Блиц Министров №81. Голосование

Впереди нас ожидал отдых на рыбалке. В багажнике тряслись снасти и дорожный холодильник с едой.

Горизонт уже накрыла ночь. Как-то весело подмигивали мне звёздочки вверху в боковом окне.

Бодрый Коля мой друг уверенно вёл старенькие «Жигули», а я уже почти заснул, но внезапно проснулся от толчка. За лобовым стеклом ничего не было видно, и даже тех звёздочек.

— Что за чёрт! — в сердцах воскликнул Коля и вылез из машины. Из любопытства вышел и я. Мы подошли ближе вперёд и увидели, что стоим на краю пропасти. Наши «Жигули» отделял от края только один метр. Справа от нас на дороге стояла старенькая «Волга».

— Хорошо, что я её заметил и остановился. Почему она стоит здесь посреди дороги? Но, смотри-ка, Павлик,- сказал шёпотом Коля, проходя дальше и указывая пальцем на переднюю часть той машины.

И, действительно, было чему удивиться. Передняя часть «Волги» до лобового стекла была срезана словно сваркой и очень ровно. Так же ровно был срезан и асфальт перед машинами. Чёрная лужа, наверное, это было смазочное масло, растекалась из-под «Волги»

Мы стали у самого края и заглянули туда. Это была глубокая воронка с краями, уходящими ровно вниз. Из темноты на дне поднимался пар, освещаемый фарами наших «Жигулей». Зловещая тишина обволакивала эту сцену. С ужасом мы отпрянули назад и упёрлись спинами в радиатор наших «Жигулей».

Внезапно раздался какой-то гул и снизу начал подниматься огромный шар, внутри которого разгорался всё ярче и ярче жёлтый свет.

Мы смотрели на этот светящийся шар, не смея оторвать глаз. Я вдруг вспомнил, как точно также я когда-то в детстве был на представлении гипнотизёра, я не мог оторвать взгляда от шара в его руках. С тех пор у меня возникало чувство страха тогда, когда я видел какой-нибудь шар. И я тогда поймал себя на мысли, что наше оцепинение было результатом какого-то гипноза.

— Нет, достаточно с нас этого представления. Бежим, разворачиваемся и едем назад! — закричал я, со значительным усилием отрывая свои ноги от асфальта, и бросился к дверце нашей машины. В страхе я дёргал за ручку двери, забыв нажать рычаг замка, но потом мне удалось открыть её.

Коля даже сумел подскользнуться и упасть на колено перед дверцей на асфальте, прежде чем забрался во внутрь.

Как-то во-время мы сообразили быстро включить двигатель, развернуться и погнать назад.

Коля изо всей силы жал на газ, а я смотрел в заднее окно. Сзади за нами от линии горизонта поднимался этот огромный шар, освещая нашу машину и всю дорогу жёлтым светом. Вокруг было светло как днём.

Мы заметили, что навстречу двигался самосвал. Видно было, что шофёр заметил тот шар, начал тормозить и повернул. Но скорость была велика и самосвал перевернулся.

В боковом зеркале я увидел, что в каком-то метре от кузова того самосвала проскользнуло заднее крыло наших «Жигулей». Но самым странным было то, что самосвал каким-то образом стал на колёса и стал двигаться навстречу тому шару.

Мы были так напуганы, что не смогли сообразить остановиться и помочь тому шофёру. Да, и жив ли был он? Единственной мыслью для нас обоих была: «Хватит ли нам бензина до безопасного места?»

Мы продолжали мчаться с максимальной скоростью до тех пор, пока не рассвело. И только выехав на большую магистраль, позволили себе отдохнуть, остановившись на обочине и откинувшись на сиденьях.

Назим взял тростниковую палочку с остро очищенным концом – острым, но не настолько, чтобы порвать бумажный лист. Окунул в чернила – коричневые с золотистым отливом. В них добавили тёртый орех и листья тёмно-бордовых лепестков красильного аирка. Вывел заглавную букву – округло-ровно, с небольшим завитком.

