таки!..
— Я не понимаю, господин. Какая вина тяготит тебя? Скажи – я выпью её до дна, ничего тебе не оставив. Скажи – и этот камень я сниму с твоих плеч и положу под порог дома. Скажи мне.
Тепло его рук перетекло в меня, словно влилось ручьями, опустилось в чашу живота и там свернулось горячим озером, туго плещущимся от пробуждающегося желания. Мне хотелось вечно стоять на цыпочках возле сильного тела и чувствовать его жар, его волнение и силу чувства, так редко проникающего наружу, за оболочку скупых движений и слов. Но в спину, в обнажённые плечи хлестнул стылый ветер. Ожёг холодом. Вздрогнула. Хотела обернуться, но супруг взял в ладони моё лицо, останавливая, и мне снова стало хорошо.
— Я строил эту гробницу, Ноема, – всматриваясь в мои глаза, словно выглядывая в них понимание, отрывисто заговорил он. – Для нас с тобой и наших детей. Я строил его из деревьев указанных моим богом. Деревья эти особы. Они защищают от воли творца. И потому здесь, единственно только здесь, я могу говорить с тобой так, как никогда раньше и никогда позже…
— Я слушаю тебя, мой господин! Внимаю и повинуюсь… — прошептала я. Холодный ветер в спину усилился, и снова стало неуютно от поминания о том, где мы находимся. Тело задрожало, а руки потянулись к теплу мощной груди.
— Девять лет строил… Строил, снося насмешки и обвинения в безумстве! Но не они сделали меня седым. Каждый мой день с теслом в руках был днём вдали от дома. Есть мужи, достойные Подвигов, а есть и те, кто был бы счастлив видеть, как растут дети! Но бог не спрашивает о желаниях, – супруг горько усмехнулся.
— Не вини себя, господин мой, — улыбнулась я. – Ты достоин Подвига! А дети выросли с рассказами об отце и стали тебе под-стать!
— Ноема моя, — он поцеловал мои волосы, ласково потрепал их, и захотелось изгибаться кошкой. — В свете твоей мудрости они выросли отважными и почтительными! Чего только стоит их покорность сейчас! Весь мир смеётся над их отцом, а они по слову его соглашаются сойти в гробницу и провести там в молитве шесть дней, провожая его! Сильные юноши. Будущие цари царей.
Я тихо засмеялась, смущённо отводя взгляд.
— Полно, господин мой. Не моя мудрость, а уважение к твоему труду вело их.
Вздрогнула — плечи охватил холод. Стылая капля упала меж лопаток и поползла вниз, вдоль хребта, под одежду и ниже, до талии. Ещё одна капля. Ещё…
— Я строил, — взгляд мужа сделался безумно-тоскливым, тяжёлым, страшным. – Строил, оттягивая минуту вбивания последнего гвоздя. Мешкал, тратясь на мелочи. Понимал, что лишаю семью своего участия, но тянул время, по городам и деревням проповедуя о близкой кончине мира. Я приглашал праздных посмотреть на гробницу, что строю своей семье. Указывал им на горы и предлагал последовать примеру, дабы после конца света существовать в мире мёртвых в домах, заранее приготовленных, а не валятся мертвечиной, доступной воронам по полям… Я проповедовал сквозь летящие камни и смех, ранящий сильнее камней! Но не появилось верующих. И тогда я понял, что всё напрасно. И что больше оттягивать время нельзя.
Услышанное тяготило непониманием. Я пыталась спрятать взгляд, хотя и знала, что это невозможно. Глаза его – серые, яркие, с крапинками чёрного вокруг зрачков, словно угольки погасших звёзд. И нет такой воли на земле, которой бы хватило оторвать взор от этих глаз. Глаз последнего в роду Говорящих с Небом. Но я пыталась. Пыталась. Пыталась… Не получилось и, смешавшись, растянула губы в неуверенную дрожащую улыбку.
— Ты построил самую большую гробницу, — зашептала я успокаивающе и потянулась ладонями к заросшим впалым щёкам. – Такой нет ни у царей, ни у жрецов. Самая большая и самая красивая! Она простоит многие века и потомки тех, кто сейчас смеётся над нами, будут смотреть с восхищением! Ты собрал самые красивые цветы и деревья, дабы они ласкали наш взор в мире теней. Собрал самых голосистых птиц и могучих зверей. Ты создал Эдем для нашего посмертия. И это Подвиг твой!
— Нет! – зарычал он. — Нет, Ноема! Не Подвиг! Боль моя! Слышишь? Боль!
Его сильные руки сдавили до вскрика. Затрясли. И оттолкнули под свет и холод. Стылые брызги ударили по обнажённым плечам. Холодно! Больно! Намятое тело задрожало от ударов крупных капель. Я подняла глаза к небу… И замерла.
Нет неба. Нет звёзд. Нет.
Только чёрная бездна. И летящие вниз капли. Будто наконечники стрел, потерявшие древки…
Острые, страшные.
И я закричала.
Бросилась из-под бьющей воды. Кинулась к живому теплу защитника, данного мне судьбой.
— Что это?! Что это, господин мой?!
Мой муж, мой бог и господин, прижал к себе и опустил ладонь на голову.
— Это дождь, Ноема, — устало сказал он. – Просто дождь. Первый и последний дождь этого мира…
Серые глаза остановились, с тоской глядя на усиливающийся поток воды, влетающий в окно. А волосы в неярком свете стали отсвечивать седым.
— Господин мой… — мои губы дрогнули и скривились.
Ещё хотелось ласки и тепла, мира и покоя, хотелось верить, что эта глупая и тяжёлая стройка закончилась и для успокоения блажи мужа нужно лишь провести с ним в молитвах и посте шесть дней! Хотелось надеяться. Как когда-то хотелось ему – страстно, неуёмно! Но…
Кажется, я разучилась…
— Да, Ноема. Это – Конец.
Мой муж, мой бог и господин, не отводил взгляда от окна, в которое летела стылая вода. Летела, словно сокол на добычу – стремительно и безудержно. Всё сильнее и сильнее! Будто опрокинули ведро…
Вода, как злая змея, подползла к моим босым ногам и впилась холодом. Я поспешно отступила, прижимаясь к мужу, но студеный ручей побежал вослед.
— Небеса отворились, обрушивая холодные ливни, — возвысил голос мой муж, мой бог и господин. – По всей земле вскрылись источники. Взбешённые реки несутся на зелёные долины, снося постройки и затопляя пашни. Океаны плещут, выходя из берегов. Далеко отсюда тает лёд. Он трещит, как скорлупа ореха на ядре земли, распадается на осколки и тает под ударами дождя. Вода поднимется, затопив вершины гор, и встанет на время достаточное для смерти всего дышащего… Мир вышел из воды! И мир возвращается в воду – чистую, новую, смывающую грех и грязь.
Глаза матери, смотрящие сверху, кажется, из самого неба…
Руки отца, сухие и отчаянно нежные…
Лица сестёр, заглядывающих через плечи старшего брата…
— Но там Люди! – Отчаянно закричала я, поднимаясь на цыпочки и хватая мужа за плечи. – Люди!
— Люди, — повторил супруг и болезненно скривился. – Греховодники и блудницы! Они попрали законы божьи, и его терпению пришёл конец! Он долго ждал, вразумляя устами пророков и блаженных. Но мир не услышал его! Не услышал даже тогда, когда был избран для веления последний из Говорящих с Небом. Люди сами предпочли свой удел! И греша, и не слыша… И не знаю в чём больший грех – в том, чтобы совершить злодеяние или в том, чтоб не услышать, не постигнуть и осмеять боль того, кому нанесена рана!
