Блиц Министров №116 Голосование

По слюдяной глади индевеющей реки неспешно разливалось усталое серебро луны. Лёгкий ветер едва шевелил верхушки разлапистых сосен да гонял по тёмному полю неба облачных овец. Из кошары на левом берегу реки — он чуть повыше, покруче — за небесными собратьями наблюдали земные овцы, качали непокорными головами, блеяли что-то едва слышно, чтобы товарок не разбудить, а за ними следил я. Урывшись поглубже в сено, перекатывая во рту сухую былинку, чуть горчащую на языке. Мне шёл восемнадцатый год. Ровесник века. Двадцатого.

Овцы только кажутся глупыми, неповоротливыми, бесполезными созданиями. В их глазах столько тепла, доброты, столько покорности судьбе, всепрощающей, всепонимающей печали, сколько не снилось и самым мудрейшим из двуногих, вся мудрость которых заключается в бритвенной остроте серпа.

Я люблю засыпать здесь, под самой крышей, в сухом разнотравье, хранящем где-то глубоко внутри память о лете, полуденном зное, свежем шелесте ветра, хлещущем во всю мощь ливне и… твоей улыбке. Последнее, пожалуй, важнее всего. Потому, что кроме неё у меня больше ничего и не осталось.

Двадцатый век. Век бесстрашный, век отчаянный, сломленный век. Как крест на колоколенке сгоревшей прошлым летом церкви. Согнали туда попа с попадьёй, деток их — мал-мала меньше — другой люд православный, крестов не попрятавший, да и подпалили с четырёх сторон. Занялась быстро церковка из сосенок окрестных справленная без гвоздя единого, с тихой молитвою. Никого к той церкви не подпускали — ухватами да цепами били. Вой стоял — до небес. Вой и смрад.

Больше года прошло — не отпускает. Последнюю вольную ночку переживу и айда — прочь! Гореть, индеветь, сатанеть, звереть! Кровью солёной вымывать лицо белое! До тьмы, до мяса, до кости! Резать и выть! Резать и жечь! Жерновом да по зёрнышкам, серпом по хлебам незрелым, мором и язвою по недовыпотрошенным землям! До каждого дотянусь! Никого не оставлю! Ни над кем не сжалюсь!..

… Сашка проснулся до света, вытянул из копны сидор, шнурок грубый на горловине затянул, забросил на плечо. Спустился из-под крыши, овцам корму задал, лицо в студёной реке ополоснул и ушёл. Как будто и не было. За спиной его наливалось дождём хмурое октябрьское небо. Веку шёл восемнадцатый год…

Серебро

«Поднимите им веки, пусть видят они,
как бывает, когда слишком много в крови
серебра!!!...»
Песня группы Пикник.

Его мутило и шатало от слабости. Если бы серебро ужалило, когда он перекинулся… Волку, даже раненому, проще убегать, легче терпеть. Мысли и ощущения чётче и определённее. А сейчас у него в душе обычный человечий хаос: вина (сколько из стаи погибло, а он уцелел), страх погони и неизвестности, радость, что выжил и что есть повод увидеть знахарку, ненависть к охотникам, злость на Чужака.

Но обратиться в зверя не выйдет, потеряет последние силы, а охотники идут за ним. Это-то он и в людском обличье чует.

Предплечье болело. Так болело, что отдавалось, как звук по струне, по всему телу. Проклятущее серебро. Связно думать получалось плохо, но, странным образом, восприятие мира стало более сложным: он ловил все запахи, все отголоски и шорохи, вспоминал — и это сплеталось, вырастало новое в понимание происходящего. Охотники далеко, но выслеживать будут всех, кого смогут. Виноват Чужак. Знал же, что их стая людей не трогает. Самого убили, и остальных подставил. Хоть в логово людей не привёл, дал время. Но всё равно потом разорили их жильё, пожгли — ни имущества, ни книг теперь.

Стая уже не соберётся. Кого-то подстрелили (Рыжего, Малышку, Ловца). Кто-то убежал, Белянка точно — из-за неё-то он и попал под выстрел. Хорошо, что убежала. Пусть живёт, родятся у неё детишки-щеночки. А если бы он не стал за ней ухаживать, то… Что — то? Давно бы ушёл из стаи. Но вот захотелось ему, чтобы правильная семья, а с человеческой женщиной что там ещё получится (дурак, дурак — сказало ему новое осознание мира)… Зато теперь он её увидит.

