Блиц министров 115. Голосование

Весеннее обострение

Леший Шалопай Салапонтьевич нервно пошевелил палкой горящие ветки в костре и зябко поежился. Ночи еще были холодными, вот старые кости и дрожали. Облезлый волк рядом тоскливо завыл.

— Цыц! Зануда! – замахнулся леший палкой, но тут же передумал – убогого чего обижать?

Волк навострил покусанные уши, улавливая шаги в темноте.

— Гость, — шмыгнул Шалопай Салапонтьевич и вытер нос рукавом. – Особый.

— А я-то, чем тебе не нравлюсь! – клацнул зубами волк.

— Шкуру спустить на воротник — это да, но возиться не охота. Намедни кто вместо молодой овцы с золотым руном, столетнего барана приволок? – сплюнул леший.

— Так я ж… того… глазами плохо вижу, — волк виновато завилял хвостом.

Вдруг филин ухнул и замолчал – кто-то метнул в него камень. Ломаясь, сухие ветки затрещали, кусты зловеще зашумели, раздвигаемые мощными лапами. Тяжелое, смрадное дыхание заполнило воздух. Медведь вышел на свет костра и тяжело плюхнулся на землю, напротив Шалопая Салапонтьевича.

— С чем пришел? – грубо спросил леший.

— Все по плану, — ответил медведь, протягивая лапы к огню, — они ждут там, где договорились.

— Не передумал? – вновь поежился леший.

— А могу ли? – взглянул с опаской на него медведь.

— Только попробуй! – разозлился Шалопай Салапонтьевич, — разорву и по кусочкам над лесом развею!

Медведь молча кивнул – поспоришь с лешим? Всех под себя подмял!

— Огонь загаси! — Шалопай Салапонтьевич не оборачиваясь, шагнул вглубь леса.

Волк, обжигая лапы, запрыгал по углям, сдавленно завывая. Затем, куснув медведя за шкуру, побежал вперед. Троица молча петляла по лесной тропинке, пока впереди не показалась поляна с сидящими по кругу двенадцатью мужчинами. Каждый был одет в разную одежду – всех времен и мест, в центре круга плетеная корзина, полная странных белых цветов.

— Барыги! – недобро пробормотал Шалопай Салапонтьевич. – Нужно всем, а отдуваться — мне!

В зловещем мраке леса тишину нарушало лишь тяжелое медвежье сопение.

— Доброго здравия! – деловито прокашлял леший. – Что принесли?

— Вот что нашли, — молча выдвинул корзину мужчина, сидевший с краю. – С тебя две шкуры – волчью и медвежью, как обещал!

Шалопай осторожно дотронулся носком валенка до корзины. Цветы закачались, их темно-зеленые листья зашевелились, и, удлиняясь, покрылись чешуйками. И вот уже десятки змей, намертво впились в валенки лешего. Он рухнул. Мужчины отшатнулись, крестясь.

— Помогите! –глухо прозвучал крик лешего.

Цветы утробно урчали, обвивая ноги, выцветший тулуп, потом и голова исчезла в клубке шевелящихся змей.

— Валим! – двенадцать мужиков в ужасе рвали на себе одежду, пытаясь стряхнуть с себя невидимые оковы.

Волк и медведь безмолвно смотрели на происходящий ужас.

— Он хоть и сволочь, но свой! – бросился волк к клубку и вцепился зубами в один из стеблей.

Стебель хлестким ударом отшвырнул волка и через прокус, оставленный волчьими зубами, выпустил беловато-голубоватый сок. Сок заструился ручьем между деревьев. Клубок скрутился в узел, потом растворился, обнажив светящийся родник с черной водой.

— Хороший был мужик Шалопай, хоть и строгий… — сплюнув горечь от сока, вздохнул волк.

— Да, — вытер слезу медведь с шерстяной щеки. — Не зря пропал… теперь она, ну, весна, значит, придет…

Прошло несколько мгновений. Туман над ключом сгустился, принимая очертания сутулой фигуры. Не леший, а нечто другое. Валенки разбухли и превратились в клубки бледных червей, из рукавов сочились струйки мутной воды.

«Спа-а-ас-и-и-иб-о-о-о...» — прохрипело существо, и медведь с волком почувствовали, как их шерсть покрывается инеем.

— Ты не наш, — оскалился волк.

Вдруг туманная фигура дернулась, и бело-зеленые стебли обвили медвежьи лапы.

«Беги!» — проревел медведь, но было слишком поздно.

Цветы-змеи уже заползали волку в уши, в нос, в пасть. Он захрипел, ощущая что-то холодное, живое, шевелящееся в горле.

А существо у ключа медленно росло, вбирая в себя влагу из земли. Его очертания сгущались и становились все яснее — теперь это была огромная женская фигура с морщинистым лицом, будто вырезанным из древней коры.