Мой муж, мой бог и господин, опустил голову. Из окна лилась вода, чёрная, злая. И не понять, что блестит на впалых щёках моего супруга – слёзы ли? Вода ли?
Я схватила мощные плечи, впилась пальцами, так и не сумев обхватить и, тряся его из всей силы, и шатаясь сама, закричала в серые глаза Говорящего с Небом:
— Люди! Слышишь?! Люди! Старики! Дети! Женщины! Их спасать надо! Скажи Ему!
Муж отстранил меня под стылый поток с небес, бьющий из серого квадратика окна, единственно соединяющего нас с миром, и угрюмо покачал головой:
— Я пытался говорить с ними. Бесполезно. Я стремился донести до них слово бога моего. Но они не слушали.
— Господин мой! – я рухнула на пол, коленями в холодную воду и, ползя к мужу, заломила руки: — Господин мой! Есть вина мужей и жён их перед лицом бога твоего, но дети, господин мой! Дети! Младенцы, не учёные говорить! Чем они провинились?! В чём согрешили?!
— Ты же знаешь, вина отцов падёт…
— Вина!? – я обхватила могучие колени. — Бог всесильный, всемогущий! Разве не мог он найти другой способ, кроме устрашения и умерщвления? Жены могли стать бесплодны, чтоб не мучились их дети в конце мира! Почему он не подумал об этом? Он хочет, чтобы мы устрашились его закона? Хочет, чтоб умирающие страдали, умиряя его обиду?! Хочет, чтобы, видя гибель детей своих, кричали от боли и молили?! Бог жесток? Обидчив? Низмен и порочен?
— Молчи! – гневные руки вновь оттолкнули меня под поток. — Неразумная! Не тебе судить о его желаниях! И не мне!
Я упала. Небо ощетинилось дождём, тугими чёрными каплями падая в меня. Остро. Страшно.
Зажмурилась. Легче не стало. Вода ударяла в лицо, забивая ноздри.
Отвернулась, откашливаясь, задышала…
Села в воде, отползла из-под потока. Мокрые ткани одежд липли на тело, оборачивая в холод и беду. Как не оторвать их от кожи, так не избавится от горести.
Между мной и мужем моим лилась вода. Громко журчали струи из углов маленького окошка. И падали тяжёлые капли.
Между мной и мужем моим ширилась темнота. Чёрный страж непонимания.
Супруг стоял, прижав к вискам напряжённые кулаки, умиряя вьющиеся под кожей вены. Открыл глаза, захрипел:
— Он сказал мне, что день конца близок. Сказал, чтоб я построил корабль, в который взял бы лучшее, что посчитаю достойным жизни. И я взял вас…
Меня затрясло. Странная гробница, восемь долгих лет строящаяся на горной террасе, оборачивалась не блажью, не желанием посмертной памяти, не могилой рода, а гигантской лодкой, созданной для сохранения угодного богу и моему супругу. Не в нём должны были уйти в смерть, а всё, вне него!
Порыв холодного ветра влетел в окно, бросив горсть мелких белых камней. Я сжалась, одёргиваясь из-под удара. Но новый порыв оказался сильнее и в кожу врезались почти прозрачные иглы. Ахнув, я поползла дальше от окна, в темноту, спиной ощущая воздух меж собой и стеной.
Мой муж наклонился и поднял ближе к свету и потоку белые шарики. Покатал меж пальцев и отбросил.
— Лёд, – только и сказал он. И от этого слова разило такой опасностью, с которой не сравнится тишина могилы.
Я никогда не была так высоко в горах, чтобы видеть белые шапки на острых вершинах. Но муж мой был, и он рассказывал, как бывает больно, когда, обессилив, падаешь в снег, как тело сворачивается, словно гусеница от удара, и нет желания двигаться. Но больше всего тогда, под одеялом тёплой шерсти, возле сильного тела, ещё распаренного любовью, меня испугало переданное супругом ощущение смерти при жизни. На вершине, в бессилии припав ко льду, он коченел, ещё мысля и чувствуя! Сознание жило, а тело умерло. И если бы не сыновья, ушедшие по следу…
Но там, — там, за стенами гробницы, становящейся нам родильней, — некому будет растолкать упавших в холод. Там некому будет растереть и накрыть одеялом. Некому! Всё и все будет в воде и снеге…
Усталая мать, льющая молоко по кружкам…
Сестра, склонившаяся над цветами праотцовского сада…
Соседская дочка – топотушка, только научившаяся бегать…
Старый пёс, доживающий в сытости под крыльцом и защитой внуков…
Могила отца, отмеченная на зелёном холме белым зубастым камнем…
Тысячи тысяч глаз…
Тысячи тысяч рук…
Тысячи тысяч…
Бездна людей стояла передо мной. Столько, сколько не мог охватить женский умишко, но чувствовало сердце. И вода, льющаяся сверху, и вода, поднимающаяся из каждой трещины в земле. Вода. Вода! Схватилась за горло, чувствуя, что задыхаюсь! Задыхаюсь, на миг представив такую смерть…
И я заплакала. Слёзы – тёплые, солёные, тяжёлые, — быстро смешались с влагой на лице. И закапали вниз неотделимо от злой холодной воды. Жизнь и смерть.
— Почему?! Почему мы?!
Мой муж, мой бог и господин, оторвал кулаки от головы и посмотрел на меня, незряче вглядываясь в темноту:
— Потому что с кого-то должна начаться новая жизнь. И это должны быть праведные.
— Я не хочу! Слышишь?! Не хочу быть праведной! Чего стоит праведность всей жизни, если в ней есть всего один грех, но это грех предательства всего мира?!
Я свернулась клубочком и вдавила лицо в ладони.
Слёзы текли. Струилась вода. Холод донимал колени, поднимался выше, охватывал всю, словно по крупице выдавливая тепло и жизнь из жил и костей. Тяжёлый воздух, напитанный влагой, давил на лёгкие, давил на виски, вытесняя разумность и ясность. Мир казался сотканным из сажи и воды…
В закрытой комнате под маленьким окошком обрушивающегося неба глухо давили звуки падающей воды, моих рыданий, ветра и чего-то далёкого, но пугающего. Звук был знаком, но, словно что-то внутри мешало вспомнить его и, осознав опасность, бежать…
Я замерла, стараясь не всхлипывать. Заслушалась, как внимает птица шагам зверя.
Звук приближался, нарастал, то налетая слитным приглушённым рокотом, то распадаясь на осколки высоких и низких голосов.
— Люди, — отводя лицо, отчуждённо сказал мой муж, мой бог и господин.
Издалека сквозь дождь я не видела глаз, но уже знала, какими они бывают, глаза любимого супруга, данного судьбой, и просто жреца, последнего в роду Говорящих с Небом. Они бывают страшными… как приговор.
А люди за стенами кричали, звали, молили. Бешеными волнами плескался один крик, повторенный тысячами глоток:
— Ноа-ноа-ноа-ноа… Ноа-ноа-ноа-ноах…
Выше, ниже, громче, тише! Волны криков бились об стены, вдавливались в окно, прорывались сквозь воду. И скорпионами заползали в уши. Невозможно узнать знакомых голосов в общем рёве и плаче, но знаю – там все свои, родные, близкие. Просто незнакомым делается голос человека, отчаянно молящего о жизни. Или об иной смерти.
