Песнь Ноемгары

И если мы несёмся через льды,
Не чувствуя ни холода, ни боли,
То это всё ни для какой нужды,
А только ради смерти и любови.
М. Щербаков

Толстая дверь, которую сыновья мои с трудом открывали, захлопнулась от сильного порыва ветра. Стукнула доска хитрого запора, отрезав дорогу назад. И стало тихо.

И в этой тишине, липкой и тяжёлой, остались только запах и трепет. Запах пряных трав, прелых листьев, неокрепшего клея, древесных смол и дыма факелов. Но более всего тишина набухла запахом пота, весомо давящим на виски и грудь. Кислым, острым, злым запахом страха.

Мой муж, мой бог и господин, опрокинул чашу факела, загасив угли об пол, и света не стало. Сердце сжалось от понимания перейденной границы, где Творцом данное разделение на свет и тьму, добро и зло покинуло нас. Мы, словно чада во чреве, оказались в первозданном хаосе, где в плотной тьме движения едва угадывались по серым мазкам контуров, где искры глаз казались потухшими очагами далёких домов, где не оставалось места свету… Как не было места тому, что появлялось на свету и творилось в свете, оставшимся за нашими спинами. Потными, дрожащими спинами.

Мой муж повёл нас. Вниз, по свежим сходням, по тёмным коридорам, тянущимся над гомоном испуганных птиц. Мы шли на ощупь, на звук, на чувство ветра. Здесь не могло остаться сквозняков, но ведущий нас шёл, и от его движения – уверенного и властного, — расступался воздух, потоками несясь нам навстречу. И мы ступали за ним, осторожно продвигая ноги, боясь оторвать стопы от пола, от досок, ещё пахнущих стружкой, таких мягких и упругих, словно кошка под ласкающей рукой.

Сыновья шли плечо к плечу, вступая во тьму, как на врага. Жёны их, принятые в сердце моё дочерьми, испуганно жались друг к другу, боясь и остановиться, и укрепиться за спинами мужчин, шагающих в темноту ровно и упрямо, как могут лишь мужи, идущие на бой, труд и подвиг.

Мой муж, мой бог и господин, привёл нас в комнату, словно перегородкой рассечённую колодчатой домовиной, хранящей землю и прах прародителей. Провёл и расставил. Мужчин – по правую руку, руку, держащую меч и серп; женщин – по левую, держащую щит и колосья.

— Молитесь! – сказал он коротко. И ветер, колыхнувшийся навстречу, сказал мне, что дети мои опустились на колени, вскинув руки к небу, не видимому за заботливой ладонью потолка.

Я нащупала угол домовины. Подхватив широкую юбку, стала опускаться на колени, но горячая сильная рука поддержала мой локоть. Поддержала и потянула в сторону. Дальше от угрюмой молитвы моих сыновей и тихого всхлипывания их жён. От странной молитвы — прославления света, которому не оставалось места в кромешной тьме. Дальше, всё дальше, где имя того, к кому взывали, стало неслышным. Муж вёл меня по узкому коридору, и тесный воздух от его быстрого шага разбегался, сталкивался со стенами и набрасывался на меня со всех сторон. Я торопилась, подхватив подол, но едва успевала за тянущей рукой. Мы шли, плутая, впереди открывались незримые во тьме стены и запирались сами за моей спиной. И мой муж, мой бог и господин, единственный знал и чувствовал лабиринт, который мы проходили. Он сам строил его. Самую большую могилу. Поминальный дольмен, достойный советника царей и его рода.

Сильная рука потянула меня вверх, и за повелителем я взошла на пандус. Стукнула за спиной дверь, отсекая от семьи. Рука поддержки и зова покинула меня, и я испуганно стала посреди комнаты, в которой ветер дыхания не долетал до стен.

— Ноема, — мой муж, мой бог и господин, на ощупь взял меня за плечи и притянул к груди, вздымающейся от неслышных стонов и криков, запертых волей и страстным стремлением к цели.

Я вжалась щекой в потную ткань его рубашки, и стало горячо, словно прикоснулась к нагретому очагом камню. Большое сердце билось ровно, но громко, словно набат. И хотелось бежать на этот зов. И бежать от него.

— Не хочу, чтоб они знали. Слышали, видели. Не надо им это! – Отрывисто сказал муж и отодвинулся. Мгновение широкие ладони ещё держали мои плечи, а потом исчезли, словно канули в стоячую воду темноты. Он удалился, как в колодец падает неловко подхваченное ведро – неумолимо, невесомо. И меня снова охватил трепет.

Впереди от движений сильного тела задрожал воздух и тут же тьму пронзил свет. Я вскинула ладони, закрывая глаза от ранящего удара. И открыла, когда свет стал мягче. Щурясь, взглянула вперёд.

Мой муж, мой бог и господин, стоял в сизых лучах, льющихся из маленького окошка в потолке.

— Подойди! – протянул он мне руку.

И я пошла и встала рядом. Рядом с теплом, желанней которого не ведала.

— Смотри! – приказал муж.

Но я и так глядела, не отрываясь. Минуты в тяжёлой тьме огромной гробницы тянулись для меня, словно дни, и теперь свет, — пусть даже неяркий свет солнца заходящего, где-то там, в невидимой части неба, — казался дороже всего.

Маленькое окошечко, в которое даже я не могла бы пролезть. Крошечный квадратик неба, уже темнеющего, уже полного вечерней прохлады. Скромный осколок ветра с запахами цветов, душистых плодов и свежих трав.