Чернила впитываются в бумагу. Вот они сейчас – яркие, ловящие свет каждой высыхающей каплей. Вот – застывают… замерли в окончательной неизменности, как будто какой-то смысл канул в глубину листа и замолк, стал немым для мира.

Тонкая линия, нажим – и контуры буквы утолщаются, чтобы дальше снова истончится. Движение руки, выводит округлую линию, напоминающую о молитвенных бусинах, перекатывающихся в пальцах, их лёгком перестуке. Окончания слов переходят в завитки. Чернильные завитки, свёрнутые лепестки роз, тайна крохотного лабиринта, тайна имени, тайна мироздания, воссозданная прилежным тростником…

Слово – вздох, промежуток между ними – выдох. Конец текста – как завершение молитвы, после которого, замерев над белой пустотой листа, нужно вслушаться в ответ.

Руки Назима вырисовывала орнамент на полях, обрамляя аккуратные ряды букв. Почти невидимые линии строк, проведенных по нити, размечали страницу. Симметрия и порядок…

Назим, как любой каллиграф, боялся хаоса. Сумбур – что в нём таится? Какие чудовища? Переполох букв и рисунков отвратителен, это жалкая нелепица вместо благородного искусства.

А размеренный порядок букв напоминает возделанный, прополотый, разумно организованный цветник, в нём открываются просветы, сквозь которые виден и пруд, и взбегающие по пригорку сосны, и меняющие форму облака. Только так можно уловить тайну, мимолётную, как южный ветерок.

Назим любил порядок и не меньше – то, что пряталось от порядка. Это следовало найти и придать этому (чем бы оно ни было) правильную форму, соотносящуюся с невидимой сутью.

– Что ты тут намалевал? – раздался сварливый голос учителя. – Где это ты видел такие лилии? А это что? Зверь? Кто разрешил тебе менять канон?

Назим вздохнул. Он ошибся, отвлёкся. Отошёл от правды, которую приносит неспешное движение руки, вырисовывание дивных очертаний, прячущих в себе, в виде знаков и символов, саму жизнь.

– Точное начертание букв – соединение мысли и наития. Фантазия – неряшливость, предпочтение своего жалкого «я» возвышенной истине мастеров. Это – отречение от разума, уход в приделы предполагаемого, несуществующего. Безумие и тьма – как итог.

Недели шли за неделями. Назим часто размышлял над его словами. Неужели изображение вымышленных или просто неканонических знаков, растений и существ – ведёт в темноту?

… Пришёл день, и Назим, взяв тростниковую палочку, чернильницу и несколько листов заранее подготовленной и расчерченной бумаги, отправился на экзамен, чтобы подтвердить, что он, наконец, достоин быть мастером-каллиграфом.

Тростник замер в его пальцах, чернила таинственно блестели, мягкая бумага, как кошка, тёрлась о ладонь.

– Ваше нынешнее задание: обложка книги под названием «Дорога, ведущая в темноту». Вы записываете на листе этот текст и подбираете к нему орнамент. Надеюсь, вы прошли основательное обучение, чтобы справиться.

Назим занёс тростник над чернильницей. И тут к нему пришло озарение. Неожиданно – как любой отсвет иных пределов.

Слово – глашатай мысли, каждой своей чёрточкой – смыслом, облик букв, цветом чернил. В этом и разгадка задания! Он, Назим, должен буквами и обрамлением изобразить ту самую, ведущую в темноту дорогу! Так он и докажет, что он – мастер.

Первая капля чернил опустилась к кончику тростниковой палочки, линии, то утолщаясь почти до объёмности, то становясь изящно-тонкими, побежали по листу. Назим не спешил. Каждая буква приносила ему наслаждение, каждый аккуратно выписанный элемент рисунка открывал крохотное окошечко, замочную скважину, приникнув к которой можно было наблюдать за таинственным ходом мироздания.