— Они поняли, — с отчаянием я протянула руки мужу, — Они всё поняли! Они пришли к тебе с мольбой! Пришли сюда, а не побежали выше в горы! Пришли, потому что признали в тебе Голос Его! Скажи Ему, чтобы остановился!.. Скажи!
Мой муж, последний рода Говорящих с Небом, покачал головой и сел в холодную воду, подобрав ноги.
— Скажи! И ты остановишь смерть! Ты будешь великим из величайших!
— Глупая женщина, — просто ответил он. – Не то важно, кем я стану… Важно, каким будет мир дальше! Плоть извратилась. Она уже не образ и подобие сотворившего. И Он решил начать сначала. Моё слово ничего не будет значить…
— Тогда пусть уничтожит и нас! – воскликнула я.
— Тебя? Меня? Детей? Внуков, которые ещё толкаются в животах?! – рявкнул муж.
Я вдавила лицо в руки и заплакала. Задыхаясь от тяжёлого вдоха, наполненного мельчайшими каплями воды и безнадёжностью. Слёзы текли, не останавливаясь. Мир жизни и тепла сужался. Тьма и холод обступали со всех сторон. Тьма, холод и нежелание дышать. Невозможность вздохнуть, чтоб наполниться злым воздухом смерти.
В стены застучали. В стены забили, чем могли – разбивая в кровь руки и колотя камнями или остатками подпорок, брусьев и досок, разбросанных вокруг построенной гробницы. Уже не гробницы… Уже – лодки, способной подняться над миром, залитым водой, воплотившей обиду Творца и его возмездие. Комната наполнилась гулом, рёвом, тяжёлым рокотом от сотен ударов. Но крепкое дерево держало натиск острых граней.
Стук и плюх по стенам начал подниматься и нарастать. Выше, выше! И уже тугой дугой изогнувшуюся крышу стали бить и царапать. Искать трещины и пытаться пробить дерево.
И кричали…
Стало невозможно отличить слова. Только один протяжный звук пробирался сквозь шум. Один, он ввинчивался в уши, вплёскиваясь в сознание едким варевом.
Зажала голову руками, но сквозь ладони оставался слышен гул…
Завыла. Но и вой не заглушил. Он влился, как слёзы вливались в студёную воду…
И они лились все вместе – вода, слёзы, гул и вой.
Пока в стену не ударило.
Меня сбило с колен. Бросило об пол. Вышибло дыхание.
Крик за стенами слился в единый вопль сотен глоток – мужчин, женщин и детей.
Пол закачался, заходил ходуном, убегая из-под меня стылой волной.
Деревянная гробница, в которой мы, то ли похороненные заживо, то ли спасённые, беспомощно сидели, зашевелилась, заворочалась, переваливаясь с боку на бок.
Я прижалась к полу, распласталась, распахнула руки, обнимая холодные доски. Заскребла, срывая ногти. В лицо ударили мелкие волны. Они плескали, перекатывались через меня, пресекая дыхание, забивая нос и рот. Но встать сил не было.
Пол дрожал от натуги – словно гробница выпрямляла спину, выдирала корни из земли. Покачивалась, отряхаясь. За стенами крушились подпорки и стропила, трещали, заглушая вопли падающих вниз переломанных людей.
Вниз…
Я приподнялась и в ужасе взглянула на супруга. Он сидел по-волчьи, собрав вместе руки и ноги, вжавшись спиной в стену, словно подпирая. И тьма возле него казалась рассеянней, а дрожание мира – меньше.
— Большая вода пришла! – прохрипел муж, поймав мой взгляд.
Но я не поняла.
Тогда мой муж, мой бог и господин, закашлявшись от холодного, пропитанного водой воздуха, коротко объяснил:
— Море.
Море.
Тихое и ласковое море, лежащее под тёплым солнцем. Море, в котором приятно мочить ноги, прогуливаясь под луной. Море, в котором плескались ещё детьми… Море…
Большая вода.
Волна, доставшая до гор и упругим ударом сдвинувшая наш деревянный мир. Уничтожившая всё, что было долиной. Мирной долиной, полной счастья и тревог, радости и боли. Полной жизни, единственно для которой и существует разделение на то и другое…
Под тёмно-зелёной бурной от движения водой сровняло с будущим дном деревья и цветы, дома и пашни… Людей, животных, сорванные постройки подхватило и потащило на упругом гребне до самых гор. И разбило о камни. Размазало, словно жидкое тесто сбросило с пальцев – ошмётками, каплями. Белыми. Розовыми. Красными.
Поплыл перед глазами мир. В затылке стало легко, туда потянуло, словно за ниточку из тела стало выдёргивать душу. Глаза сомкнулись. Подогнулись руки…
— Ноема!
Окрик вырвал меня из объятий липкого и зловонного кошмара, где сотни людей, полуодетые, босые, держась друг за друга, лезли на огромный короб и кричали. Мужчины подсаживали женщин выше, спасая от волн. А женщины держали на руках детей – вопящих, визжащих от страха.
Открыла глаза, огляделась и застонала.
Воздух, насыщенный водой и холодом, залеплял лёгкие, принуждая сознание тонуть в беспомощности и нежелании двигаться. Глаза смыкались сами, клубами плотного белого тумана зашторивая темноту. Но сознание билось птицей, разбиваясь в кровь о преграды. Сознание металось в поисках выхода, но ударялось о решётку покорности. Искало смысл в существовании, а находило суть человеческой беспомощности перед самой жизнью.
Подняла голову. Мир был. Но его уже не было.
Пол качался, стены ходили ходуном, гудя уже не от ударов камней и рук, а тяжёлых волн, размерено бьющих в борта.
Безучастный холодный плеск за стенами гробницы-корабля.
Стук множества капель, превратившийся в протяжный гул дождя.
Подвывающий ветер, бьющий в квадратик окна.
И шёпот…
Мой муж, мой бог и господин, сидел на коленях под бьющим холодным водопадом и, почти неслышно молясь, качался из стороны в сторону. По запрокинутому лицу били струи и смывали слёзы и слова в один туго перекрученный поток.
Я приподнялась над студёной водой. Села. С трудом отняла от лихорадочно горячей груди мокрую холодную ткань. Отжала. Теплее не стало.
Слёз уже не оставалось. И сил тоже.
— Он сказал, что вода будет лить, пока не достигнет пиков гор. Тогда с земли смоется вся скверна… — не опуская лица, глухо сказал муж. В открывающийся рот затекала вода, но он глотал её, словно холод мог потушить пожар сердца.
— Не скверна, — тихо отозвалась я. – Люди.
Глаза словно прыгнули за предел тела.
Где-то далеко, на вершине голой скалы, стояли, тесно прижимаясь в объятиях друг к другу, мужчина и женщина. И меж ними неуверенно возился и хныкал замерзающий младенец. А вода уже заливала икры людям, грозя волнами сорвать с камня в бездну.
Юноша на почти затопленном плоту, невесть как сохранившимся во время удара, держал на руках юную деву, ослабевшую в борьбе с холодом. Держал, поднимая всё выше от подступающих волн.
Бревенчатый дом несло стремительным потоком на далёкие скалы, и в нём крепкий ещё старик отчаянно старался вытащить на крышу пожилую женщину, обессилевшую от множества ран и ушибов.
Большое дерево крутило меж потоков, сошедшихся в битве посреди разлившегося моря. Схватившись за ветви, из последних сил держалась женщина. А на комле сидел мальчик. Одной рукой он обнимал ствол, а другой отчаянно тянул маму. И уже не плакал.