Мой муж, мой бог и господин, встал за моей спиной и обнял за плечи. Прижал к груди. Опустил лоб мне на макушку. Стиснул сильными руками, словно пожелал вдавить в себя, туда, где сердце и, зарывшись лицом в моих волосах, зашептал горячечно:

— Ноема моя, Ноема! Всех богов моих проклятие!.. За что? За какие подвиги и благодеяния ты придана мне? За какие прегрешения я послан тебе? Ноема моя… Сколько лет, сколько веков я ждал тебя! Ждал, чтобы научиться не верить, не любить — надеяться. Знаю, ты не верила моим речам, считая безумьем и блажью…

— Верила, — возражаю я. Потому что нельзя не возражать таким словам.

— Нет, — качает он головой и волосы мои распадаются от сильного движения. – Женщина не способна верить! Она создана пугливой, недоверчивой тварью, чтобы ждать подвоха и тем спасать себя и своих чад. Да женщине и не нужно верить, ей достаточно любить.

Голос, обычно грубый и строгий, истекал странной лаской. И хотелось, замерев, впитывать и слова, и тихую улыбку, и нежную суть. Но страшно, почему-то очень страшно. Будто всё это – прощание. Будто всё – прощение. Или попытка сказать «прости».

— Верить – удел мужей. Верить и доверять. Себе, друзьям, врагам. Богу. Мужчина способен понять Бога, но для этого ему нужно остановиться, задуматься. Прислушаться. К себе, к миру. Но для того нужна жена! Как спокойная вода, в которой отразишься и увидишь недостатки и достоинства…

— А жене нужен мужчина, — не допустив дрожи в голос, ласково отозвалась я, подняв руки и обняв плечи мужа. – Защитник, добытчик, отец её детям. Но более всего, он — отражение бога на земле. Как мужчина смотрится в женщину, чтоб понять мир, так бог смотрит в мужчину, чтоб увидеть своё отражение. И женщине довольно этого отражения рядом – большее не вместит её сердце. Оно маленькое, сердце женщины, в нём едва ль хватит места…

— Ноема моя, Ноема! – тесно прижимаясь, задохнулся мой муж, мой бог и господин. Руки его заскользили по моим плечам, лаская и будя. – Сердце женщины – бездна! В нём вмещается весь мир. Большое сердце, способное чувствовать за себя и за другого! И понимать! Всё понимать…

Тёплые ладони сдвинули ткань, припадая к коже. Шершавые, в мозолях от долгой работы, обветренные горным воздухом. Уставшие руки мужчины, почти взошедшего на вершину и смотрящего на ещё непокорённый пик. От их жара в масло пота топилась моя кожа, и пальцы скользили по ней, вдавливаясь в плоть, месили и гладили, как тесто. И становилось тяжело и пьяно, словно тело – влажная земля в перстах пахаря. Или тяжёло делалось от воздуха? Тугого воздуха, давящего на грудь…

— Ноема моя, Ноема! – шептал супруг, приникая дыханием к уху, — Без тебя, что значило бы жить? Жить, зная о близости конца?! До тебя я каждый день проводил в страхе. Боялся остановиться, прекратив труды и споры, боялся оказаться в тишине и покое, где так легко вспомнить, что мир погряз в грехе и Творец волен уничтожить создание. Волен, как никто другой! Камнётёс не расколет неудавшийся камень, жнец не выбросит сломанный колос, воин не переломит неудачно пущенную стрелу. И только Он способен уничтожить то, что сотворил! В том его всемогущество, в том его сила. Но с тобой я обрёл надежду! И эта надежда вела меня.

Тяжёлые руки стянули ткань с моих плеч, заставив задрожать от страха и холода. Невозможное творилось в родовом склепе, под маленьким окошком для ещё живых. Невозможное. И становилось страшно. Ещё страшнее, чем в тот миг, когда захлопнулась дверь, и сцепили пальцы хитрые замки – никому не открыть теперь ни изнутри, ни снаружи.

— Годы! Годы, слышишь?! – сдерживаясь, чтоб ни кричать от боли и ярости, сдавленно рычал супруг, и мял мои плечи до синяков, — Годы орать и шептать, слёзно умоляя людскую глупость остановиться и одуматься! Оглядеться и понять, что бог, которому поклоняются в Храмах – отражение человеческой низости. Всепрощающий бог – покорная кукла, не знающая разницы в грехе и святости! Бог, ласково принимающий грешников, довольный одним раскаявшимся на тысячи увязших в грехе – это бог, который хорош для греха! Потакающий! Готовый принимать благосклонно самые страшные исповеди – и убийц, и властителей, одним пренебрежением своим убивающим больше, чем воин в битве! Люди создали этого бога! Люди! Это по их образу и подобию создан он! Ими же!

Окаменев, боясь шевельнуться под сильными мнущими руками, под слезами, помочившими мои волосы, под словами, от которых сердце сжималось, а пальцы дрожали, я стояла, не отрывая взгляда от квадратика неба над собой. И смотрела, как раннюю звезду на сизом небе скрывает язык набегающего чёрного облака.

— Годы говорить о том, что бог истинный создал нас подобными себе и растит на радость всего мира! Кричать о том, что идти вверх тяжелее, чем спускаться, но только так можно дойти до неба! Кричать, шептать, молить! Ноема моя, Ноема… Какой же бездарный муж с тобой рядом! Крики мои не услышал ни один живущий. Не поверил ни один! И даже ты и дети мои пошли за мной лишь из уважения. Я – худший из рода Говорящих с Небом! И – последний из них… И не смог сделать даже того малого, что должен мужчина – сделать счастливой семью.