— Я — та, что жила здесь раньше, задолго до вашего леса… — прошелестело у ее рта, сотканного из засохших листьев. — Теперь я вернулась.

Из родника, как из кровоточащей раны, выползли другие существа — с кожей цвета сырой могильной земли, покрытые живым мхом. Их глаза-щели тускло поблескивали прогнившими желудями.

Последнее, что успел услышать волк в своей, но уже не своей голове — треск ломающихся деревьев, дикие вопли мужиков и странное шуршание, будто сотни листьев шептались между собой. И темнота проглотила поляну…

Разрезав жгущими лучами ночной мрак, кроваво-красное солнце высветило утром в лесу лишь заброшенную поляну с высохшим родником. И странные цветы — белые, с прозрачными стеблями. Цветы поворачивались к солнцу с неестественной плавностью, их прозрачные стебли пульсировали, словно впитывая свет… и чье-то дыхание.

Как будто терпеливо ждали…

Тьма была, как это ни странно, тьмой. Плотной, тихой, мягкой на вкус, как подушка на покорном камне лица. Сделать вдох всё труднее. Пальцы сминают простынь, ноги вскидываются в воздух и обречённо выбивают пыль из продавленного матраца — они словно бы пытаются вынести глупое тело из пылающего в лёгких безжалостного пламени. Ещё немного — и всё закончится.

Больше не нужно…

…просыпаться. Луна вычерчивает геометрически точный прямоугольник окна на потолке. Курю прямо в него. Выдыхаю горьковатый, седой дым, цепляющийся клочьями тумана за подоконник, растворяющийся без следа в бездонной черноте, очерченной едва ощутимым силуэтом проёма. Но никакого окна нет. И сигареты нет. Есть только два пальца, прижатых к губам. Поцелуй как…

…благословение. Выбрасываю сжатую в кулак руку вперёд и вверх. Чувствую как проминается плоть врага под костяшками моих пальцев, слышу сдавленный вскрик, не давая передышки, бью ещё и ещё раз, слышу стук упавшего тела, делаю жадный вдох и захожусь в жесточайшем кашле.

Постепенно глаза привыкают к темноте, осторожно сажусь в постели, оглядываю комнату. Безбожно хочется курить. Включаю свет, вслепую шарю по тумбочке, хотя прекрасно знаю, что там ничего не может быть — бросила, когда узнала, что беременна…

…тобой. Ты лежишь у кровати, тонкие руки намертво вцепились в подушку, на кипельно-белой крахмальности расцветают неровные, бурые пятна. Подбитый глаз наливается кровью, осколок выбитого клыка белеет жемчугом в распоротой губе. Плачешь, скулишь, как побитый щенок. Вздыхаю, встаю с кровати, ложусь рядом — прямо на окровавленную подушку — заглядываю в глаза. Вижу лишь своё…

…отражение. Плачу, целую в макушку, вдыхаю сладкую свежесть твоих волос, выхожу из комнаты. Всё, что ты слышишь — треск с силой распахнутого окна.

…Тьма — это просто тьма…

Тайный знак или Поехавшая крыша

Алекс проснулся от ощущения, что комната дышит. Не метафорически – стены действительно медленно сжимались и расширялись, как гигантская грудная клетка. Он зажмурился, вдавил затылок в подушку. Прошло, – подумал он, открывая глаза. Стены замерли. Только пылинки танцевали в луче утреннего солнца, пробившегося сквозь щель в тяжелых шторах.

Завтрак был ритуалом молчания. Лиза, его жена, сидела напротив, уткнувшись в планшет. Хруст тоста казался оглушительным. Алекс наблюдал, как крошка застряла у нее в уголке губ. Он хотел сказать, но передумал. Их молчание было плотным, как вата, пропитанная всем невысказанным за последние годы. Он ловил ее взгляд – быстрый, скользящий, как по мокрому стеклу. В нем читалось что-то… отстраненное? Усталое? Или это была его проекция?

По дороге в офис город казался чужим. Рекламные щиты кричали нелепыми слоганами, лица прохожих были масками, за которыми он вдруг начал угадывать целые истории: вот мужчина в мятом костюме – «Боюсь увольнения»; девушка с ярко-рыжими волосами – «Он меня не любит»; старушка с сумкой-тележкой – «Одиночество душит». Алекс тряхнул головой. Переутомление. Недосып. Слишком много кофе.

В лифте офисного центра он стоял плечом к плечу с Марком из бухгалтерии. На его высоком лбу, прямо над переносицей, Алекс отчетливо увидел светящиеся буквы: «Вчера солгал жене». Алекс отпрянул, ударившись спиной о зеркальную стену. Марк удивленно покосился на него.

– Все в порядке, Алекс?

– Да, да, – пробормотал Алекс, глядя в пол. – Просто… голова кружится.