Дряхлая старушка в притопленной лодке крепко прижимала к груди девочку. Обернув малышку мокрой шалью, она баюкала её, не давая взглянуть на приближающиеся горные пики, к которым по воле волн и хлещущего дождём неба несло судёнышко.
— Люди, — повторила я устало. – Это единственное, что есть на этой земле хорошего и плохого… Потому что только в них существует хорошее и плохое. И только для них.
Мой муж, мой бог и господин, отнял взгляд от зашторенных тучами небес и посмотрел на меня. Вода падала на его седые волосы, и, казалось, они стекали такими же тонкими струями. И узкими ручейками падали на могучую грудь последнего Говорящего с Небом.
С трудом разогнув закоченевшее тело, я встала. Пол ходил ходуном – ковчег несло по упругим волнам. Несло в неведомое – к горам ли? от гор ли?
— Скажи Ему, чтобы остановился, – тихо сказала я. – Скажи сейчас. Пока можно спасти последних.
Он помотал головой и поток, бьющий из окна, разлетелся брызгами. Словно пёс вышел на землю из воды и отряхнулся.
— Ты не понимаешь! Он хочет сделать так! И так будет!
— Будет, — скривилась я то ли от давящего нутро смеха, то ли от сдержанных слёз. – Если ничто не остановит его. Так останови Его!
Хотелось кричать, чтоб достучаться до сознания супруга, но вот – не моглось. Давило на сердце, на лёгкие, на всё тело. Словно было что-то такое в воздухе, без чего не получалось оставаться живым и сильным. Словно, прежде чем наслать погибельную воду на землю, бог сперва подул ветрами слабоволия… От милосердия ли? От страха ли?
— Останови его. Потому что, кроме тебя, этого никто не сможет сделать, — подступила я к мужу. Даже сидящий на коленях, он был таким огромным, что пугал мощью и статью. – Ты – Говорящий с Небом! Говорящий, а не выслушивающий его! Ты – потомок тех, кому верили предки. Верили каждому слову! От бога ли оно шло или от их собственной сущности, полной, как и мы, низменных желаний и забот! Вы были поводырями и пастырями! И скверна, и благость, и святость, и грех человеческие – всё и от вас тоже!
Супруг отшатнулся. Раскрылись глаза. Серые, с осколками погибших звёзд.
А мне вдоха не хватило. Задохнулась, ощутив, как давит на уши гул и тишина. И сквозь них услышала…
Сердце вздрогнуло. Загудели груди. В краткий миг узнавания мир раскололся и снова сложился в единое.
Я бросилась к окну. Оттолкнула мужа. И прыгнула. Навстречу студёным каплям и льдистым осколкам.
Зацепилась, повисла на раме.
Преодолевая шум в голове и дрожь в теле, подтянулась и выглянула.
Чёрное и серое бесновалось вихрями, давя жизнь в ступке мироздания…
А женщина, чудом удержавшаяся на белёсой, льдистой покатой крыше, уже замёрзла. Или была близка к этому. Лицо цвета молока, неживое, на сомкнутых веках мокрые холодные блики. Руки застывшие, словно коряги у сваленного дерева. А между ними – комок тряпок с тихим попискиванием внутри.
Малютка выпростала из обёрток ручку и, почуяв холод, плакала.
— Боже… — начала я и поняла, что нет у меня сил на молитву. А у бога – права на мою мольбу.
И стиснув зубы, я рванулась в проём. Сдирая кожу с плеч и рассаживая тело о твёрдую смолёную раму. Лишь руку мне и удалось просунуть вовне, туда, где бесились и небо и вода. Лишь руку – короткую руку, не способную дотянуться до закоченевшей на крыше ковчега матери с ребёнком.
Пальцы обдавало студёной водой, словно огнём хлестало. От них струился свет, будто душа моя уходила туда. Но ногти бессильно карябали доски почти у самого свёртка.
Я закричала отчаянно и зло и потянулась, всем существом своим вытянулась в сторону тихо скулящего комочка. Через боль и отчаяние. Не веруя, не уповая, не моля.
Но чудо случилось.
Женщина встрепенулась на мой крик. Тяжело открыла глаза, стряхнув с век тонкую корочку льда.
— Ноемгара, — сложились сизые губы.
Руки юной матери трудно раскрылись, отрывая от груди и протягивая мне сокровище.
Я потянулась в проём. Стиснув зубы, рванула плоть.
И уцепила широкую ленточку.
Намертво сжался кулак!
А женщина, отпустившая руки, по ледяной влажной корке скатилась с покатой крыши. Так и не сумев стереть улыбки с окоченевшего лица.
Плеска я не услышала…
Маленький комочек в одеялах шевелился, надеясь вылезти на свет. Надеясь, что холод в нём – всего лишь холод, но где-то рядом есть тепло матери. И грудь, полная тёплого молока. И жар ещё не опавшего живота. И руки, бережнее которых нет на свете…
— Ной! – заплакала я. – Ной!
Сильные руки мужи обняли мой стан, поддерживая в окне. Опалила боль порванных мышц и стало ясно, что здесь, в единственном соединяющем миры жизни и смерти портале, я остановилась, не способна ни выйти, ни вернуться. И вишу, отчаянно цепляясь за смерть во имя жизни…
— Ноема! – крикнул муж, приблизившись. – Держись! Я за мальчиками! Мы разрубим крышу! Держись!
Горькие губы обожгли обнажённое плечо, и руки поддержки покинули меня. Мой муж, мой бог и господин, помчался в темноту лабиринта, выкрикивая имена сыновей.
Немного, нужно продержаться немного, пока они придут! Среди холода, боли, усталости и отчаянья. Меж тьмы, холода, ветра и воды, ополчившихся на жизнь. Продержаться и удержать!
Совсем немного…
Мои сыновья – могучие, стройные, смелые — гордость материнского сердца. Им не впервой махать топорами. Не впервой идти наперекор стихии и страху. И никому не остановить их натиска в бою и труде.
Мои дочери – ласковые, сильные, добрые, — нежность материнского сердца. Их трепетные понимающие руки обнимут меня, держа в окне, пока от яростных ударов будут лететь над ними щепы.
Лишь бы только удержаться. И удержать.
Озябшие пальцы надорванной руки я уже не чувствовала. И потому смотрела только на них. Смотрела и немо приказывала — держать. Держать! Не сметь разжиматься! Не сметь!
Комочек завозился вновь, стремясь на волю из тесных пут. Но ветер, холод, дождь и град пугали его. Не таким должен быть мир, встречающий человека, выходящего из лона. И малыш пищал криком совсем маленького дитя, похожим на мяуканье брошенного котёнка.
Сердце провалилось в бездну и снова вынырнуло. Если малышка вырвется из одеял, то ухватить её надорванной рукой я уже не смогу…
И я запела. Колыбельную, переданную мне из тепла в тепло с молоком матери, с лаской её рук, с жаром её живота, и смехом её глаз.
Тихую колыбельную для мира, наполняющегося водой.
Для себя, живущей, но умирающей в холодном безверии и жаркой надежде.
Для малышки, пихающей путаницу одеял.
Для умерших и ещё живых…
Я пела и чувствовала, как моё тело подпирают снизу надёжные руки. Как подпирают мой надтреснутый голос сильные голоса будущих матерей.
Как муж мой, мой бог и господин, плечо в плечо с моими сыновьями рубит сухо огрызающиеся доски. И орёт, непотребными словами понося Небеса.
Как замирает, поверив в мой голос, дитя.
Как затихает море.