— Что ты говоришь, господин мой? – сердце забилось, заколыхалось, подвешенное на струнах страха в глубине груди. – Ты – радость моей судьбы! Ты – солнце моё! Ты – истинный муж мой! С тобой я не ведала голода! Не чувствовала страха! С тобой была согрета! И лоно моё знает, как толкаются твои чада!

Я выскользнула из сильных рук и развернулась. Мой муж, сын древнего рода, огромный человек, смотрящий на царей сверху вниз, прятал лицо, скрывая солёный взгляд в широких ладонях. Я потянулась, поднялась на цыпочки и отвела его пальцы от глаз. От огромных серых глаз, таких светлых и таких ярких, что пугали и отвращали от него моих родичей. Но не меня.

— Ноема моя, — покачал мой муж головой и с трудом улыбнулся. – Не знала голода, годами вынужденная сама добывать пропитание себе и детям? Не знала страха, когда люди гнали тебя камнями, насмехаясь за мужа, проповедующего неугодное? Была согрета, когда годами не видела меня, занятого неясной тебе работой? Лоно твоё…

Горячая ладонь легла мне на живот, почти полностью накрыв его. Муж отвёл глаза, боясь выдать в неярком свете слёзы, и с горечью сказал:

— Лоно твоё знает боль рождения титанов.

Горячая ладонь там, где появляется жизнь, напомнила ужас и смятение появления на свет первенца. Заливающую ноги кровь, резкую боль, сворачивающую мир до единой перекрученной нитки, соединяющей жизнь и смерть и проходящей через меня. И чувство давления, и натяжение, и боль, когда, не выдержав, плоть, рвётся, словно ткань. И слабость, равную которой не знало тело. Слабость, заполняющую члены. И туман перед взором. И страх и беспомощность, дерущие на части сердце, когда напряжённый комочек красного цвета неловкими рывками ползёт на грудь. Не открывая глазок, словно котёнок на тепло.

Я замотала головой, прогоняя видение, и прижалась к мужу:

— Нет, господин мой! Не тем измеряется счастье и несчастье жены. Не числом труда, наслаждений или богатств. Счастье — быть понятой. Счастье – смотреть на мужа и детей и удивляться им, и восхищаться. Счастье – чувствовать себя любимой. И это ты дал мне сполна, мой господин. Ты и дети, благодарные за жизнь и дом.

Мой муж, мой бог и господин, прижал меня к сердцу. Мои обнажённые плечи, уже саднящие от неумелой ласки сильных рук, обдало теплом – ласковым, лечащим. И я закрыла глаза, наслаждаясь. Взор стал неважен – свет в окне потемнел и уже не казался светящимся сизым, скорее тёмно-серым, а в нём непросто разглядеть друг друга.

— Ноема мой, Ноема… Столько лет вдали от тебя! Ради тебя. И – против тебя! Но сейчас ты успокоила меня. Хоть эту вину сброшу с плеч. Как ни тяжело тебе было ждать, но ты смогла стать счастливой. Пусть благодаря не мне, а себе же – умеющей жить полно и мудро, но всё-таки, всё-таки!..

— Я не понимаю, господин. Какая вина тяготит тебя? Скажи – я выпью её до дна, ничего тебе не оставив. Скажи – и этот камень я сниму с твоих плеч и положу под порог дома. Скажи мне.

Тепло его рук перетекло в меня, словно влилось ручьями, опустилось в чашу живота и там свернулось горячим озером, туго плещущимся от пробуждающегося желания. Мне хотелось вечно стоять на цыпочках возле сильного тела и чувствовать его жар, его волнение и силу чувства, так редко проникающего наружу, за оболочку скупых движений и слов. Но в спину, в обнажённые плечи хлестнул стылый ветер. Ожёг холодом. Вздрогнула. Хотела обернуться, но супруг взял в ладони моё лицо, останавливая, и мне снова стало хорошо.

— Я строил эту гробницу, Ноема, – всматриваясь в мои глаза, словно выглядывая в них понимание, отрывисто заговорил он. – Для нас с тобой и наших детей. Я строил его из деревьев указанных моим богом. Деревья эти особы. Они защищают от воли творца. И потому здесь, единственно только здесь, я могу говорить с тобой так, как никогда раньше и никогда позже…

— Я слушаю тебя, мой господин! Внимаю и повинуюсь… — прошептала я. Холодный ветер в спину усилился, и снова стало неуютно от поминания о том, где мы находимся. Тело задрожало, а руки потянулись к теплу мощной груди.

— Девять лет строил… Строил, снося насмешки и обвинения в безумстве! Но не они сделали меня седым. Каждый мой день с теслом в руках был днём вдали от дома. Есть мужи, достойные Подвигов, а есть и те, кто был бы счастлив видеть, как растут дети! Но бог не спрашивает о желаниях, – супруг горько усмехнулся.

— Не вини себя, господин мой, — улыбнулась я. – Ты достоин Подвига! А дети выросли с рассказами об отце и стали тебе под-стать!

— Ноема моя, — он поцеловал мои волосы, ласково потрепал их, и захотелось изгибаться кошкой. — В свете твоей мудрости они выросли отважными и почтительными! Чего только стоит их покорность сейчас! Весь мир смеётся над их отцом, а они по слову его соглашаются сойти в гробницу и провести там в молитве шесть дней, провожая его! Сильные юноши. Будущие цари царей.

Я тихо засмеялась, смущённо отводя взгляд.

— Полно, господин мой. Не моя мудрость, а уважение к твоему труду вело их.