– Время!

Голос мастера остановил руку Назима на последней строчке. Так Иной Голос остановит его руку когда-нибудь…

Через три недели ему прислали приглашение. Назим отправился в Совет Мастеров – узнавать свою судьбу. Он был почти уверен в их решении (они не могли не оценить!), но всё же волновался. Почему они ждали так долго? Почти всем объявили их участь на первой же неделе.

– Что ты сотворил?

Вопрос был похож на приговор. Назим похолодел, потупил взгляд. Потом поднял голову, растерянно переступив с ноги на ногу. Восемь старейших каллиграфов глядели на него с суровой неприязнью. Один из них – тот, что проводил испытание, вышел вперёд.

– Ну?..

– Я… Ведь буквы и орнамент должны соответствовать теме… Знак равен смыслу, заключает в себе замысел…

– Не нужно очевидных истин. Повторяю вопрос: «Что ты сотворил?»

Назим не знал, что ответить. Посреди длинного стола из красного дерева лежала его работа, небрежно брошенная, сползшая почти на край, как нечто, абсолютно нежелательное, несущественное – вредный пустяк.

– Здесь видно безумие. Видна тьма.

– Так я же и хотел!..

– Тьма разума! Бессмыслица, хаос.

Один из каллиграфов встал.

– Назим! Твой замысел… Он понятен. Но так не делают. Мы ищем порядок среди сумятицы случайных линий. Выстраиваем порядок… Да, это основа основ – знак содержит в себе смысл. Но… Ты же, если нужно написать слово «ладонь», не прикладываешь к листу измазанную чернилами пятерню?

Назим молчал, печально и потерянно. Он болван… Или просто первопроходец нового пути? Может, когда-нибудь его назовут Великим Открывателем или…

– Приходи на экзамен через год. Мы сомневались, допускать тебя или нет. Решили, что милосерднее будет дать тебе возможность одуматься. Попробовать ещё раз.

Дверь закрылась за Назимом так тихо, будто вздохнула.

– С этим – что делать? – спросил один из каллиграфов.

– Изничтожить, – сурово сказал тот, что вёл экзамен. – Это сумасшествие. Это… опасно.

– Но тут есть… – задумчиво заметил третий, заступившийся за Назима, – тут… Дыхание чего-то иного. Живой рассказ о тьме. Как будто она сама дала нам заглянуть в свои владения сквозь вот это оконце…

Кивнул на листок.

– Да, но, повторю, это опасно. Хаос. Он затягивает, уводит за собой в родную свою стихию – ночь.

– Но я бы – сохранил…

Бумага с работой Назима покачивалась на краю стола, словно стыдясь себя и желая свалиться куда-нибудь с глаз долой.

Ну в самом деле? Буквы фразы «Дорога, ведущая в темноту» не стояли в ряд. Одна за одной они образовывали расширяющиеся круги спирали и заняли, в итоге, всё пространство листа – почти. Кроме орнамента. Тут уж Назим постарался так постарался. Небывалые цветы. Несуществующие существа. Ничего не значащие символы, сплетенные из прихотливо бегущих линий, подразумевающих некий порядок, неизвестный за пределами их переплетений.

Голова кружилась от понимания того, что безумие имеет свою логику и свой смысл. Оно заманивало, сулило тайны, подталкивало ступить на ведущую к нему дорогу…

Самый снисходительный из каллиграфов взял бумагу, больше не глядя на изображённое на ней. Это действительно было опасно… и притягательно…

Старенькую деревушку заботливо укрыли стенами с трёх сторон зелёные горы, лишь небольшое озеро слегка отодвинуло одну из стен. Тишина, покой… казалось, что и само время уснуло, превратившись в вечность. Время – оно такое. В больших городах несётся само не зная куда. Да и само ли? Гонят его, а оно летит, погоняемое кнутом человеческих страстей и амбиций, ощущая себя смертным и мимолётным.