Представил, как ловкие и ласковые руки достают пулю, перевязывают. Потом он подлечится, перекинется. Будет лежать вечерами у печки, а она станет гладить по холке, и между ушами, и по спине, её пальцы утонут в шерсти, а он будет жмурить глаза… Такое счастье — и сам же отказался. Дурак, дурак…

Вот и домушка лесной. И дым из печи. Тяжело хрипя, Волк поднялся на крыльцо.

У окна толкла в ступке сухие травы и зерна… какая-то незнакомая. Волосы белые. А где же…

— Ты кто? Дарья где?

— Я ученица.

Ишь ты.

Она поглядела на него, на перетянутое кое-как плечо.

— Дарья на Выселки поехала. К вечеру будет. Ранен?

— Отвар мне, кровь остановить. И для сил… И пулю вынуть. Умеешь?

— Сядь. Сейчас.

Она доставала из кладовки мешочки, отмеряла, вода закипала на огне. Неразговорчивая, губы поджаты, на него не смотрит. Ученица, надо же…

— Так. Ещё сон-травы щепотку подсыплю, чтобы боль унять.

— Это от серебра, вынешь — само пройдёт. На мне как на собаке…

Она как будто не услышала шутку.

— Вынуть — тоже не просто, больно будет.

Женщина повернулась, в руке была кружка с отваром, пахнущим и знакомо, и по-новому, таинственно и горько. Он протянул руку, чтобы одним залпом, небось, гадость…

И случилось сразу несколько вещей. И снова несколько озарений одновременно нашли на него. Это серебро… серебро чудит… и от зла бывает добро — выходит, что так.

Что-то стукнуло в стенку сарая.

Заржал конь.

Волк увидел её улыбку — почти торжествующую (и мгновенно понял — он ведь уже почти выпил то, что там она намешала).

Конь?.. А на чём же Дарья уехала?.. И кто в сарае? И запах… кто-то ещё около дома… Как сразу-то не почуял. Ну да, из-за трав, любой дух затенят.

Выбил кружку из рук.

— Сюда, скорее, — закричала «ученица» (и как Волк только поверил?). Бросилась к дверям, а навстречу уже рванулся некто, сидевший в засаде.

Что теперь силы беречь…

Он перекинулся — и всё произошло так стремительно, что уложилось в один прыжок, взмах лапы и рык из смыкающейся на человечьем горле челюсти. «Ученицу», стоявшую между ним и охотником, отшвырнуло к стене, мужчина закричал, вскидывая ружьё — и рухнул, сшибленный волчьим телом.

Вот и всё. Свернутая шея этой дурёхи, кровь из разорванного горла охотника.

Снова стук в сарае и какой-то стон. Добрёл, сбил лапой замок. Ещё сил хватило, чтобы перекусить верёвку, которой связали знахарку. И заметить краем глаза приготовленную и облитую керосином солому. Сжечь хотели, сволочи… Поделом им.

Поплыла перед глазами кроваво-серебряная пелена, Волк упал, дыша прерывисто и хрипло.

Очнулся уже перевязанный, без пули, со вкусом целебного отвара в пасти.

— Уезжать надо. Давай помогу. На тележку… Не вздумай перекидываться обратно, нельзя пока.

Кое-как залез, Дарья бревно подкатила, чтобы он с него забирался. Волк знал, куда поедут. Тропка через болота, переночуют в лесу. Потом… Потом, наверно, дальше надо, в чужие края. Здесь её убьют. Теперь уж точно убьют.