Вздрогнула — плечи охватил холод. Стылая капля упала меж лопаток и поползла вниз, вдоль хребта, под одежду и ниже, до талии. Ещё одна капля. Ещё…

— Я строил, — взгляд мужа сделался безумно-тоскливым, тяжёлым, страшным. – Строил, оттягивая минуту вбивания последнего гвоздя. Мешкал, тратясь на мелочи. Понимал, что лишаю семью своего участия, но тянул время, по городам и деревням проповедуя о близкой кончине мира. Я приглашал праздных посмотреть на гробницу, что строю своей семье. Указывал им на горы и предлагал последовать примеру, дабы после конца света существовать в мире мёртвых в домах, заранее приготовленных, а не валятся мертвечиной, доступной воронам по полям… Я проповедовал сквозь летящие камни и смех, ранящий сильнее камней! Но не появилось верующих. И тогда я понял, что всё напрасно. И что больше оттягивать время нельзя.

Услышанное тяготило непониманием. Я пыталась спрятать взгляд, хотя и знала, что это невозможно. Глаза его – серые, яркие, с крапинками чёрного вокруг зрачков, словно угольки погасших звёзд. И нет такой воли на земле, которой бы хватило оторвать взор от этих глаз. Глаз последнего в роду Говорящих с Небом. Но я пыталась. Пыталась. Пыталась… Не получилось и, смешавшись, растянула губы в неуверенную дрожащую улыбку.

— Ты построил самую большую гробницу, — зашептала я успокаивающе и потянулась ладонями к заросшим впалым щёкам. – Такой нет ни у царей, ни у жрецов. Самая большая и самая красивая! Она простоит многие века и потомки тех, кто сейчас смеётся над нами, будут смотреть с восхищением! Ты собрал самые красивые цветы и деревья, дабы они ласкали наш взор в мире теней. Собрал самых голосистых птиц и могучих зверей. Ты создал Эдем для нашего посмертия. И это Подвиг твой!

— Нет! – зарычал он. — Нет, Ноема! Не Подвиг! Боль моя! Слышишь? Боль!

Его сильные руки сдавили до вскрика. Затрясли. И оттолкнули под свет и холод. Стылые брызги ударили по обнажённым плечам. Холодно! Больно! Намятое тело задрожало от ударов крупных капель. Я подняла глаза к небу… И замерла.

Нет неба. Нет звёзд. Нет.

Только чёрная бездна. И летящие вниз капли. Будто наконечники стрел, потерявшие древки…

Острые, страшные.

И я закричала.

Бросилась из-под бьющей воды. Кинулась к живому теплу защитника, данного мне судьбой.

— Что это?! Что это, господин мой?!

Мой муж, мой бог и господин, прижал к себе и опустил ладонь на голову.

— Это дождь, Ноема, — устало сказал он. – Просто дождь. Первый и последний дождь этого мира…

Серые глаза остановились, с тоской глядя на усиливающийся поток воды, влетающий в окно. А волосы в неярком свете стали отсвечивать седым.

— Господин мой… — мои губы дрогнули и скривились.

Ещё хотелось ласки и тепла, мира и покоя, хотелось верить, что эта глупая и тяжёлая стройка закончилась и для успокоения блажи мужа нужно лишь провести с ним в молитвах и посте шесть дней! Хотелось надеяться. Как когда-то хотелось ему – страстно, неуёмно! Но…

Кажется, я разучилась…

— Да, Ноема. Это – Конец.

Мой муж, мой бог и господин, не отводил взгляда от окна, в которое летела стылая вода. Летела, словно сокол на добычу – стремительно и безудержно. Всё сильнее и сильнее! Будто опрокинули ведро…

Вода, как злая змея, подползла к моим босым ногам и впилась холодом. Я поспешно отступила, прижимаясь к мужу, но студеный ручей побежал вослед.

— Небеса отворились, обрушивая холодные ливни, — возвысил голос мой муж, мой бог и господин. – По всей земле вскрылись источники. Взбешённые реки несутся на зелёные долины, снося постройки и затопляя пашни. Океаны плещут, выходя из берегов. Далеко отсюда тает лёд. Он трещит, как скорлупа ореха на ядре земли, распадается на осколки и тает под ударами дождя. Вода поднимется, затопив вершины гор, и встанет на время достаточное для смерти всего дышащего… Мир вышел из воды! И мир возвращается в воду – чистую, новую, смывающую грех и грязь.

Глаза матери, смотрящие сверху, кажется, из самого неба…

Руки отца, сухие и отчаянно нежные…

Лица сестёр, заглядывающих через плечи старшего брата…

— Но там Люди! – Отчаянно закричала я, поднимаясь на цыпочки и хватая мужа за плечи. – Люди!

— Люди, — повторил супруг и болезненно скривился. – Греховодники и блудницы! Они попрали законы божьи, и его терпению пришёл конец! Он долго ждал, вразумляя устами пророков и блаженных. Но мир не услышал его! Не услышал даже тогда, когда был избран для веления последний из Говорящих с Небом. Люди сами предпочли свой удел! И греша, и не слыша… И не знаю в чём больший грех – в том, чтобы совершить злодеяние или в том, чтоб не услышать, не постигнуть и осмеять боль того, кому нанесена рана!

Мой муж, мой бог и господин, опустил голову. Из окна лилась вода, чёрная, злая. И не понять, что блестит на впалых щёках моего супруга – слёзы ли? Вода ли?

Я схватила мощные плечи, впилась пальцами, так и не сумев обхватить и, тряся его из всей силы, и шатаясь сама, закричала в серые глаза Говорящего с Небом:

— Люди! Слышишь?! Люди! Старики! Дети! Женщины! Их спасать надо! Скажи Ему!