Как останавливается дождь.
Как прислушивается бог.
«…и сказал Господь в сердце Своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого — зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал. Впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся» (Быт 8, 21-22)
.
Скажу сразу: То, что считаю безнадёжным, я не критикую. Только то, что задело и что показалось интересным, но требует улучшения.
Чтобы обойтись без заламывания рук, дескать, как можно посягнуть на такое… Предлагаю разделить критику на две части и пройтись отдельно по форме и содержанию.
Что касается последнего, автор, примите моё искреннее восхищение: замечательная тема, глубокая и неоднозначная. Трактовка темы — превосходна, идея — оригинальна, а это, на мой взгляд, не просто немало, а, пожалуй, — главное в любом искусстве.
Так что, за содержание — бурные аплодисменты.
Теперь по форме. Тут, увы, у меня лично много претензий. Заранее прошу не обижаться, так как всего лишь высказываю частное мнение.
Структура в целом — хорошая, правильная, но затянутость чудовищная, особенно в первых трех четвертях!
Видна попытка нагнетания драмы, но получилось другое: топтание на месте. Слишком много повторов. Фразы витиеваты и перенасыщены, буквально каждое существительное — непременно в компании прилагательного. «Студёная вода», как и другие словосочетания, повторяется слишком много раз.
Очень много клише и очень много эпитетов, которые не просто не нужны, но нелогичны и размывают смысл.
«вступая во тьму, как на врага».
Почему они ступали, как на врага?
«Мой муж, мой бог и господин, стоял в сизых лучах, льющихся из маленького окошка в потолке»
Почему в сизых-то? Это темно-серый цвет. Темно-серые лучи? «Тусклые», вероятно.
Логика.
Автор неоднократно упоминает кромешную тьму, но ГГ при этом описывает множество деталей, которые не могут быть видны в кромешной тьме! От этого возникает путаница.
Путаницы, вообще, очень много.
То она говорит, что «муж ведет их», таким быстрым шагом, что ветер от его шага разбегается и даже набрасывается на несчастную женщину, то, что они «шли плутая»…
Вроде бы мне было ясно с самого начала, что речь идет о Ноевом ковчеге, но стилистика такова, что сбивает повествование на какое-то разбухшее фэнтези.
Что происходит в отношениях между мужем и женой? Ни их характеры, ни взаимоотношения не получили никакого развития, зачем тогда так много слов ни о чем? Ясны только две простые вещи: он — одержимый фанатик, который мало времени уделял семье, поскольку строил, она — беспредельно покорная жена, которая несла на своих плечах все семейные тяготы, пока муж был занят. Об этом можно было сказать в паре-тройке предложений.
Совершенно неясны мучения мужчины по поводу его жены, зачем он без конца мнет её тело, как тесто, стенает, «шепчет горячечно»?
«Ноема моя, Ноема! Всех богов моих проклятие!»
Почему проклятье-то? И сколько у него богов???????
Отчаянно перегруженных, корявых предложений с размытым смыслом и небрежным использованием причастных и деепричастных оборотов очень и очень много. Вот всего лишь несколько примеров:
«Голос, обычно грубый и строгий, истекал странной лаской. И хотелось, замерев, впитывать и слова, и тихую улыбку, и нежную суть».
«— Ноема, — мой муж, мой бог и господин, на ощупь взял (во-первых, фокал! Во вторых: на ощупь или, скажем, по запаху, можно найти, но не взять) меня за плечи и притянул к груди, вздымающейся от неслышных стонов и криков, запертых волей и страстным стремлением к цели.»
Если стоны ей не слышны, о чем, вообще, речь?
Кроме того: Страстное стремление к цели заперло стоны и крики???? Абракадабра, прошу простить.
«Маленькое окошечко, в которое даже я не могла бы пролезть. (А что, надо было лезть? Если не надо, можно было бы ограничиться просто «маленьким окошком».) Крошечный квадратик неба, уже темнеющего, уже полного вечерней прохлады. Скромный осколок ветра с запахами цветов, душистых плодов и свежих трав.»
Сколько же тут всего… 
«Уставшие руки мужчины, почти взошедшего на вершину и смотрящего на ещё непокорённый пик».
Еще непокоренный пик? Он что, еще и альпинист?
Поскольку это отдельное предложение, то, как я понимаю, это описание рук. С трудом могу представить, как выглядят руки «почти взошедшего»… Ладно бы еще ноги…
«— Годы! Годы, слышишь?! – сдерживаясь, чтоб ни кричать от боли и ярости, сдавленно рычал супруг, и мял мои плечи до синяков,»
Чтобы не кричать, рычал? Лучше бы он сдержался и уже перестал мять несчастную женщину.
Последняя четверть повествования — гораздо лучше. Фразы проще, короче и понятнее.
Самое главное в рассказе — момент прозрения и понимания, что есть праведность, спасение ребенка — загнаны в самый финал, который мне наконец-то начал нравиться. До этого, честно скажу, чтение было пыткой.
Резюме:
Перспективное произведение с великолепной идеей, но первые три четверти, на мой взгляд, нуждаются в мощной стилистической правке и существенном сокращении.
Признаюсь, начинал читать несколько раз — из-за дефицита свободного времени и из-за предчуствия того, что впереди килобайты цветистого, но скучного текста. Но, выкроив-таки время, быстро понял, что это не так. И хотя текст местами действительно перегружен подробностями и образами, отвлекающими от сути, к этому быстро привыкаешь, и история постепенно захватывает.
Чем, собственно, понравилось:
Отличная проработка стиля. История насыщенна простыми и понятными образами, отражающими восприятие мира через быт (" за заботливой ладонью потолка", например).
Интересно и глубоко прорисованы взаимоотношения супругов, их понимание роли мужчины и женщины в этом мире (хотя и чуточку гипертрофированно — к середине их спора начинаешь задумываться о логике таких отношений, и насколько она обусловлена поступками героев в прошлом. То есть, восприятие персонажей немного повисает в воздухе, не позволяя зацепиться за конкретные факты, давая взамен некую абстрактность и аутентичность).
Грамотно выстроена интрига, постепенное нарастание конфликта, и тот финальный аккорд, который не только Ноя заставляет иначе взглянуть на ситуацию, но даже влияет на решение Всевышнего. Очень трогательно прописана концовка. Действительно, чувствуется сильнейший накал эмоций. И более-менее абстрактная проблема (просьба убедить Бога) переворачивается во вполне реальную — стоит протянуть руку, и еще одна жизнь будет спасена. Благодаря действию удалось сделать то, с чем не справились слова мольбы и убеждения.
Вот еще пара замечаний:
Стылый ветер, стылая капля, стылые брызги, стылая вода…
Как-то многовато стылого на двух страницах. Сильное, образное слово — после третьего повтора набивает оскомину.
И, да, как-то слишком уж часто Ной отталкивает жену под потоки воды. Кажется немного лишним, приторным…
Крик за стенами слился в единый вопль сотен глоток – мужчин, женщин и детей.
Пол закачался, заходил ходуном, убегая из-под меня стылой волной.
Показалось малость форсированным развитие событий. Только вошли и поговорили, как начавшийся дождь залил землю настолько, чтобы оторвать судно от земли. Волны подкрались незаметно и хлынули из-за гор?.. ну, может быть, конечно. Но показалось притянутым за уши (хотя я не сильно-то разбираюсь в природных, и уж тем более, Божественных катаклизмах).