После он ничего не помнил, задремал. Проснулся голодный. Съел кусок хлеба с мёдом. Поглядел, как Дарья поит водой из ручья старого конягу, готовит новую повязку. Смотрел на её руки, когда перевязывала, не выдержал — лизнул. Она вскинула голову. Карие глаза, тёмные волосы. Смеётся. Ну и хорошо…

Конь переступил ногами, тележка тронулась. И поехали в дальние края… Куда дорога приведёт. А может, у знахарки есть какой-то план. Спокойно ему вот так, зверем… при добром человеке… тот всё обдумает, всё решит…

Волк положил голову на здоровую лапу, задние вытянул во всю длину повозки. Где-то в бледном высоком небе раздался протяжный крик: ястреб схватил какую-то мелкую птицу. На дорогу упало пёстрое окровавленное перо. Сопящий лось ломился сквозь кустарник за лосихой — время гона. В прозрачном холодном воздухе каждый звук отчётлив. Волк повёл носом. Эх, славно быть зверем! Хоть обратно не перекидывайся. Вот только как тогда книги читать… когтём, что ли, страницы подцеплять… Смех один.

Знахарка обернулась к зверю — не то лает, не то кашляет. Поглядела на улыбающуюся волчью пасть.

— Веселишься, да?

И окунула руку в густую шерсть, погладила… Ох! Волк аж зафыркал от удовольствия и поглядел на женщину глазами, ставшими из жёлтых тёмно-янтарными. Короткие звериные мысли мелькали в них, как рыбы в ночном омуте. Понимает. Умница. Родная, никому не отдам. Моя.

Повозка то и дело переваливалась через корни, вылезшие из-под земли. Тихо. Слышно, как листья падают. Хорошая осень будет, холодная, но сухая. По утрам — изморозь на траве. Днём солнце проглянет. А там и до зимы доживём… доживём.

Заброшенный маяк

Тьма пришла незаметно. Легла на лица людей, на предметы, дома, вычеркивая их из моей жизни. А потом словно солнце погасло. Всё погрузилось в беспросветный мрак. Абсолютное торжество беззвёздной ночи. Я осталась одна. Рождались воспоминания о ком-то родном, близком, о партнёре, но не удавалось вспомнить ни голоса, ни лица, ни имени. И только внутри стучало пульсом – кто-то важный должен быть где-то рядом. Но рядом были лишь призраки и демоны. Прикосновение призраков сводило с ума, а демоны разрушали плоть. Их пугал только свет. И если бы не заброшенный маяк, мне бы не удалось выжить. В нём продолжал гореть луч, указывая мне направление. Обвешанная всем, что может светиться, я добралась до полуразрушенного высокого построения. Двери сорванные с петел лежали у осыпающейся стены. Ступеньки ведущие наверх испачканы в крови. Словно нечто утащило того, кто хранил свет.

Одно из таких существ лежало мёртвым у самого прожектора. Это двухметровое чешуйчатое бревно с плавниками походило на рептилию с пастью акулы и острыми когтями. Оно несносно смердело протухшей рыбой. Я вытолкала его из разбитого окна. Свет слабел, призраки и демоны подбирались всё ближе. Рядом с осветителем лежали кристаллы. Сменив уже истлевшие осколки максимальным количеством, я вырвала ослепительный поток света. Это было оружие. Призраки исчезали при таком свете, а демоны превращались в пепел и дым.

Появилась другая угроза, со стороны моря. В то время, как призраки и демоны не подходили к свету, рептилий он притягивал. И мне пришлось взяться за катаны. Холодного оружия на маяке было предостаточно. Кто-то позаботился об этом. От огнестела не было проку, пуль не оказалось. Плоть монстров легко поддавалась острию, крови не было, но они превосходили количеством. Расправившись с морскими врагами, я подзаряжала фонарь. На какое-то время свет защищал меня, но радиус луча со временем уменьшался. Запасы кристаллов истощались. Но я обнаружила, что вонючие туши со временем обрастали кристаллами. Они и были источником, кроме того, прекрасно отражали свет. С трудом волоча чудищ, я разложила их по периметру, создавая идеальное защитное поле. Свет отражался о кристаллы, радиус освещения увеличивался. А с маяка они смотрелись, как светящиеся цветы. Это стало моей жизнью в мире, погруженном во мрак. Испарять демонов и призраков, и уничтожать рептилий, превращая их в сад кристаллов. Мне не нужно было спать и есть. Но в редкие минуты передышки я ощущала бездонное одиночество. Как же мне хотелось, чтобы партнёр нашёл меня, выжил. Как же мне хотелось, чтобы появился другой источник, способный освободить меня из заключения в маяк…

*

– Почему вы держите её в психиатрической лечебнице, моя жена не сумасшедшая. – Женщина в больничной робе сидела неподвижно в инвалидном кресле, стоящем перед окном. Он обнимал голову с не расчёсанными волосами. Она ни на что не реагировала, к тыльной стороне ладони была подсоединена капельница.