Муж отстранил меня под стылый поток с небес, бьющий из серого квадратика окна, единственно соединяющего нас с миром, и угрюмо покачал головой:

— Я пытался говорить с ними. Бесполезно. Я стремился донести до них слово бога моего. Но они не слушали.

— Господин мой! – я рухнула на пол, коленями в холодную воду и, ползя к мужу, заломила руки: — Господин мой! Есть вина мужей и жён их перед лицом бога твоего, но дети, господин мой! Дети! Младенцы, не учёные говорить! Чем они провинились?! В чём согрешили?!

— Ты же знаешь, вина отцов падёт…

— Вина!? – я обхватила могучие колени. — Бог всесильный, всемогущий! Разве не мог он найти другой способ, кроме устрашения и умерщвления? Жены могли стать бесплодны, чтоб не мучились их дети в конце мира! Почему он не подумал об этом? Он хочет, чтобы мы устрашились его закона? Хочет, чтоб умирающие страдали, умиряя его обиду?! Хочет, чтобы, видя гибель детей своих, кричали от боли и молили?! Бог жесток? Обидчив? Низмен и порочен?

— Молчи! – гневные руки вновь оттолкнули меня под поток. — Неразумная! Не тебе судить о его желаниях! И не мне!

Я упала. Небо ощетинилось дождём, тугими чёрными каплями падая в меня. Остро. Страшно.

Зажмурилась. Легче не стало. Вода ударяла в лицо, забивая ноздри.

Отвернулась, откашливаясь, задышала…

Села в воде, отползла из-под потока. Мокрые ткани одежд липли на тело, оборачивая в холод и беду. Как не оторвать их от кожи, так не избавится от горести.

Между мной и мужем моим лилась вода. Громко журчали струи из углов маленького окошка. И падали тяжёлые капли.

Между мной и мужем моим ширилась темнота. Чёрный страж непонимания.

Супруг стоял, прижав к вискам напряжённые кулаки, умиряя вьющиеся под кожей вены. Открыл глаза, захрипел:

— Он сказал мне, что день конца близок. Сказал, чтоб я построил корабль, в который взял бы лучшее, что посчитаю достойным жизни. И я взял вас…

Меня затрясло. Странная гробница, восемь долгих лет строящаяся на горной террасе, оборачивалась не блажью, не желанием посмертной памяти, не могилой рода, а гигантской лодкой, созданной для сохранения угодного богу и моему супругу. Не в нём должны были уйти в смерть, а всё, вне него!

Порыв холодного ветра влетел в окно, бросив горсть мелких белых камней. Я сжалась, одёргиваясь из-под удара. Но новый порыв оказался сильнее и в кожу врезались почти прозрачные иглы. Ахнув, я поползла дальше от окна, в темноту, спиной ощущая воздух меж собой и стеной.

Мой муж наклонился и поднял ближе к свету и потоку белые шарики. Покатал меж пальцев и отбросил.

— Лёд, – только и сказал он. И от этого слова разило такой опасностью, с которой не сравнится тишина могилы.

Я никогда не была так высоко в горах, чтобы видеть белые шапки на острых вершинах. Но муж мой был, и он рассказывал, как бывает больно, когда, обессилив, падаешь в снег, как тело сворачивается, словно гусеница от удара, и нет желания двигаться. Но больше всего тогда, под одеялом тёплой шерсти, возле сильного тела, ещё распаренного любовью, меня испугало переданное супругом ощущение смерти при жизни. На вершине, в бессилии припав ко льду, он коченел, ещё мысля и чувствуя! Сознание жило, а тело умерло. И если бы не сыновья, ушедшие по следу…

Но там, — там, за стенами гробницы, становящейся нам родильней, — некому будет растолкать упавших в холод. Там некому будет растереть и накрыть одеялом. Некому! Всё и все будет в воде и снеге…

Усталая мать, льющая молоко по кружкам…

Сестра, склонившаяся над цветами праотцовского сада…

Соседская дочка – топотушка, только научившаяся бегать…

Старый пёс, доживающий в сытости под крыльцом и защитой внуков…

Могила отца, отмеченная на зелёном холме белым зубастым камнем…

Тысячи тысяч глаз…

Тысячи тысяч рук…

Тысячи тысяч…

Бездна людей стояла передо мной. Столько, сколько не мог охватить женский умишко, но чувствовало сердце. И вода, льющаяся сверху, и вода, поднимающаяся из каждой трещины в земле. Вода. Вода! Схватилась за горло, чувствуя, что задыхаюсь! Задыхаюсь, на миг представив такую смерть…

И я заплакала. Слёзы – тёплые, солёные, тяжёлые, — быстро смешались с влагой на лице. И закапали вниз неотделимо от злой холодной воды. Жизнь и смерть.

— Почему?! Почему мы?!

Мой муж, мой бог и господин, оторвал кулаки от головы и посмотрел на меня, незряче вглядываясь в темноту:

— Потому что с кого-то должна начаться новая жизнь. И это должны быть праведные.

— Я не хочу! Слышишь?! Не хочу быть праведной! Чего стоит праведность всей жизни, если в ней есть всего один грех, но это грех предательства всего мира?!

Я свернулась клубочком и вдавила лицо в ладони.

