Разбор по-мастерски №17 (мой "Мой Глупый") ИТОГИ и ПОЗДРАВЛЕНИЯ!

Правила

1. Победитель предыдущего тура — Ведущий — выбирает произвольный текст объемом 5-25 тысяч знаков с пробелами (согласие автора обязательно) и создает новую тему с заголовком «Разбор по-мастерски — <порядковый номер>»

2. Любой желающий новым комментарием пишет критический разбор на предложенный текст. Форма произвольная, но от нее зависит результат голосования.

3. Участники, зрители и критикуемый автор вправе вступать в вежливую и доброжелательную дискуссию с критиком в комментариях к критическому разбору.

4. Участники, зрители и критикуемый автор голосуют плюсами и минусами за критические разборы.

5. Через неделю Ведущий объявляет Победителя — автора критического разбора с наибольшим количеством голосов.

Правила оформления разбора на конкурс

1. Критический разбор просим публиковать с новой ветки, тогда он точно не потеряется среди других комментариев;

2. Просим не прятать разбор в оффтоп, чтобы он выделялся среди других веток;

3. С той же целью убедительно просим помечать каждый разбор вот таким заголовком:

КРИТИКА НА КОНКУРС

4. Желательно (но не обязательно), чтобы в обзоре содержались разделы: соответствие названия тексту, насколько полно раскрыт сюжет, насколько глубоко проработаны персонажи, стиль, язык, легкость чтения, достоинства и недостатки, выводы.

Мой Глупый

Тебя я знаю вдоль и поперек.

Жесток

От прадедов завещанный закон.

Но он

С тобою навсегда нас вместе спряг,

Мой враг.

М.Семенова

Вот она, Бегущая. То самое место. Вон и брод — торчащие над водой камни.

Я спустился с берега и ступил в прозрачную струю. Ноги заломило от холода… да… а когда-то я в три прыжка по камням перелетал на тот берег. Никто не мог за мной угнаться, никто не мог убежать! Я был великим охотником, лучшим в племени. Я мог бы стать первым!.. но не стал. Я многого не сделал: не ответил на зов женщины, не назвал своей, не дал ей детей. Я охотился и воевал, чтобы чужие жены вырастили малышей, обучал чужих сыновей и берег чужих дочек. Но я не жалею, нет, ведь я сам когда-то это выбрал.

Теперь я сед, как туман над Бегущей, зубы мои уже не белы и ноют по ночам, в ногах нет былой прыти, а в теле — мощи. Теперь я один, слабый никчемный старик. Но глаза мои по-прежнему ясные и зоркие. И память, цепкая память охотника: я узнаю место, когда-то все началось именно здесь.

Много жарких дней и холодных ночей минуло, и я вернулся. Зачем? Может быть, хочу отыскать свою юность?

Да, тогда я был совсем юн…

Сухая жара спадала, скоро должны были придти дожди, а за ними — суровые метели и холода. Наше племя охотилось на полночь от этих мест, берег был уже чужой землей. Отец всегда учил нас, молодых: хочешь жить в мире, не нарушай границ, не ступай на чужую землю. Мы не ступали… но как-то раз гнали Рогатого и в пылу охоты сами не заметили, как оказались у Бегущей.

«Идем назад, — приказал Отец, — тут охотится племя, живущее на том берегу. Они коварны и опасны — я не хочу войны. Лес велик, мы поищем другой добычи.» Все послушались и повернули, а мне захотелось узнать, что же это за племя такое, которого даже сам Отец боится? Я прокрался назад и притаился.

На том берегу было странно и тревожно: из больших домов доносились незнакомые запахи и звуки, но никого не было видно. Понаблюдав немного, я отправился домой.

Я почти нагнал своих, когда почувствовал: кто-то прячется у тропы, чужой и опасный. Сердце сжалось, дыхание замерло в груди. Хотелось убежать без оглядки, но как оставить неизвестность за спиной моих ничего не подозревающих братьев? Я свернул с тропы, нырнул в густую колючую поросль и увидел.