Потому и любило такие места, где могло отдохнуть, а не считать потерянные часы и минуты. Зачем считать, если на него работает само солнце – и разбудит жителей и, закатившись за гору, возвестит о подступах сна.

…

Небольшая повозка медленно ползла в гору. Дорога была каменистая, но довольно ровная. Единственная дорога из деревушки до ближайшего города.

Впрочем, сам город тоже был невелик, но обзавёлся и рынком, и магазинчиками, и даже театром и музеем. А ещё и школой. Поэтому мог считать себя настоящим городом, к тому же, культурным.

И сейчас, как раз в школу и вёз старый дед Михей своего внука. Вёз и незаметно вздыхал – вот устроит Захарку в школу – так только на каникулах и будут они его с бабкой видеть. Пусть и непоседа внук, и частенько его ругать приходится, а без него скучновато станет.

— Дед! Смотри! – прервал его размышления голос Захарки.

Дед обернулся.

Внук показывал пальцем на узкую дорогу с левой стороны, которая ответвлялась от основной. Дорога была узкая – телега, вряд ли, проедет по ней, но ровненькая и гладкая.

Дед сразу рассердился:

— Да ты пальцем-то не тычь, не тычь! И забудь про неё! Плохая это дорога, опасная. Даже не вздумай когда-либо пойти по ней!

Испуганный Захарка слегка даже отодвинулся вправо, но и глаза загорелись любопытством.

— А почему она плохая-то? А?

Дед вздохнул. Что ж, рано или поздно всем — и сыновьям, и внукам приходится рассказывать об этом месте. Вот пришло время и для его внука.

Дед тронул поводья и, отъехав вперёд так, чтобы дорожка скрылась из вида, вновь остановил лошадь и, обернувшись, ответил:

— Плохая, потому что никто ещё, кто по ней пошёл, не воротился назад. Человек с десяток, поди пропало, если не больше.

Захарка задумался.

— А откуда же узнали, что они пропали на ней? Вдруг, они просто уходили из деревни и уже не возвращались?

— Просто так не уходят. Кто и уходил, то письма присылал или весточку о себе давал … а вот те, кто собирался изучить эту дорогу – те уходили и уже не возвращались. Когда самый первый ушёл и не вернулся, то пошли его искать. Двое. Одним из них дед мой был. И не воротились. Опроси всех в нашей деревне – можно ли идти по ней? И любой тебе ответит – можно, но только если сам ищешь погибели.

Захарка поёжился. Ему стало страшно.

— Дед, поедем, а?

…

Проснулось время, отряхнулось и заскучало. Захотелось вновь полёта. И полетело в город, отыскало Захарку и закружило.

«Скорей бы каникулы! Сразу пошли бы рыбалить с дедом, да и поплавал бы вдосталь в озере…»

Захарка на каникулы – и время за ним. Плавает, рыбу ловит…

«Скорей бы в город вернуться… скучновато у нас, а там весело, порой даже ночью музыка играет, и люди пляшут».

Да и по Даньке он соскучился. Дружку закадычному. Данька-то городской, а учатся вместе. Звал его Захарка с собой, но родители его не отпустили.

…

Несётся время быстро. Дни, месяцы, годы… в руках у Захарки заветная бумажка. Красивая, с подписями и печатью. Вот дед будет рад! Но только не останется он в деревне, с такой-то бумажкой можно дальше учиться, а там… мир такой огромный! И от таких мыслей у Захарки аж дух захватывало.

На этот раз возвращается он не один, а вместе с дружком своим – поди уже взрослые, отпустили родители Даньку в гости, ещё и повозку дали.

— Стой!

Данька остановил лошадь.

— Ты что?

Но Захарка молчал, он вожделенно, но не без опаски смотрел на дорожку. Ту самую, страшную. Сколько раз за эти годы он проезжал мимо неё. Сначала отворачивался. Потом вглядывался, а теперь…

«Уеду далеко, может, и не вернусь потом в деревню… а эта тайна так и останется…»

— Ты меня подожди тут, не ходи за мной, а я хочу немножко пройтись.