Слёзы текли. Струилась вода. Холод донимал колени, поднимался выше, охватывал всю, словно по крупице выдавливая тепло и жизнь из жил и костей. Тяжёлый воздух, напитанный влагой, давил на лёгкие, давил на виски, вытесняя разумность и ясность. Мир казался сотканным из сажи и воды…

В закрытой комнате под маленьким окошком обрушивающегося неба глухо давили звуки падающей воды, моих рыданий, ветра и чего-то далёкого, но пугающего. Звук был знаком, но, словно что-то внутри мешало вспомнить его и, осознав опасность, бежать…

Я замерла, стараясь не всхлипывать. Заслушалась, как внимает птица шагам зверя.

Звук приближался, нарастал, то налетая слитным приглушённым рокотом, то распадаясь на осколки высоких и низких голосов.

— Люди, — отводя лицо, отчуждённо сказал мой муж, мой бог и господин.

Издалека сквозь дождь я не видела глаз, но уже знала, какими они бывают, глаза любимого супруга, данного судьбой, и просто жреца, последнего в роду Говорящих с Небом. Они бывают страшными… как приговор.

А люди за стенами кричали, звали, молили. Бешеными волнами плескался один крик, повторенный тысячами глоток:

— Ноа-ноа-ноа-ноа… Ноа-ноа-ноа-ноах…

Выше, ниже, громче, тише! Волны криков бились об стены, вдавливались в окно, прорывались сквозь воду. И скорпионами заползали в уши. Невозможно узнать знакомых голосов в общем рёве и плаче, но знаю – там все свои, родные, близкие. Просто незнакомым делается голос человека, отчаянно молящего о жизни. Или об иной смерти.

— Они поняли, — с отчаянием я протянула руки мужу, — Они всё поняли! Они пришли к тебе с мольбой! Пришли сюда, а не побежали выше в горы! Пришли, потому что признали в тебе Голос Его! Скажи Ему, чтобы остановился!.. Скажи!

Мой муж, последний рода Говорящих с Небом, покачал головой и сел в холодную воду, подобрав ноги.

— Скажи! И ты остановишь смерть! Ты будешь великим из величайших!

— Глупая женщина, — просто ответил он. – Не то важно, кем я стану… Важно, каким будет мир дальше! Плоть извратилась. Она уже не образ и подобие сотворившего. И Он решил начать сначала. Моё слово ничего не будет значить…

— Тогда пусть уничтожит и нас! – воскликнула я.

— Тебя? Меня? Детей? Внуков, которые ещё толкаются в животах?! – рявкнул муж.

Я вдавила лицо в руки и заплакала. Задыхаясь от тяжёлого вдоха, наполненного мельчайшими каплями воды и безнадёжностью. Слёзы текли, не останавливаясь. Мир жизни и тепла сужался. Тьма и холод обступали со всех сторон. Тьма, холод и нежелание дышать. Невозможность вздохнуть, чтоб наполниться злым воздухом смерти.

В стены застучали. В стены забили, чем могли – разбивая в кровь руки и колотя камнями или остатками подпорок, брусьев и досок, разбросанных вокруг построенной гробницы. Уже не гробницы… Уже – лодки, способной подняться над миром, залитым водой, воплотившей обиду Творца и его возмездие. Комната наполнилась гулом, рёвом, тяжёлым рокотом от сотен ударов. Но крепкое дерево держало натиск острых граней.

Стук и плюх по стенам начал подниматься и нарастать. Выше, выше! И уже тугой дугой изогнувшуюся крышу стали бить и царапать. Искать трещины и пытаться пробить дерево.

И кричали…

Стало невозможно отличить слова. Только один протяжный звук пробирался сквозь шум. Один, он ввинчивался в уши, вплёскиваясь в сознание едким варевом.

Зажала голову руками, но сквозь ладони оставался слышен гул…

Завыла. Но и вой не заглушил. Он влился, как слёзы вливались в студёную воду…

И они лились все вместе – вода, слёзы, гул и вой.

Пока в стену не ударило.

Меня сбило с колен. Бросило об пол. Вышибло дыхание.

Крик за стенами слился в единый вопль сотен глоток – мужчин, женщин и детей.

Пол закачался, заходил ходуном, убегая из-под меня стылой волной.

Деревянная гробница, в которой мы, то ли похороненные заживо, то ли спасённые, беспомощно сидели, зашевелилась, заворочалась, переваливаясь с боку на бок.

Я прижалась к полу, распласталась, распахнула руки, обнимая холодные доски. Заскребла, срывая ногти. В лицо ударили мелкие волны. Они плескали, перекатывались через меня, пресекая дыхание, забивая нос и рот. Но встать сил не было.

Пол дрожал от натуги – словно гробница выпрямляла спину, выдирала корни из земли. Покачивалась, отряхаясь. За стенами крушились подпорки и стропила, трещали, заглушая вопли падающих вниз переломанных людей.

Вниз…

Я приподнялась и в ужасе взглянула на супруга. Он сидел по-волчьи, собрав вместе руки и ноги, вжавшись спиной в стену, словно подпирая. И тьма возле него казалась рассеянней, а дрожание мира – меньше.

— Большая вода пришла! – прохрипел муж, поймав мой взгляд.

Но я не поняла.

Тогда мой муж, мой бог и господин, закашлявшись от холодного, пропитанного водой воздуха, коротко объяснил:

— Море.

Море.

Тихое и ласковое море, лежащее под тёплым солнцем. Море, в котором приятно мочить ноги, прогуливаясь под луной. Море, в котором плескались ещё детьми… Море…

Большая вода.