Это был охотник из племени за Бегущей.

Не мужчина — мальчишка совсем, даже мне, молодому, не ровня: слабые руки, тонкая шея и едва заметный пушок над верхней губой. Он сидел, прижавшись к большому Вечному и не шевелился. Вокруг разило болью и страхом, но меня он не испугался.

— Здравствуй, охотник из Дремучего леса, — тихо сказал он, — Ты голоден? А у меня и нет ничего. Сегодня я сам — добыча: вот, змея… А теперь ты. Домой мне уже не добраться… а ты красивый: какие глаза ясные!

У племени за Бегущей совсем другой язык, но я понял его и почему-то знал, он тоже меня поймет.

«Надо бы убить тебя, Глупый, чтобы не мнил себя охотником, пока не обучен по лесу ходить, — да только Мать говорила, что дети не должны умирать зря. Я помогу.»

Я припал ртом к его распухшей ноге и выпустил дурную кровь, а потом стал лечить, как лечат в нашем племени. Показал ему траву, которая выгонит яд, и кору, которая остудит жар, нашел листья, утоляющие боль, и корешок, дающий сладкий отдых. А когда сделал все, что мог, для него, ушел на свою землю к своим братьям, потому что мы и племя за Бегущей не ходим одной тропой и не охотимся вместе.

Ох и неласково встретили меня дома!

«Наш-то Ясноглазый на тот берег бегал в ножки кланяться, шейку нежную показывать! А чего же скоро воротился? — ухмылялся Резвый. — Не приняли?»

«Не нужны за Бегущей такие охотники, — оскалился Меткий. — Он ведь и не добыл ничего. Хоть бы ухо чужака прихватил — девкам на диво, детям на игрушки.»

«Мимо шли, что ж сами-то не взяли? — что они парнишку приметили, я быстро догадался. — Или вы даже не посмотрели? Испугались? Раненого ребенка?»

«А ну-ка цыц, пустобрехи скудоумные! — это Отец явился. — Ушки на игрушки… Я вам покажу игрушки, коли кто к Бегущей без дозволения сунется! А ты, Ясноглазый, давай толком говори, зачем с чужим охотником якшался? Да смотри, правду — ложь-то я сразу распознаю.»

Ему я никогда не врал. Не дело это — Отцу врать. Так и до беды недалеко.

Он выслушал, в сторону отошел, задумался. Долго думал, потом меня окликнул:

«Ясноглазый, подойди.»

Я тогда впервые увидел Отца неуверенным и растерянным, даже испугался сначала.

«Ты еще молод, многого не видел, — тихо сказал он, — наверное, чужак показался тебе ребенком — слабым и беззащитным. Но не позволяй обмануть себя, Ясноглазый: живущие с той стороны Бегущей опасны. Сердца их полны алчности и гордыни. Они убивают Вечных, складывают их кости, они губят всех, кто живет среди Вечных, а землю берут себе. Они всегда так делают и никогда не остановятся — им нравится убивать. Просто так. Я наперед знаю: рано ли, поздно ли, а охотники из-за Бегущей захотят забрать наши угодья. И быть тогда войне. Хорошо ли ты сделал, даровав жизнь врагу? Ведь твой Глупый вырастет.»

Отцу перечить нельзя, я это с детства знаю, но тут разозлился отчего-то.

«Так надо было убить его? — выпалил. — Зачем? Просто так? А тогда чем мы лучше них, Отец?!»

«Молчать, щенок! — рявкнул он, но я и тогда не испугался. Он опять отвернулся, словно не мне говорил. — Я знаю, чего ты стоишь, Ясноглазый: когда-нибудь жена подарит тебе здоровых, крепких детей, и ты вместо меня станешь водить братьев на охоту и на битву. Ты — мой первенец, мой любимый сын, моя гордость. Но если ты еще раз пойдешь к Бегущей, пеняй на себя — изгоню!» — и ожег взглядом.

Я тогда понял — не шутит.