Весь день его преследовали слова. Они возникали над головами коллег, как субтитры к плохому фильму. Над начальницей Натальей Петровной плыло жирное: «Ненавижу эту работу». Над вечно улыбчивым стажером Димой – «Притворяюсь, чтобы выжить». Даже уборщица Мария Ивановна несла на лбу невидимый плакат: «Сын-алкоголик снова пропал». Алекс чувствовал, как реальность расползается по швам. Он запирался в туалетной кабинке, дышал в ладони, пытаясь вернуть контроль. Это галлюцинации. Паническая атака? Шизофрения? Страх сжимал горло ледяным кольцом.

Домой он вернулся раньше Лизы. Тишина квартиры звенела. Он включил свет в гостиной – и замер. На стене, прямо напротив дивана, где они обычно сидели вечерами, молча поглощая сериалы, появилась тень. Не от мебели, не от лампы. Это была четкая тень мужской фигуры, сидящей в кресле. Но кресло было пустым. Тень была неподвижна, лишь чуть колыхалась, будто от невидимого дыхания. Алекс подошел ближе. Тень оставалась на месте. Он махнул рукой перед ней – ничего. Она была частью стены. Или частью его сознания?

Ключ щелкнул в замке. Вошла Лиза. Ее лицо было обычным – усталым после работы.

– Привет, – бросила она, направляясь к кухне.

– Привет, – ответил Алекс, не отрывая глаз от стены. Тень исчезла. Как будто ее и не было.

– Что-то случилось? – спросила Лиза, вернувшись с чашкой чая. Она села как раз на то место, где должна была падать несуществующая тень.

– Нет… – Алекс сглотнул. Он посмотрел ей в глаза. И увидел. Над ее аккуратным пробором, чуть выше бровей, горели слова. Не светящиеся, а как будто выжженные в самой реальности: «Он должен исчезнуть».

Ледяная волна накрыла его с головой. Не страх. Пустота. Гул в ушах заглушил звук ее голоса, спрашивающего, хочет ли он ужинать. Он видел только эти слова. Он должен исчезнуть. Его. Алекса.

– Лиза… – его голос был чужим, хриплым. – Ты… ты хочешь, чтобы я исчез?

Она замерла, чашка в руке дрогнула. Удивление на ее лице сменилось сначала растерянностью, потом – странной, тяжелой печалью.

– Что? О чем ты? – Но в ее глазах не было возмущения. Было что-то другое. Усталое признание? Вина? – Алекс, ты выглядишь ужасно. Может, тебе к врачу? К неврологу? Ты не спал, не ел нормально неделями…

Он не слушал. Он видел только слова. Он должен исчезнуть. Они пульсировали в такт его бешеному сердцебиению. Он встал, шатаясь, и вышел из комнаты. Прошел мимо пустого кресла, где была тень. Мимо зеркала в прихожей, в котором мелькнуло его собственное лицо – изможденное, с запавшими глазами. И над этим лицом, на его собственном лбу, он прочитал одно-единственное слово, написанное таким же невидимым шрифтом отчаяния: «Сломан».

Он не пошел на следующий день на работу. Он пошел к доктору Романову, тому самому неврологу, к которому уговаривала записаться Лиза. В уютном кабинете пахло деревом и антисептиком. Доктор Романов, седовласый и спокойный, внимательно слушал его сбивчивый рассказ о словах, тени, о страхе, о пустоте. Алекс избегал говорить о словах над Лизой. Говорил о коллегах, о прохожих.

– …И вот эта тень на стене… Она была так реальна… – закончил он, чувствуя, как его щеки горят от стыда и безумия.

Доктор Романов кивнул, делая пометки в блокноте. Его лицо было профессионально-нейтральным. Алекс посмотрел на него. И вдруг, привычным уже движением сознания, его взгляд скользнул вверх, на высокий лоб доктора. Там, чуть ниже линии волос, стояли слова. Не гневные, не страшные. Точные, клинические: «F20.0 Параноидная шизофрения. Острый эпизод. Рекомендована госпитализация.»

Воздух вырвался из легких Алекса. Он не удивился. Не испугался. Он просто… понял. Это был диагноз. Его диагноз. Не слова Лизы были правдой. Правдой было вот это. Написано на лбу у врача, как приговор. Или как ключ? Ключ к лабиринту его разума, который рухнул.

Он медленно поднял глаза и встретился взглядом с доктором Романовым. Врач смотрел на него с тихим, бездонным сочувствием. В его глазах не было слов. Только знание. И печаль.

Алекс откинулся на спинку кожаного кресла. За окном кабинета шел дождь. Стекла были в мутных потоках воды, за которыми плыл размытый мир. Он закрыл глаза. Больше не было слов. Не было теней. Была только тишина. Глубокая, всепоглощающая, как океан под тонким льдом, на котором он стоял. И лед треснул.