Волна, доставшая до гор и упругим ударом сдвинувшая наш деревянный мир. Уничтожившая всё, что было долиной. Мирной долиной, полной счастья и тревог, радости и боли. Полной жизни, единственно для которой и существует разделение на то и другое…

Под тёмно-зелёной бурной от движения водой сровняло с будущим дном деревья и цветы, дома и пашни… Людей, животных, сорванные постройки подхватило и потащило на упругом гребне до самых гор. И разбило о камни. Размазало, словно жидкое тесто сбросило с пальцев – ошмётками, каплями. Белыми. Розовыми. Красными.

Поплыл перед глазами мир. В затылке стало легко, туда потянуло, словно за ниточку из тела стало выдёргивать душу. Глаза сомкнулись. Подогнулись руки…

— Ноема!

Окрик вырвал меня из объятий липкого и зловонного кошмара, где сотни людей, полуодетые, босые, держась друг за друга, лезли на огромный короб и кричали. Мужчины подсаживали женщин выше, спасая от волн. А женщины держали на руках детей – вопящих, визжащих от страха.

Открыла глаза, огляделась и застонала.

Воздух, насыщенный водой и холодом, залеплял лёгкие, принуждая сознание тонуть в беспомощности и нежелании двигаться. Глаза смыкались сами, клубами плотного белого тумана зашторивая темноту. Но сознание билось птицей, разбиваясь в кровь о преграды. Сознание металось в поисках выхода, но ударялось о решётку покорности. Искало смысл в существовании, а находило суть человеческой беспомощности перед самой жизнью.

Подняла голову. Мир был. Но его уже не было.

Пол качался, стены ходили ходуном, гудя уже не от ударов камней и рук, а тяжёлых волн, размерено бьющих в борта.

Безучастный холодный плеск за стенами гробницы-корабля.

Стук множества капель, превратившийся в протяжный гул дождя.

Подвывающий ветер, бьющий в квадратик окна.

И шёпот…

Мой муж, мой бог и господин, сидел на коленях под бьющим холодным водопадом и, почти неслышно молясь, качался из стороны в сторону. По запрокинутому лицу били струи и смывали слёзы и слова в один туго перекрученный поток.

Я приподнялась над студёной водой. Села. С трудом отняла от лихорадочно горячей груди мокрую холодную ткань. Отжала. Теплее не стало.

Слёз уже не оставалось. И сил тоже.

— Он сказал, что вода будет лить, пока не достигнет пиков гор. Тогда с земли смоется вся скверна… — не опуская лица, глухо сказал муж. В открывающийся рот затекала вода, но он глотал её, словно холод мог потушить пожар сердца.

— Не скверна, — тихо отозвалась я. – Люди.

Глаза словно прыгнули за предел тела.

Где-то далеко, на вершине голой скалы, стояли, тесно прижимаясь в объятиях друг к другу, мужчина и женщина. И меж ними неуверенно возился и хныкал замерзающий младенец. А вода уже заливала икры людям, грозя волнами сорвать с камня в бездну.

Юноша на почти затопленном плоту, невесть как сохранившимся во время удара, держал на руках юную деву, ослабевшую в борьбе с холодом. Держал, поднимая всё выше от подступающих волн.

Бревенчатый дом несло стремительным потоком на далёкие скалы, и в нём крепкий ещё старик отчаянно старался вытащить на крышу пожилую женщину, обессилевшую от множества ран и ушибов.

Большое дерево крутило меж потоков, сошедшихся в битве посреди разлившегося моря. Схватившись за ветви, из последних сил держалась женщина. А на комле сидел мальчик. Одной рукой он обнимал ствол, а другой отчаянно тянул маму. И уже не плакал.

Дряхлая старушка в притопленной лодке крепко прижимала к груди девочку. Обернув малышку мокрой шалью, она баюкала её, не давая взглянуть на приближающиеся горные пики, к которым по воле волн и хлещущего дождём неба несло судёнышко.

— Люди, — повторила я устало. – Это единственное, что есть на этой земле хорошего и плохого… Потому что только в них существует хорошее и плохое. И только для них.

Мой муж, мой бог и господин, отнял взгляд от зашторенных тучами небес и посмотрел на меня. Вода падала на его седые волосы, и, казалось, они стекали такими же тонкими струями. И узкими ручейками падали на могучую грудь последнего Говорящего с Небом.

С трудом разогнув закоченевшее тело, я встала. Пол ходил ходуном – ковчег несло по упругим волнам. Несло в неведомое – к горам ли? от гор ли?

— Скажи Ему, чтобы остановился, – тихо сказала я. – Скажи сейчас. Пока можно спасти последних.

Он помотал головой и поток, бьющий из окна, разлетелся брызгами. Словно пёс вышел на землю из воды и отряхнулся.

— Ты не понимаешь! Он хочет сделать так! И так будет!

— Будет, — скривилась я то ли от давящего нутро смеха, то ли от сдержанных слёз. – Если ничто не остановит его. Так останови Его!

Хотелось кричать, чтоб достучаться до сознания супруга, но вот – не моглось. Давило на сердце, на лёгкие, на всё тело. Словно было что-то такое в воздухе, без чего не получалось оставаться живым и сильным. Словно, прежде чем наслать погибельную воду на землю, бог сперва подул ветрами слабоволия… От милосердия ли? От страха ли?

— Останови его. Потому что, кроме тебя, этого никто не сможет сделать, — подступила я к мужу. Даже сидящий на коленях, он был таким огромным, что пугал мощью и статью. – Ты – Говорящий с Небом! Говорящий, а не выслушивающий его! Ты – потомок тех, кому верили предки. Верили каждому слову! От бога ли оно шло или от их собственной сущности, полной, как и мы, низменных желаний и забот! Вы были поводырями и пастырями! И скверна, и благость, и святость, и грех человеческие – всё и от вас тоже!