К Бегущей я больше не ходил ни в этот год, ни в следующий. А на третий год сухая жара обернулась сыростью да гнилью, вслед явилась лютая стужа и голодная смерть. Перестал нас лес кормить. Мы от луны до луны рыскали по чащобам, только мало что находили — все больше слабели, от голода да от холода начали забывать закон.

Вот как-то прилег я вздремнуть, да с голодным брюхом — разве ж это сон? Лежал, думы нерадостные думал. Тут вдруг Красавица подошла и кротко так попросила:

«Позволь, Ясноглазый, рядом лечь, теплом твоим согреться. Холодно девушке одной в такую ночь.»

Кто ж Красавице-то откажет! Легла, прижалась всем телом, стройным и сильным, жарко зашептала на ухо:

«Люблю тебя, Ясноглазый! Давно люблю, а ты — как не видишь.»

Поцелуи ее сладки были, запах — с ума свел: что там стужа и пустое брюхо! Лишь бы она, желанная, рядом была, лишь бы не уходила!

«Давно я созрела, Ясноглазый мой, детей хочу, твоих сыновей. Только Отец силен, и чрево Матери не иссохло — не позволят они нам. Давай уйдем!»

«Да куда же мы уйдем, Красавица? Метели кругом, холод, голод. Пропадем одни-то».

«Хоть на восход, хоть на закат, любимый, мир велик, хватит и нам места! — не сдавалась она, храбрая моя, — Не пропадем! А и не одни будем: Резвый и Меткий со мной пойдут, только кликни. А Вольного и звать не надо.»

Резвый, Меткий и Вольный — лучшие охотники племени. Насторожился я, хоть и виду не подал, как задели эти речи. Да Красавица сама догадалась, засмеялась тихо:

«Резвого зовут так за быстрые ноги, и Меткий имя не зря носит, а только знаю я, кто лучший — твоей буду. Скажи лишь, что согласен!»

Я тогда словно ошалел, уж совсем готов был с ней бежать, да вспомнил братьев своих маленьких, сестричку, баловницу-хохотушку. И долг свой вспомнил.

«Нельзя нам, Красавица. Кто ж детей-то бросает?»

Взвилась она, голову гордо вскинула:

«Не мои это дети!»

«Это верно — не твои. И не мои. Только нас с тобой тоже когда-то старшие не бросили — выкормили, выучили. Вот и мы должны.»

«Оставайся с ними, Ясноглазый, раз так. Меткий мне проходу не дает, Резвый — глаз не сводит: любой из них будет счастлив, а ты оставайся!» — встала и ушла во тьму.

Я тогда думал, четверых по утру не досчитаемся, но удерживать не стал. А наутро увидел — все здесь.

Только Красавица больше со мной даже не заговаривала, лишь поглядывала порой с тоской и обидой.

Между тем вьюжило по-прежнему. Трое стариков от голода да холода померли, двое молодых заболели. Ходили мы и на полночь, к Топким, и на полдень, к Бегущей, но не было нам удачи. Затаился лес, притих, словно вымер.

Пошел я как-то свежий след проверить. Один был — так по окрестностям быстрее. Чую, рядом Ушастый, дай, думаю, гляну. Вышел на полянку, вижу, в самом деле, он: испуганно бьется, словно что-то держит его на месте. А с другой стороны — мой Глупый выходит. Остановился он, улыбнулся — тоже меня признал.

Подрос Глупый с той нашей встречи, и хоть все еще дитя дитем, а, видно, поумнел: Ушастый-то тот — его добыча.

— Ясноглазый! — окликнул. И поклонился. — Здоров будь, брат-охотник! Небогато нынче у нас в лесах зверьем. Прими, вот, зайца в дар, не побрезгуй. Долг платежом красен.

Повернулся и ушел своей дорогой.

Я крепко отцовское слово помнил, да голод мне страшнее его гнева показался. Взял я Ушастого, домой принес, перед Матерью положил. Знала она, кто зверя добыл. И Отец знал. Но, видно, и они рассудили: еда и жизнь важнее.