Не вполне понятно, почему Ной и его семья убеждены, что ковчег — это гробница. Это такой хитрый ход, чтобы испытать их веру? Да и гробница с подпорками… выглядит странно.
И, кстати, как же — каждой твари по паре? Хотя, конечно, интерпретация не обязательно должна повторять оригинальный сюжет. Но зачем же тогда гигантский размер ковчега? Опять для испытания веры Ноя, на протяжении десяти лет работы?
Резюме. Читать, вне всякого сомнения стоит. Если не ради сюжета и стиля, то хотя бы для того, чтобы вдохновиться проработкой стиля, деталей, глубины… Поучиться создавать атмосферность и развивать конфликт. Или, как минимум, просто насладиться хорошо написанным произведением. Окунуться в простой и жестокий мир древности (пусть, маленького его кусочка), пройти вместе с Ноемгарой по лабиринтам Ноева ковчега, увидеть ее глазами всю катастрофу разворачивающихся событий. Взвыть вместе с ней от отчаяния и страха, от неосуществимой надежды… и всем своим существом, всем сердцем устремиться на спасение того, что еще можно и нужно спасти. Не задумываясь о шансах на успех, невзирая на волю высших сил и слабость собственного тела, на безжалостность стихии и собственную слабость. Остаться собой в такую минуту. Когда мир снаружи и внутри рушится, когда «муж и бог» не может или не хочет ничего менять. Для того, чтобы увидеть последнюю улыбку на заледенелом лице матери спасенного младенца.
Итак, перед нами попытка своими глазами увидеть ветхозаветное предание о Ноевом ковчеге, вдохнуть жизнь в пронесённые сквозь тысячелетия имена, попытка переосмыслить и понять. Честно скажу, что читал я с холодным сердцем — меня не увлекло повествования, накал событий последней части не возбудил во мне ответных чувств. Что делать? Так бывает. Но попытаемся же понять — почему.
Первое, с чем сталкивается читатель, едва прочитав первую страницу, это слог писателя, тот язык, которым он повествует, потому с него и начнём. Язык очень неровный, и дело не в избыточности, о которой уже упоминали здесь, нет. Он то пестрит инверсиями, то говорит вовсе без них, то подбрасывает удачное, ёмкое сравнение (как то например доски, по которым ступют, уподобленные гибкостью и мягкостью кошке), то вовсе теряет все слова и повторяет, за неимением другого, «зло», «стыло», «холод». Может и можно перевернуть плошку факела, так, чтобы он потух и наступила темнота, — не знаю, — но мне светильник был бы куда более уместен. Ласки непривычного к ласкам мужа так обильно и часто сравниваются с работой тестомеса, что похоже уже скорее на шутку, издёвку — слишком преувеличены. Слёзы же его, которые помочили волосы жены, снова отвлекают и заставляют думать — отчего же помочили? Странное слово в этом смысле. Слезам бы окропить волосы — звучит чуть возвышенно, но ведь и «муж мой, мог господин и бог» не обыденная лексика.
Итак, повторю, слог неровен — при некоторых удачах он пестрит странными неточностями, неряшливостью, чрезмерно изобилуют восклицаниями и однообразными описаниями, к тому же кучерявый, многосложный язык, выбранный поначалу, невыдержан, он всё более и более опрощается с приближением развязки. Наверняка, кто-то назовёт такое опрощение достоинством, наглядно показывающим как слетает наносное, сонная игра скучающего разума, с людей (и с рассказчицы, конечно), когда мир смотрит в глаза своей гибели. Не берусь угадывать мысли автора — если такой ход и подразумевался, он не совсем удался, на мой вкус.
Слог слогом, поговорим о самом повествовании. Вынужден согласиться, оно страшно избыточное! Заметьте, опять же, не слогом, не велеречивостью, а тем, что говорят одно и то же, не происходит никакого развития на протяжении почти всего рассказа. Поначалу читатель увлечён разделяемой с рассказчицей странной тайной непонятного священнодейства — следить за судьбой блуждающей в темноте женщины, доверяющей мужу, но не понимающей его замысла, увлекательно, но, стоит выйти им на свет, заговорить, и последние сомнения рассеиваются (да, это Ной, здесь уже понятно), теряется увлечённость. Всё дальнейшее близко к фарсу — герои кричат и восклицают, говорят какими-то обрывками фраз. Муж нарочито грубо, нарочито мужски ласкает жену, которая, опять же, несколько нарочито женски, получает от этих ласк наслаждение («Всё это было, было, значит, не то, не то...» М.К. Щербаков). И муж, и жена получились людьми очень простыми, сильными, любящими, глуповатыми. А других героев в рассказе нет. Сколько раз восклицает жена — люди, люди! Но попытки простым перечислением (мать разливает молоко — и далее по тексту) ожить сами образы этих людей недостостаточна — в неё вложено мало, вот просто по объёму, по накалу, мало! Нет тоски, разрыва, прощания.
Ещё скажу несколько слов по миру, по толкованию предания. Мне кажется, что можно было бы сыграть тоньше. Поясню почему. Жена пугается, увидев дождь — там никогда не шло дождей, она пугается, увидев лёд, ей страшно думать, что можно окоченеть, будучи ещё живым, от одного только холода — там всегда тепло. А значит перед нами мир, в который пришла страшная беда, гибель, вот так, разом и повсеместно (кстати, про ужас перед обыденным для нас явлением звёзд на небе прекрасно описал Азимов в рассказе «Затмение», где люди жили на планете, кружащейся около нескольких солнц, и небо было всегда светло, но вот было у них предание, что раз в сколько-то веков, небеса чернеют, и люди лишаются разума… Советую прочесть, если не читали, правда. Но я отвлёкся… итак, на мир рухнула последняя гибель), а это не так страшно. Всё случилось уже, бояться нечего. Куда хуже, если обыденный дождь слишком уж затягивается, слишком обильно начинает лить, да ещё и с градом, а вон там речка мост уже снесла, а люди посмеиваются, посмеиваются над непогодой, а вот, глядишь, уже и бежать пора, да поздно. Медленно подступающая, обыкновенными средствами случившаяся гибель страшнее, драматичнее, наполнить её живыми образами беспечных и упрямых людей, уже обречённых на смерть, легче.
С другой же стороны, можно было уйти в фантастику. Ведь, в конце концов, всё население допотопной земли, согласно преданию, погибло. А, может быть, они уже на луну летать умели? Может быть ковчег — это старый военно-транспортный корабль, купленный в кредит под залог дома и всего и имущества? Однако же выплыл, когда прочие потонули. Разумеется, невозможно корить рассказ за несоответствие моим собственным картинам, а потому мне пора заканчивать отзыв.
Сложно мне критиковать этот рассказ… преимущественно сложно потому, что я не совсем понимаю, что в рассказе баг, а что — фича, и боюсь ошибиться в оценках. Предпочел бы просто сказать, что рассказ выпуклый, запоминающийся и настроенный больше на идею, чем на интересность.
Ну да ладно… назвался груздем — полезай, как говорится. Пусть будет чистая вкусовщина, а от своих слов я не отказываюсь.
Вот с идеи, пожалуй, и начну.
Рассказ, собственно, представляет собой интерпретацию притчи о Потопе. И сам написан как притча, то есть, основное его назначение, как я вижу, четко и явно донести мысль о сути праведности, о смысле человека и человечности перед богом. И суть эта — материнское милосердие, жертва матери во имя жизни дитя, подчиняющая своей цели все и вся, даже божью волю.