Супруг отшатнулся. Раскрылись глаза. Серые, с осколками погибших звёзд.

А мне вдоха не хватило. Задохнулась, ощутив, как давит на уши гул и тишина. И сквозь них услышала…

Сердце вздрогнуло. Загудели груди. В краткий миг узнавания мир раскололся и снова сложился в единое.

Я бросилась к окну. Оттолкнула мужа. И прыгнула. Навстречу студёным каплям и льдистым осколкам.

Зацепилась, повисла на раме.

Преодолевая шум в голове и дрожь в теле, подтянулась и выглянула.

Чёрное и серое бесновалось вихрями, давя жизнь в ступке мироздания…

А женщина, чудом удержавшаяся на белёсой, льдистой покатой крыше, уже замёрзла. Или была близка к этому. Лицо цвета молока, неживое, на сомкнутых веках мокрые холодные блики. Руки застывшие, словно коряги у сваленного дерева. А между ними – комок тряпок с тихим попискиванием внутри.

Малютка выпростала из обёрток ручку и, почуяв холод, плакала.

— Боже… — начала я и поняла, что нет у меня сил на молитву. А у бога – права на мою мольбу.

И стиснув зубы, я рванулась в проём. Сдирая кожу с плеч и рассаживая тело о твёрдую смолёную раму. Лишь руку мне и удалось просунуть вовне, туда, где бесились и небо и вода. Лишь руку – короткую руку, не способную дотянуться до закоченевшей на крыше ковчега матери с ребёнком.

Пальцы обдавало студёной водой, словно огнём хлестало. От них струился свет, будто душа моя уходила туда. Но ногти бессильно карябали доски почти у самого свёртка.

Я закричала отчаянно и зло и потянулась, всем существом своим вытянулась в сторону тихо скулящего комочка. Через боль и отчаяние. Не веруя, не уповая, не моля.

Но чудо случилось.

Женщина встрепенулась на мой крик. Тяжело открыла глаза, стряхнув с век тонкую корочку льда.

— Ноемгара, — сложились сизые губы.

Руки юной матери трудно раскрылись, отрывая от груди и протягивая мне сокровище.

Я потянулась в проём. Стиснув зубы, рванула плоть.

И уцепила широкую ленточку.

Намертво сжался кулак!

А женщина, отпустившая руки, по ледяной влажной корке скатилась с покатой крыши. Так и не сумев стереть улыбки с окоченевшего лица.

Плеска я не услышала…

Маленький комочек в одеялах шевелился, надеясь вылезти на свет. Надеясь, что холод в нём – всего лишь холод, но где-то рядом есть тепло матери. И грудь, полная тёплого молока. И жар ещё не опавшего живота. И руки, бережнее которых нет на свете…

— Ной! – заплакала я. – Ной!

Сильные руки мужи обняли мой стан, поддерживая в окне. Опалила боль порванных мышц и стало ясно, что здесь, в единственном соединяющем миры жизни и смерти портале, я остановилась, не способна ни выйти, ни вернуться. И вишу, отчаянно цепляясь за смерть во имя жизни…

— Ноема! – крикнул муж, приблизившись. – Держись! Я за мальчиками! Мы разрубим крышу! Держись!

Горькие губы обожгли обнажённое плечо, и руки поддержки покинули меня. Мой муж, мой бог и господин, помчался в темноту лабиринта, выкрикивая имена сыновей.

Немного, нужно продержаться немного, пока они придут! Среди холода, боли, усталости и отчаянья. Меж тьмы, холода, ветра и воды, ополчившихся на жизнь. Продержаться и удержать!

Совсем немного…

Мои сыновья – могучие, стройные, смелые — гордость материнского сердца. Им не впервой махать топорами. Не впервой идти наперекор стихии и страху. И никому не остановить их натиска в бою и труде.

Мои дочери – ласковые, сильные, добрые, — нежность материнского сердца. Их трепетные понимающие руки обнимут меня, держа в окне, пока от яростных ударов будут лететь над ними щепы.

Лишь бы только удержаться. И удержать.

Озябшие пальцы надорванной руки я уже не чувствовала. И потому смотрела только на них. Смотрела и немо приказывала — держать. Держать! Не сметь разжиматься! Не сметь!

Комочек завозился вновь, стремясь на волю из тесных пут. Но ветер, холод, дождь и град пугали его. Не таким должен быть мир, встречающий человека, выходящего из лона. И малыш пищал криком совсем маленького дитя, похожим на мяуканье брошенного котёнка.

Сердце провалилось в бездну и снова вынырнуло. Если малышка вырвется из одеял, то ухватить её надорванной рукой я уже не смогу…

И я запела. Колыбельную, переданную мне из тепла в тепло с молоком матери, с лаской её рук, с жаром её живота, и смехом её глаз.

Тихую колыбельную для мира, наполняющегося водой.

Для себя, живущей, но умирающей в холодном безверии и жаркой надежде.

Для малышки, пихающей путаницу одеял.

Для умерших и ещё живых…

Я пела и чувствовала, как моё тело подпирают снизу надёжные руки. Как подпирают мой надтреснутый голос сильные голоса будущих матерей.

Как муж мой, мой бог и господин, плечо в плечо с моими сыновьями рубит сухо огрызающиеся доски. И орёт, непотребными словами понося Небеса.

Как замирает, поверив в мой голос, дитя.

Как затихает море.

Как останавливается дождь.

Как прислушивается бог.

«…и сказал Господь в сердце Своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого — зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал. Впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся» (Быт 8, 21-22)