На другой день я опять встретил Глупого. И на третий. А на четвертый сам с ним поделился. Так мы стали охотиться вместе, и удача нас не оставляла.

Отец ворчал, Мать косилась, но молодые поправились и больше никто не умер до самых теплых дней и зеленых трав.

Так было этот год, и другой, и еще один.

В третьи морозы я заметил, что Отец больше мне в глаза не смотрит, а потом увидел, как он опустил голову и при виде Резвого.

А как солнце начало припекать и появились первые листья, Красавица в кои-то веки меня вспомнила. «Держись рядом, — говорит, — я скоро мужа выбирать стану. Хочу, чтобы это был ты, Ясноглазый мой!».

Уже не первый день я бродил по лесу и не находил Глупого. Его не было ни на той поляне, где он поймал Ушастого, ни на той тропе, где ползучую встретил, ни в Темной балке, где мы в засаде сидели, ни у оврага, ни под большой костью Вечного, что у Холодных ключей. Я уже забыл об охоте, не читал следов и не высматривал добычи — все его искал. Не появлялся Глупый, и сердце тоска сжимала, а в животе ворочался холодный липкий страх.

На шестую ночь вышел я к Бегущей, да и махнул на тот берег.

О чем я тогда думал? Ни о чем. Просто тихо шел между домов, сложенных из костей Вечных, и искал своего Глупого.

Нашел быстро — его дом, самый маленький среди всех, стоял на отшибе и казался старым и жалким. Притаившись, я стал слушать, есть ли там кто еще. Не услышал. И вошел. Мой Глупый малыш был один. Он лежал на костях Вечного, на шкурах Рогатых, слабый и тихий. А еще там были хворь, тоска и голод.

Я подошел и лег рядом, чтобы согреть.

Странно. Тут все было чужим… чужим, злым и пугающим: и горький запах, который оставляет Голодный Жар, и холод крепких зубов, которые охотники этого племени на себе носят, и мягкое прикосновение шкур Рогатых, все словно кричало: уходи, Ясноглазый, не место тебе тут! Но я оставался. Тут был мой Глупый. Он страдал, и я не мог его бросить.

Я смотрел на его бледное неподвижное лицо, на ввалившиеся закрытые глаза и вспоминал… вспоминал его легкие шаги за спиной, тихий смех, его чужую, дикую песню, совсем непохожую на те, которые поют мои братья и сестры. Я снова чувствовал на своих губах вкус его крови пополам со змеиным ядом, его страх, надежду и благодарность в своем сердце. И это было так сладко! Сладко и мучительно.

Любить чужое дитя — для меня не ново. Но дитя своего исконного врага, самого страшного и самого непримиримого? Когда же это я успел полюбить его?

— Ясноглазый… — он открыл глаза и улыбнулся, словно вовсе не удивился, — я видел тебя во сне, Ясноглазый, — его руки легли мне на спину, а глаза наполнились влагой.

«Не плачь, — я поцеловал его холодные соленые щеки, мокрые ресницы, прижался к его плечу, — не плачь, я помогу. Что нужно?»

— Мне бы только поесть… я бы поправился, если бы была еда.

«Будет. Жди!» — птицей вылетел я из дома, единым духом одолел брод и оказался в лесу.

Я искал добычи. Но первым мне попался не Ушастый, не Юркий и не Рогатый, а Красавица, ее след.

Она звала себе мужа, отца своим детям. Значит, Отец больше не поднимет глаз на сыновей, а Мать не родит мне братьев.

Красавица любила меня. Всегда. Если вернусь сейчас — я еще успею! Ее стройное тело, гибкое и сильное, ее нежный взгляд, ее жаркие поцелуи, запах, что сводит с ума и наделяет силой… и дети! Наши с ней дети! Будущие отцы и матери, вольные охотники, хозяева леса!

А Глупый? Его слабость и его слезы? Я пил яд из его раны, он охотился для моих братьев. Теперь он болен и голоден. И я сказал ему «жди»! У меня много братьев: Резвый догонит Рогатого, Меткий не промахнется в прыжке, храбрее и яростнее Вольного нет никого в лесу — у Красавицы будет достойный муж. А Глупый одинок. Брошу его — умрет.