– После инсульта у неё наблюдались приступы агрессии и дезориентации, – младший врач говорил медленно.

– Что вы с ней сделали? Её зрачки не реагируют на свет.

– Это стандартное лечение при кататонии.

– Верните мою жену!

– Мы делаем всё, что в наших силах, но вы должны быть готовы ко всему. Она не может есть и спать без лекарств… Боюсь ей осталось недолго.

–Я хочу перевести её в другую клинику.

– Лечение ещё не закончилось… Вы не можете забрать пациентку без главврача.

– Это мы ещё посмотрим.

Он вышел из палаты, спешно покинул больницу. В машине его ждал восьмилетний сын.

– Пап, а мама скоро придёт домой?

– Скоро, сынок, скоро! Я сделаю всё, чтобы её вернуть.

*

У меня появился друг. Крылатый пёс. Он был ранен демонами. Привлечённый светом моего урожая, он полз передними пёсьими лапами, когда крылатая часть орлана была парализована. Мне удалось его выходить. Правда высоко летать он уже не мог. С ним стало спокойнее. Он лаем предупреждал о нападении чудищ, помогал разбрасывать трупы по берегу, а во время затишья мы слушали песню волн. А порой их шёпот напоминал голоса давно забытых людей, и я рассказывала ему каков был мир до наступления тьмы. Я сама не знала, что из этого является правдой, а что вымыслом.

Но однажды он начал лаять в сторону суши. Я направила прожектор на берег. Луч скользил по безжизненному пространству, испаряя призраков и демонов, но один силуэт оставался невредим. Он шел к маяку, на свет, ко мне. Это был человек. Пёсель бросился навстречу, едва отрываясь от земли. В бинокль я различила лицо, узнала своего партнера и вспомнила всё. Партнёр выстрелил в воздух из сигнальной ракеты и включил солнце…

Серебро.

Пошел Иван- дурак по грибы. Да вот незадача! Мелькнет пред глазами коричневой шляпкой подберезовик или покажется розовая сыроежка, Иван сразу шасть к грибу, а того уже и след простыл! Только дырки на тех местах от грибов оставались. Будто невидимка дразнит Ивана и в прятки с ним играет. И так целый день. Уже смеркаться начало, присел Иван- дурак на пенек и стал осматривать свою редкую добычу. В корзинке маленькая кучка грибов лежала, совсем с ладошку. Сейчас глянул Иван-дурак и глазам своим не поверил. Вместо редкой кучки сыроежек в корзине откуда-то появились мухоморы. Большие красные шляпки резали глаз. Как будто кричали: «Съешь меня! Я лучше всех». Расстроился Иван: «Эх, видать Леший со мной шутки шутит. Не по душе я ему». Поднялся Иван с пенька и побрел дальше в лес: Не идти же с пустыми руками домой. Люди засмеют. И так дураком прозвали. Да все потому что не везет ему все время. А грибы опять то покажутся, то исчезнут. Не заметил Иван как зашел далеко в лес. А тут еще смеркаться начало. Солнце закатилось за деревья. Небо заволокло темными тучами. Заухал филин. Оглянулся Иван, а все кругом незнакомое. И назад пытался, и в сторону пойти, да все на то же место возвращался. Испугался Иван и закричал: Помоги мне хозяин, не погуби, выведи из леса!» И только он это прокричал, как расступились перед ним деревья, и увидел Иван тропинку, что вправо ведет. Пошел он по этой тропинке и очутился вдруг на поляне. А тут диво дивное! Поляна вся серебряным светом залита. Деревья и кустарники сверкают как драгоценные камни. А посреди поляны единорог трясет серебряной гривой и искры от нее вокруг разлетаются. Чуть не ослеп от этого света Иван. Приставил ко лбу руку ладошкой и подошел поближе. И увидел он, что единорог одной ногой в капкан угодил, а второй бьется о землю и никак освободиться не может. Положил он руку на шею единорога, погладил сверкающую гриву и сердце от жалости сжалось. «Эко угораздило тебя, брат!» — вздохнул Иван – Ну держись, я тебя сейчас освобожу». А единорог положил ему голову на плечо и вздрагивает будто от всхлипов. Наклонился Иван, поднатужился и открыл капкан. А единорог, взлетел словно птица и начал круги над Иваном выписывать да все гривой трясти. Иван закрыл глаза и почувствовал, как будто холодные дождевые капли по нему потекли. А потом жаром как от печки всего обдало. В ногах слабость пошла и не заметил как сполз на землю и заснул крепким сном.