— Ты с ума сошёл?! – Данька соскочил с повозки. – Ведь все знают, что по ней нельзя ходить. Не дури! Поедем!

Но Захарка покачал головой.

— Неужели ты веришь во все эти россказни?

— А куда по-твоему делись те, кто по ней уходил, а?

— А куда делся мой отец, когда собрал свои вещички и исчез? И безо всякой дороги! – парировал Захарка. – Да ты не бойся, я совсем немного пройдусь и буду тебе кричать, а ты мне.

И Захарка сделал первый шаг. Потом второй… третий…

«Обычное ущелье…»

И, действительно – дорожка не петляла, ровненько ложилась между гор, по обеим сторонам пушистые низкорослые сосенки. Да ещё и солнышком вся освещена.

— Эй! – донёсся издалека до него голос Даньки.

— Эй! – весело откликнулся Захарка. Страх ушёл, он бодро шагал вперёд.

«Ещё немножко пройду и назад, всего лишь повернуться. Вот если бы это был лабиринт…»

Тьма обрушилась на него внезапно. Захарка остановился, закричал от ужаса и закрыл руками глаза. Подумалось, что ослеп или свалился в какую-то бездонную яму, куда не проникал солнечный свет. С опаской открыл глаза, и облегчённо перевёл дыхание. Сердце колотилось, но ужас отступал. Ни в какой он не яме – стоит на той же дорожке, а тьма… так это же ночь! Вон сколько звёзд над головой – крупных, ярких – никогда Захарка не видел такого сияющего неба. Даже дорожка – и та. пусть едва заметно, но видна. Вот только… как же так внезапно могла наступить ночь? Без заката, без сумерек… и вновь подкрался страх. А ещё усталость. Захарка крикнул, позвал Даньку, то ответом была тишина.

«Значит, я далеко ушёл… но я никуда не сворачивал. И не поворачивался, значит, если повернусь, то по ней же выйду назад… только устал шибко…»

Захарка уселся на землю.

«Посижу немного… а там и рассвет, ночи июньские короткие…»

Захарка закрыл глаза. Его окутали тишина, покой…

«Ты спи, — прошептало время, — ночью все должны спать…»

Ему снова захотелось замереть, чтобы почувствовать себя вечностью.

…

А рассвет так и не наступил.

Тук-тук-тук.

Дождь.

Нет.

Тук-тук-тук.

Ветка в окно.

Тоже нет.

Тук-тук-тук.

Смотрю наконец в окно, вижу страницу, которая трепещет на ветру и стучит в стекло. Меньше всего хочется открывать окно и пускать в дом холод ноября, но что поделать, не могу же я оставить страницу под промозглым осенним дождем.

Хлоп – открываю окно, холод ноября пугливо просачивается, прячется на коврике возле очага, греется.

Порх – обессилевшая страница падает мне в руки, усаживаю её в кресло, наливаю ей чашку чая.

— Помогите… прошу вас… – наконец, выговаривает страница.

— Что… что случилось?

Она не отвечает, страницам вообще не положено разговаривать – читаю страницу, не понимаю, это конец, а где же начало, а начала нет, ничего нет, только последняя страница…

— По… мо… ги… те… – повторяет незваная гостья.

Хочу спросить, так чем же все-таки помочь, спохватываюсь за секунду до того, как она произносит:

— Допишите… прошу вас…

Откашливаюсь:

— Но вы же знаете постановление… мир перенаселен, новых книг уже…

— Но я же…

Она не договаривает, я и сам понимаю, что она хочет сказать, она не новая, не только-только с чистого листа, она уже есть, её нужно только дописать, ну и что, что одна страница…

Не знаю, кто из нас кому благодарен больше – страница мне или я странице, когда сажусь за клавиши, как всегда корю себя, что надо сначала план, к черту план, все к черту, осенними листьями рассыпаю на страницах разрозненные фрагменты, которые потом сложатся в единую картину, если этот рассыпанный листопад можно будет назвать единой картиной…

— … как вы это объясните?