Повернул я и побрел добычи искать.

Не Резвого, не Меткого и даже не храбреца-Вольного выбрала Красавица, а Тихого: не самого сильного и не самого смелого, зато самого разумного и осторожного. Как в низинках подсохло, родились у них детки: три мальчика и две девочки. Лес в тот год был изобилен и щедр — всем хватало, и ни войн, ни драк не было.

Я охотился один. Добычу делил с больным Глупым, но в доме его не оставался — не место таким, как я, за Бегущей. Но и дома мне больше места не было, лишь раз наведался — стариков повидать да новости послушать. И, конечно, встретил ее, Красавицу, молодую Мать племени. Погрузнела она, легкость былую утратила, зато обрела стать и густой, уютный молочный запах. Материнский. Подошла она чинно, да улыбнулась горько:

«Что ж ты, Ясноглазый, бросил меня ради чужака? Неужели его кислый смрад тебе милее духа моего лона, охотник?»

Болью и стыдом отозвался ее упрек в моем сердце.

«Ничего нет в жизни милее твоего душистого лона, Мать, — ответил я, — только не мог я Глупого бросить, и теперь — не могу. Он болен.»

«Ну так и пусть сдохнет, коли болен. Таков закон.»

«Те, за Бегущей, растут медленно, почти как Вечные. Он дитя совсем, рано ему еще умирать. Моя мать не учила меня детей бросать. А Глупый сказал, долг платежом красен.»

«Помню, Ясноглазый мой, помню, как не помнить: то ты братьям нужен, то — Глупому этому. Не муж ты, а баба, что мертвых детей рожает, а потом от молока, в сосках горящего, умом слабеет. Права я была, что не тебя выбрала.»

«Как есть права, Мать, — ответил я, — твой-то Тихий за Бегущую не сунется — от одной думки обмочится», — и ушел в чащу.

Дурные то были слова, не правдивые: она любила, ждала. Это я все погубил — на другую тропу свернул. Да и ее речь доброй не назовешь… нет, не бежать нам рядом, Красавица моя. Тебе — с твоим Тихим любиться, а мне — Глупого моего на ноги ставить.

***

Как-то раз, после работы, Захар с сыновьями Петром и Григорием, пропарившись в баньке да испив пивка холодного, совсем уж было собрались спать, как в дом вломился сосед, кривой Еремка, единственный глаз которого — второй-то еще в детстве выболел — вращался от страха, что твой жернов:

— Там… там… огородами… нечисть! Оборотень!

Тетка Тася, жена Захара, всплеснув руками, едва не опрокинула жбан с пивом, а потом начала торопливо креститься, повторяя: «спаси и сохрани нас, грешных...»

— Да погоди кудахтать! — одернул жену Захар. — Подай лучше пива соседу — вишь, волнуется. А ты, Ерема, сядь, да толком разъясни, что ты там видел-то, а что примерещилось.

Еремка пива выпил, слегка успокоился и поведал вот что.

С некоторых пор стал он замечать неладное: собаки его дворовые покой потеряли. То с привязи рвутся, надрываются, а то в будку забьются и скулят, как побитые. И все на избушку Егоровны косятся, где Ванюшка-леший живет. Решил он вызнать, с чего это его псы так бесятся. Три дня караулил — правду сказать, не очень усердно — ничего не увидел. Даже сам мальчишка носа не казал. Только следы у крыльца волчьи, вдвое крупнее, чем у любой собаки в деревне! И каждый день — свежие. Он в оконце заглянул: как, мол, дела, сосед? Мальчишка отозвался, сказал, что приболел, что уже поправляется, но в дом не позвал. А чего и звать? Ерема к мальчонке никогда особо ласков не был.

— А сегодня — собственными глазами видел! — волк из избы выскочил, по камням через ручей, и в лес ушел! Огромный волчара, чуть не с теленка! Пошел я на следы глянуть — как есть те самые. И кровь рядом — капли красные. След — капля, след — капля…

— Так… — прогудел Захар, — говоришь, оборотень он?