Ранним утром услышал Иван пение птиц, солнечный лучик коснулся его лица и открыл глаза Иван. «Вот так привиделось мне вчера! – удивился Иван и потянулся к своей корзинке. Глянул в корзинку и ахнул. Вместо мухоморов в корзинке серебряные слитки лежали да столько что еле корзинку поднял. А вот и тропинка знакомая открылась. Шагнул на нее Иван и сразу в родной деревне оказался.

С тех пор Ивана дураком никто и не называет. Выстроил он дворец и женился на царской дочке. Царя папой стал называть. Теперь Ивана только Царевичем кличут.

Дом из костей

Я всегда считал, что навигатор — великое изобретение человечества и, наверное, зря, посколько в определенный момент стал слишком сильно на него полагаться, не подготовив план Б на случай, если он меня когда-нибудь подведёт. И последствия такого опрометчивого поведения настигли меня, когда я отправился смотреть наследство троюродной тётушки — старый дачный домик, который за неимением других претендентов по счастливому случаю достался мне. Дорога от остановки до посёлка была лёгкой, а вот потом связь предательски пропала и я остался как слепой котёнок посреди совершенно незнакомых мне мест. Но я не отчаялся и, вспомнив знаменитую поговорку «язык и до Киева доведёт», решил разведать обстановку у местных жителей.

Постучавшись в первый попавшийся видавший виды зелёный домик, я стал смиренно ждать отклика, но открыли мне не сразу. Однако я был настойчив и уже после третьей попытки мне отворила угрюмая пожилая дама в вязаном цветастом свитере.

«Как-то не по погоде она одета», — подумал я.

А дама тем временем недовольно вопрошала.

— Чего тебе?

— Здравствуйте! Вы не подскажете, как пройти..., — и лучезарно улыбаясь, я назвал адрес тётушкиного дома.

— Это тебе прямо до самого леса, а потом налево, там три дома пройдешь и будет нужный. — отчеканили старуха и, как-то недобро задержав на мне взгляд, добавила. — Только ты три дома пройди, во второй не вздумай зайти. Проклят он.

— Проклят? — я разом обратился в слух.

Уж очень я любил всякие истории про проклятья, ни капли в них не веря, конечно же.

— Начал строить этот дом сумасшедший дед, он был из какого-то культа и верил, что если замуровать в фундамент человеческие кости, дом будет век стоять. И много людей он поубивал, пока его полиция не поймала, так он и помер в тюрьме, дом не достроив. А потом унаследовали недострой его сыновья, трое их было и решили они дом закончить, да только стоило им приступить, так все и погибли там. Один с крыши упал, другой на гвоздь ржавый напоролся и заражение крови подхватил, а третьего бешеная собака загрызла, на участок забежавшая. Видно души умерших в ад их потянули, и с тех пор каждого, кто порог дома переступит, ждёт несчастье.

Я внимательно выслушал рассказ и прямо загорелся предвкушением. Мне не терпелось побывать в таинственном доме. Поблагодарив старушку за информацию, я отправился по указанному пути, уже забыв об изначальной цели своего путешествия. Проклятый дом нашелся быстро, он действительно был не достроен: не было окон и половины крыши. Я уверенно шагнул на участок и без труда открыл дверь самого дома, который оказался не запертым.

— Что ж ты предупреждения не послушал, хипстер сраный, — послышался грубый бас с боку от меня.

И не успел я ничего сообразить, как мне резко накинули черный мешок на голову и ударили по голове.

Очнулся я на холодном полу, связанный по рукам и ногам. С трудом мне удалось сесть, и тут только я увидел тех, кому был обязан столь печальным положением.