Хлоп.

Хлоп, хлоп.

Ложатся на стол одна за другой книги, книги, книги, в одной из них узнаю свою, она тоже меня узнает, коротко кивает. Остальные, сколько нас в комнате, тоже раскланиваются со своими книгами, у двух одна книга на двоих, у одной женщины два увесистых романа…

— Как вы это объясните? – повторяет следователь.

— Так… страница же, — начинает женщина с двумя романами.

— Страница?

— Ну да… прилетела… просила дописать…

— Да-да, страница к дому прибилась, — басит пожилой господин с пышными усами.

— У кого-то улетела, а может, автор умер, вот она и ищет, кто её додумает… – добавляет мальчик, почти подросток, это он, что ли, трехтомник накатал, ну ничего себе, хотя знать бы еще, что там в трехтомнике, а то ведь и читать невозможно…

— Ну а как вы объясните, что одна страница, вместо того, чтобы успокоиться, когда её дописали, снова и снова летала от автора к автору, просила её домыслить?

— Ну-у…

— Э-э-э…

— … так может, вы передавали друг другу эту страницу из рук в руки?

— Что вы, что вы, она сама…

— … она мне в окно постучала…

— Она пришла зимней ночью в самые холода…

— … так я вообще летом с открытыми окнами сплю, просыпаюсь, она у изголовья сидит!

— Ко мне гости приходили, и она под шумок…

— Ну-ну, врите, врите больше… – следователь презрительно смотрит на нас, — вы арестованы… все…

Щелк.

Дверь камеры.

— Я знаю, что случилось… знаю…

Следователь смотрит на меня с презрением, ну-ну, ври дальше…

— Вы понимаете… я в свое время пытался навести справки про эту страницу, кто её вообще написал… и вы понимаете, никаких сведений, такое впечатление… что эта страница вовсе не из нашего мира…

— А из какого? С того света, что ли? Покойные авторы насочиняли?

— Нет, это я тоже проверял, никто из покойников не писал это…

— Тогда кто же?

— Книги.

— В смысле?

— Эту страницу написали книги.

— Укажите мне книгу, которая это сделала… будем разбираться… сказано же, больше книг не писать, хватит уже перенаселения, эти-то не знаем, куда девать, когда уже книги новые книги писать начали, совсем развелось их, как… как книг…

— Нет-нет, не эти книги… я имею в виду ненаписанные книги.

— Простите, не понимаю.

— Да я сам толком не понимаю… но такое впечатление, что где-то есть еще не существующие книги, которые хотят быть написанными… но теперь они не будут написаны, потому что запретили…

Терпеливо выслушиваю еще одну тираду о перенаселении.

— … и вот… чтобы появиться на свет, они не нашли ничего лучше как написать страницу… и отправить её в наш мир…

— Вы думаете…

— … другого объяснения я не вижу.

— А ведь вы правы, черт возьми, вы правы…

— Надеюсь… вы освободите нас?

— Да, разумеется, всех вас… кроме страницы… разумеется…

— … кстати… слышали, что следователь погиб?

— Да? – уже собираюсь лениво посочувствовать, когда меня словно бы прошибает током, следователь, вот ведь черт…

— И… как же?

— Вот это и странно все, понимаете, он в доме один был, дом заперт… его как будто вообще не из нашего мира убили… откуда-то ниоткуда…

Душу снова прошибает ток.

— Говорят, он знал что-то такое… чего нельзя было знать…

Я уже понимаю, что меня ждет, — какого черта я возвращаюсь домой, какого черта остаюсь наедине с собой, какого черта жду непонятно чего…

Тук-тук-тук.

Нет, это не в окно, это что-то другое.

Тук-тук-тук…