— Оборотень, соседушко, вот те крест! — Ерема размашисто перекрестился. — Не зря ведь он людей сторонится, все по лесу бродит.

Захар Ваньку-сироту с первого дня невзлюбил. Почему — и сам не знал, просто чувствовал, черная душа у мальца. Это он с виду милый да приветливый, тихий только — с людьми редко говорит, все со скотиной да с псами дворовыми. Псы на него никогда не рычали.

Началось это лет десять назад. Принесла Егоровна, знахарка деревенская, сироту приблудного, полумертвого — сказывала, у дороги подобрала — и у себя в избе оставила. Пользовала его травами да молитвами. Бабы деревенские, сердобольные, все с гостинцами бегали: кто медку принесет, кто варенья, кто маслица. Бабку любили, и паренька приняли ласково. Да никак он поправляться не хотел — все чах, уж думали, помрет не сегодня-завтра. А через пару недель занедужила Дунюшка, дочка Захарова, младшенькая, ненаглядная. Пришла Егоровна, травками своими потрясла — да только руками развела, молитесь, мол, родители, авось Бог поможет — он милостив. А моей силы тут не хватит.

Померла Дуняша. В три дня сгорела. А Ванюшка-леший, мальчишка приблудный, на поправку пошел… с тех пор и живет в деревне один. Егоровны-то четыре года как на свете нет.

Крепко не любил Ванюшку Захар за душу черную, да личину лукавую.

— А ну Петро, Григорий, пойдем, глянем оборотня. Гришка, ружье прихвати.

Изба Егоровны хоть и на отшибе была, да недалеко. Стучать в двери не стали, сразу вошли. Паренек на лавке сел, в тулуп закутался: худой, бледный, словно и вправду больной… руки в крови и на щеке — кровь, у ног — заячья тушка свежая. А не испугался — кровь с лица отер, улыбнулся, поднялся навстречу:

— Здравствуйте, добры люди. Проходите, гостями будете. Только, прощения прошу, — потчевать-то вас нечем. Дело у вас или как?

— Вишь, Захар Игнатьич, все как есть — правда! Оборотень он!

— Оборотень? — удивился парнишка. — Полно вам, соседи! Нет на свете оборотней.

— А вот это мы сейчас узнаем, — процедил сквозь зубы Григорий и ружье вскинул.

Тут от окна метнулась серая тень, между хозяином и гостями встала. Волк. «Тот самый, с теленка, как есть» — рассказывал потом Ерема.

— Зачем вернулся, Ясноглазый?! Они тебя не поймут, я сам!..

Матерый кобель лишь мордой мотнул, помолчи, мол, Глупый, и ощерился. Яркие, яростные глаза зверя прямо на стрелка уставились.

— Убери свою шавку, колдун, — голос Григория стал глухим и невнятным, а прочие — и вовсе онемели. — Убери, а то…

— Он — свободный охотник, я ему не приказываю. Но если уйдете — он вас не тронет, ручаюсь головой, — ответил мальчишка, а сам к волку присел, за шею обнял, — не надо, Ясноглазый, прошу тебя! Видишь, они не понимают, боятся! Беды бы не было…

— Убери волка, стреляю! — рука стрелка дрогнула, звонко бабахнул выстрел.

— Нет!.. — выдохнул Ванюшка и, прижимаясь к своему лесному другу, осел на пол.

Ясноглазый взвился с места, крепкие клыки сомкнулись на горле Захара, чтобы тут же бросить. Григорий опустил ствол — и серая тень уже повисла на его шее.

— Бежим! — Взвыл кривой Еремка, но Петр не успел.

В следующий миг Ерема уже бежал по деревне. Штаны его были мокрыми и теплыми.