Обсуждать правомерность идеи для меня смысла нет — для меня она чиста и благородна, я ее поддерживаю. Поэтому попытаюсь проанализировать то, как эта идея реализована. Единственно, что тут меня как-бы напрягает (именно поэтому мне и критиковать-то сложно) — это слишком выпирающе-подчеркнутый женский взгляд. Вот я не знаю… я вообще не уверен, что взгляд на мир уж так зависит от пола смотрящего, тем более не уверен, правильно ли я понимаю именно женский и материнский, а тут на этом весь упор.
Ну да ладно, что понял — то и хорошо.
Во-первых, притчевый стиль.
Тут я узнаю его по яркой, но в то же время обобщенной метафоричности, призванной не столько конкретизировать картину мира, сколько эмоционально воздействовать на читателя. В начале рассказа нагнетающе-мрачные описания гробницы, многократно повторенные признания силы и величия «бога, мужа и господина» Ноа, эпические, сильные определения в адрес сыновей и их жен. Читатель должен проникнуться грандиозностью картины и важностью, судьбоносностью происходящего. Вся жизнь Ноемы была подчинена ожиданию и приближению этого события, и вот оно свершилось. Жена не знает, что ждет дальше ее и ее семью — она просто верит мужу и старается поддержать его в стремлении к его цели — в этом ее жизнь, цель ее любви, как думает она сама, и подвиг, как говорит ее муж.
И тут я вижу второй признак притчи, поучения — это полемика. Автор подводит читателя к пониманию основной идеи через спор-диалог главных персонажей, каждый из которых олицетворяет определенную силу.
Ноа — это «Ветхий завет» — строгость в принципах и к себе, и к миру, непримиримая идейность. Тут до меня говорили — фанатизм, но я бы не сказал так. Скорее не фанатизм, а понимание жестокости жизни и принятие этой жестокости для себя. Я не думаю, что сам Ноа был безжалостен к людям, но он не верил, что его призыв к милосердию может что-то изменить, потому и решил не растрачивать последние силы на молитву, на «разговор с небом», а впрячься в собственную чистоту, праведность и спасение собственной семьи.
И вторая сторона — Ноемгара — «Новый завет», любовь и милосердие. Ноемгара — сострадающее начало, болящее за других. Сперва она прониклась целью мужа и, не понимая толком в чем она состоит, приняла ее чувственно, и сделала своей тоже. Ведь сохраняя семью, воспитывая сыновей в вере в отца, в уважение его воли, она для спасения жизни сделала не меньше, чем ее муж, построивший ковчег. А потом, поняв, что на самом деле происходит — приняла и боль всего погибающего человечества. Ноема тут — та самая искупающая сила, готовая жертвовать собой, собственной жизнью ради других, ради самого маленького шанса спасения вего одного младенца. И как в Новом завете кровь Христа и смерть спасает от грехов человечество, так и тут жертва Ноемы и ее песня во имя спасенной жизни и во имя легкой смерти обреченных, ее великое сострадание смягчает бога и спасает остатки человечества.
С одной стороны, иначе и быть не могло: бог ведь стремился спасти праведников, а праведник не может быть не сострадательным. Ноа не зря сказал:
И не знаю в чём больший грех – в том, чтобы совершить злодеяние или в том, чтоб не услышать, не постигнуть и осмеять боль того, кому нанесена рана!
Поэтому естественно и правильно, что обитателям ковчега так больно и горько слышать стоны умирающих снаружи.
Но с другой стороны звучит вопрос: в чем праведность, в покорности воле бога и понимании его законов или в готовности бороться до конца, даже против бога? Тут получается, что бороться надо, что деятельное сострадание может сломить даже божью волю.
Ну и еще один момент: история Ноемгары рассказывает еще и о том, что муж и жена, мужское и женское начало вместе, с разностью их мировоззрений, инстинктов и устремлений, но стоящие вместе, плечом к плечу за жизнь, способны убедить в своей правоте даже бога.
А теперь о недостатках исполнения.
Тяжело читается. С одной стороны, много высокопарных, пафосных фигур речи, временами невнятных и путающих, часто повторяющих друг друга, воспринимаются как недостаток, как излишне закрасивленная затянутость. С другой — я не уверен, что без этого простые в общем-то истины будут восприниматься свежо и остро без этих утомительных «предварительных ласк». Если бы все быстро и просто, то в итоге могло бы быть «ну и что»?
К тому же тут надо отметить, что мы с автором в этом вопросе антагонисты: Ольга десять раз объяснит разными словами, чтобы каждый самый ленивый понял, а я скажу раз или полраза — и жду, что все поймут )) Поэтому для меня все это слишком уж разжевано. Но прав ли я — я не знаю.
И последнее. Есть опечатки. Конечно, в тексте от них никто не застрахован… но в названии-то? Почему «Песнь НоемгарА»?
Выбор ведущего я целиком одобряю и поддерживаю – не часто встретишь на просторах сети чего-то совсем уж из ряда вон. А это как раз и есть «оно» — не в ряду, с «лица не общим выражением».
Теперь мой личный «конёк», вернее «боль моя и ты досталась мне», в смысле, зачем я в эти игрушки лезу, мне-то чего типа не хватает: внимания? – фигушки, не обделён, адреналина? – не, не озабочен, повыпендриваться? – не без этого, но главное, это таки понимание и навык, которого не бывает без постоянной тренировки, без постоянного оттачивания и новых и новых попыток, и ещё вот… «душа обязана трудиться», в общем, и ещё высокопарнее, если хотите: «тут завершается искусство, и начинается судьба».
И к предмету:
Притча, да, библейская тороидальная, да, переосмысление? – скорее «примерка на себя», наверное, в какой-то степени, попытка чего-то вытянуть, перекрутить-перевертеть, обратно засунуть. Грех это. И гордыня, что тоже грех, не менее тяжкий. И богохульство-богоискательство, что уж и вовсе грех, долго который замаливать и искупать придётся. Оно того стоило? – это уже вопрос к автору, вопрос скорее не ехидный, а сострадательный (явно не прокурорский, у меня и мантии нету, если чо).
Всякие речевые, стилистические, композиционные и прочие литературные особенности, на которых преимущественно расставили акценты предыдущие ораторы мне не особо интересны – «каждый пишет, как он дышит» и «автор всегда прав» — два постулата, которые лично я исповедую, блошки всякие, очепятки и баги – работа редакторов и корректоров, мне за это не плотят, так что увольте. Я о том и только о том, что мне лично важно, что меня лично волнует или греет.
А волнует меня одно только – «петушиное слово», знает ли его автор, понимает ли, что его знает, или наоборот, вообще, использовано ли оно в процессе создания, и понял ли сие автор, услышал ли сие читатель, и критиков на ём очень просто делить на фракции – по сути это грохот, если кто это слово в этом значении понимает.
Но это всё лирика, вернёмся к нашим баранам. И да, кстати, где наши бараны? Где всякой твари по паре? Где птичка-голубок, который потом отыщет гору Арарат? Вольно уж совсем трактовать исходный материал не стоит, хоть бы намёк где, ну там простое как мычание из-за стенок, или какое бе-ме-кукареку, запах там звериный или травка пряная. Нехорошо. Хотя… да и пусть их. Не умаляет.
Задача же, и сверхзадача критика – не «критикнуть», а таки «место определить» произведения в актуальном литературном процессе, и автора куда в существующую пирамиду (Маслоу?) пристроить – ну типа круче он Сорокина или Донцовой в подмётки не годится. И тут у критика есть чем повыпендриваться. Скажем с Кэндзабуро Оэ сравнить, типа показав, что эту самую Оэ критик почитывает, а Донцову ну никак, хотя на самом-то деле критик к Донцовой дышет неровно и за всеми новинками в очередь, а эту Оэ дальше третьей станицы ниасилил. Я асилил. Шесть.