Их было трое здоровых бородатых мужиков в странных мешковатых балахонах. Я бы принял их за монахов, если бы не огромные мачете у них в руках. Когда я очнулся, они о чём-то спорили.

— Давай ты, ты ж его ударил, можешь и завершить всё, — подначивал мужик слева мужика по центру. — Дед сказал, что если мы не принесём дому кровавую жертву, то никогда не сможем покинуть его!

— К тому же вон, судьба нам такой подарок сделала: паренёк сам пришёл прямо к нам, — заметил мужик справа. — Все боятся, а тут смельчак выискался. Подумай только, мы восстанем из мертвых и будем жить, пока дом из костей будет стоять! А я уж позабочусь, чтобы он стоял как можно дольше!

— Лучше позаботься об этом парне, — сказал мужик в центре, указывая на меня. — Раз такой умный, чего боишься? Кровью замараться?

Мужики с мачете выглядели очень грозно, но очевидно им не хватало смелости убить человека, и я сразу смекнул, что это мой шанс. Но как только я открыл рот, чтобы хоть что-то сказать для своего спасения, мужик справа, словно натянутая пружина, выпрыгнул вперёд и прошил мне грудь мачете насквозь. С дикой болью я почувствовал и дикую обиду на то, что эти трусы всё-таки решились на смелый поступок.

— Ну что, милок, вот и твои косточки в мой дом пойдут, — услышал я голос над собой, прежде чем провалиться в вечный сон.

Точнее я полагал, что он будет вечным, но как ни странно я очнулся.

Пробуждение произошло в лодке посреди водной глади сплошь устланной туманом. На веслах сидел улыбающийся во весь рот старик.

— Говори, милок, куда тебя отвести, — хмыкнул в седые усы он.

— А что, я не умер? — удивился я.

— Умер, да не совсем, — профырчал старик. — Ты стал частью проклятья моих глупых сыновей. Нажил я при жизни много богатства, а о семье забывал и вырастил трёх балбесов. Не дождались они моей смерти, чтобы добро получить по совести, решили меня побыстрее со свету сжить, сфабриковали дело о костях и упрятали бедного старика за решетку. А там уж и правда помереть недолго. Но не знали они, что я — колдун. Проклял я их на то, чтобы их ложь правдой для них стала и теперь после смерти пытаются они выбраться из недостроенного дома, как я им указал в ведении, да всё никак не могут, с каждой новой жертвой их, всё они забывают и события для них по новой начинаются. И только тогда разорвется проклятье, когда они бедолагу, к ним попавшего, отпустят.

— А что же становится с жертвами, дедушка? Ведь это ужасно!

— Ты предупрежден был не лезть, это во-первых, — посуровел дед. — А во-вторых, не до конца ты умер, есть выбор у тебя, как и у них. Есть у тебя два пути: будешь ты живым, но телом не владеющим или будешь телом владеть, да душу отдашь.

— А душу — это как? — не понял я.

— Ясно как, пожертвуешь кем-то для тебя дорогим.

— Ты как хочешь, а Люсю я тебе не отдам! — вспыхнул я, поняв, к чему клонит дед.

— Хорошо, — отозвался он. — Но есть ещё одно условие — не жалеть о сделанном выборе.

— Не пожалею, — процедил я.

Старик загадочно улыбнулся, а я вновь провалился во тьму, проснувшись в больничной палате.

— Алёшенька, очнулся! — запричитала Люся.

А я понял, что живой. Но, как и сказал дед, тело моё было парализовано. Позже мне рассказали, что как только я зашёл на недострой, то провалился в подвал, тут же отключившись. А потом выяснилось, что позвоночник мой сломан и я навсегда прикован к постели. И хоть я и не верил в мистику произошедшего, посчитав всё бредом больного воображения, но сжал зубы и о выборе не жалел. Плакал, а не жалел. Ведь Люся не бросила и всегда была лучом света в моей жизни, поэтому и я понял, что должен ценить эту жизнь, какой бы тяжкой она не стала по моей же глупости. Горький урок подала мне жизнь — ценить бесценное. И нет у меня больше костей, зато есть дом, где есть самый близкий мне человек, и ничего дороже и быть не может.