***

— Ясноглазый… — Глупый потянулся рукой и опустил ладонь на мою голову, — мои родичи, они ничего не понимают. Теперь тебе надо уходить: ты убил, они не простят… не умеют…

Я лежал рядом с ним. По губам кровь текла. Того, с Грохочущей Смертью? Или другого, брата его? Какая разница… я устал, до смерти, мне уже все равно.

«Я тебя не брошу, — поцеловал щеку — липкая и соленая… — Никогда. Ты — мой Глупый».

— Я и правда глуп. Прости меня… — он молчал, долго. Пытался отдышаться. — Тебе надо бежать… уводить своих…

Я знал, прав Глупый — будет война, в которой нам не победить. У нас нет ни подлости, ни жестокости, ни Грохочущей Смерти. Но я не мог его одного бросить. Он бранил меня, гнал, хотел ударить или обидеть, но я слышал лишь боль и страх: мой Глупый умирал, а я не мог помочь… я больше ничего не мог.

Когда я бежал домой, мой Глупый был уже холодным. Холодным, совсем холодным… как и те, трое. Мне хотелось кричать, хотелось проклинать Бегущую, и это племя на берегу: их дома из костей Вечных, их мелких трусливых слуг, их Грохочущую Смерть. Весь их подлый и лживый мир! Мне хотелось, чтобы все, все-все они сдохли!

А еще мне хотелось лечь и сдохнуть самому. Но я опять не мог. Никогда в жизни я не мог того, что хотел, потому что я любил Красавицу, а у нее были дети.

«Красавица! — как ветер, влетел я к домам и позвал снова. — Красавица, собирай детей — мы уходим!»

Но вместо Красавицы предо мною встал Тихий.

«Стой, Ясноглазый. От тебя разит кровью, смертью и горечью племени за Бегущей. Моя жена больше не твоя Красавица — она Мать племени. А я Отец, и не помню, чтобы звал тебя!»

Что ж, время спорить давно минуло, он — Отец племени, и он был прав. Но у меня не было сил на почтительные уговоры.

«Я — Ясноглазый, — рыкнул я в ответ и поглядел в его маленькие желтоватые глазки, — а ты — Тихий. И ты знаешь, кто лучший. Я не требую то, что уступил когда-то, брат. Я сейчас готов склонить голову и больше не поднимать на тебя глаз, я буду беречь, кормить и учить твоих детей, как своих, и никогда к твоей жене не подойду. Но ты послушаешь и сделаешь, как я скажу: нам надо уходить — из-за Бегущей война идет.»

«А если я скажу: убирайся?»

Ох и давно я дом покинул: сильно осмелел без меня Тихий.

«Я только что убил троих из-за Бегущей. Они кричали: убирайся. Крикни ты — и ляжешь мне в ноги, будешь падать мне в ноги каждый раз, пока не станешь невидимой тенью, тихой как твое имя. Я отниму твою жену: больше ни один твой сын не явится в этот мир. И все равно уведу племя.»

Тихий сел, мирно склонил голову на бок, но глаз не опустил:

«К чему мне твоя покорность, Ясноглазый? Ты прав — я знаю, кто лучший. И в чем. Ты — самый верный из моих братьев. Вижу, ты утратил свою любовь? Мне жаль. Но я готов тебя слушать.»

Все же Тихий был умен, очень умен.

Мы ушли дальше на полночь. Мир велик, и там нашлось для нас место — обильный, богатый лес. Тихий и Красавица вырастили много детей. Потом Тихий умер — он никогда не был сильным. Красавица прожила год и ушла за мужем. Матерью племени стала одна из их дочерей. Когда-то я пел ей песни.

Я стар и никому больше не нужен — теперь могу жить, как хочу.

— Ой, гляди-ка! Какой большой страшный пес!

— Это не пес, это волк. И он совсем не страшный.

Я оглянулся. На тропинке стоял охотник из племени, живущего за Бегущей, юный, почти дитя. А за его спиной пряталась сестренка — совсем кроха! Мордашка сияла любопытством. Охотник из-за Бегущей улыбнулся и поклонился:

— Ну, здравствуй, дедушка охотников из Дремучего леса. А ты красивый, какие глаза ясные!