Нет, нуачо. Притча и притча. Много их щас развелось. Я даже сам одну было… вроде прокатило. Автор умеючи играет на эмоциях и чувствах читателя, вызывая резонанс и отклик. Не у всех. Но у всех никто не вызывает. Даже Кэндзабуро Оэ. Только у некоторых, да. У меня, например. Так что я щетаю, что произведение состоялось и имеет место быть. А если учесть всё что предыдушие ораторы наговорили и соответствующие правки внести – то и цены ему не будет. Впрочем, ему и сейчас её нету.
Произведение состоялось!
На этот рассказ почему-то непросто писать разбор. Сам не знаю, почему. Совершенно неуместным кажется последовательный анализ составляющих, традиционно обсасываемых «разборщиками»: сюжета, композиции, героев, языка-стиля и т.д. и т.п. Почему-то хочется вместо всего этого выдать просто читательский отзыв. А раз хочется – так и поступлю. Но прошу считать его разбором. 
Это вещь, несомненно, сильная и интересная. То, что автор взялся за «избитый» сюжет, на тему которого существует уйма версий и стилизаций, и сумел сказать что-то своё, незаёмное – уже само по себе отлично. Финал произвёл очень мощное впечатление. Пожалуй, там, в финале, и придраться-то особо не к чему. И всё же моё впечатление от рассказа неоднозначно. Попробую объяснить, почему.
Автор прилагает много усилий для того, чтобы погрузить нас в атмосферу событий: звуки, запахи, краски, даже осязательные ощущения. И, по-моему, несколько перегибает с этим палку. К примеру, физическая сила героя и грубоватость его ласк слишком уж привлекают к себе внимание, переакцентированы. Во всяком случае, у меня по ходу чтения не раз возникала мыслишка: «Ну что ж он её так мнёт-то, беднягу?» Да, в какой-то степени это нужно, чтобы проявить душевные муки героя, его надлом и внутренний конфликт. Но всё равно где-то на полпути начинаешь думать: хватит ему уже жену терзать, пора бы и дождю пойти. С точки зрения эмоционального напряжения вторая часть получилась намного сильнее и динамичнее первой. Конечно, было бы куда хуже, если бы вышло наоборот, но всё равно, когда при чтении испытываешь почти ноль эмоций в начале и настоящую бурю в конце – это слишком большой контраст в рамках одного сравнительно небольшого произведения. По крайней мере, для меня диссонанс был очень ощутим. Но даже не это главное.
А главное для меня – повторюсь, как для читателя, а не для «критика» – то, что первую часть я просто читал, а вторую – проживал вместе с героями. Первую представлял в своём воображении, а вторую не нужно было представлять – я чувствовал её непосредственно. Это, конечно, чистый субъективизм и вкусовщина, и всё же…
Что бы я с этим рассказом сделал, будь на то моя воля? Ужал бы экспозицию с завязкой на треть, если не больше, сократив повторы, длинноты в диалогах, кое-что по части описаний. Не потому, что описания и прочее – плохи. Напротив. Хороши. Создают атмосферу, но и тянут слишком большой кусок «одеяла» на себя.
А ещё бы я кое-где причесал стилистику и грамматику. Местами очень бросается в глаза. То, что бросилось мне, отмечено ниже.
Сердце сжалось от понимания перейденной границы, где Творцом данное разделение
Перебор с отглагольными формами, из-за чего текст начинает отдавать канцеляритом.
и творилось в свете, оставшимся за нашими спинами.
ОставшЕмся? Это же к свету относится?
ведущий нас шёл
Пришлось несколько раз перечитать, прежде чем понял, кто на ком стоял. Поставить какое тире после «нас» – было бы лучше проакцентировано, имхо.
вступая во тьму, как на врага.
На врага вступают? По-моему, всё же наступают. Оттого и фраза воспринимается как очередное «шёл снег и рота красноармейцев».
правую руку, руку, держащую меч и серп
Одна «рука» лишняя.
Поминальный дольмен, достойный советника царей и его рода.
Дольмен = мегалитическая (то бишь каменная) гробница. И сразу несколько вопросов: 1) почему гробница – поминальная? 2) почему деревянное сооружение названо дольменом 3) откуда вообще в лексиконе этой женщины подобное слово? Лично мне очень резануло глаз.
Всех богов моих проклятие!
Каких ещё «богов»? Даже если вопреки первоисточникам сделать Ноя язычником, сам контекст произведения говорит об одном боге.
когда напряжённый комочек красного цвета неловкими рывками ползёт на грудь.
Не может новорождённый человечек ползать. Не умеет.
— Я строил эту гробницу, Ноема, – всматриваясь в мои глаза, словно выглядывая в них понимание, отрывисто заговорил он. – Для нас с тобой и наших детей. Я строил его из деревьев указанных моим богом.
Его – это кого? Гробница – женского рода.
Деревья эти особы.
Странно звучит. Полная форма прилагательного была бы естественней.
а не валятся мертвечиной
ВалятЬся
Первый и последний дождь этого мира…
Почему последний – понятно. Но почему первый?
Не в нём должны были уйти в смерть, а всё, вне него!
Странная, сбивчиво построенная фраза. Может, лучше так: «Не то, что в нём, должно было уйти в смерть, а всё, что вне его!»
У меня было странное послевкусие после этого рассказа, и оно долго не оформлялось в слова.
Написано прекрасно — живо, образно, сильно, с грамотным погружением в историческую ткань событий. Но сопереживание есть, а катарсиса нет.
Собственно, в прошлый раз все уже сказал Джаспер. Бог здесь лишний.
Потому что если права Ноемгара, то неправ бог — и какой же он тогда бог?
А если бог всеведущ и прав, то Ноемгара поступила неправильно. Но нужен ли людям бессердечный бог?
Если же убрать бога, то конфликтуют мужское и женское начало в лице рационального и чувственного отношения к миру. Но если права Ноемгара, то муж ее бесчувствен и жесток? А если прав Ной, то жить сердцем — грубая ошибка?
А примирить мужское и женское начало в этом рассказе мешает пропасть между ними, безапелляционный авторитаризм Ноя и абсолютно подчиненное положение его жены. Всегда один прав, другой ошибается.
Получается, что в основе рассказа — логическое противоречие, зыбучий песок, опасная почва. Как ни рассуждай читатель, все закончится плохо.
Тем не менее, я поставила рекомендацию этому рассказу — потому что написан он сильно, а читателю бывает полезно думать своей головой.
Но если автору хочется доработать рассказ и провести читателя через катарсис, возможно, стоило бы перекинуть мостик между мужским и женским началом. Ведь Ной, как и Ноемгара, одержим идеей спасения живого. Возможно, в его решении брать на борт не всех есть резон (помимо слепой веры в указания бога). И, возможно, доброта Ноемгары может поставить под угрозу спасение остальных — какую цену готовы заплатить герои за ошибку? Наверное, хотелось бы, чтобы спасенный ребенок объединил Ноя и Ноемгару в каких-то общечеловеческих вещах. Роль других членов семейства в этой ситуации тоже видится очень смутной и неоднозначной.
Ну и начало затянуто, да.
Но вообще побольше бы таких рассказов, пусть неоднозначных, но живых и сильных ))
Автору удачи!
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.