Реализм Х Фэнтези (Evoelyany Х Мааэринн) Дуэль завершена. Поздравляем победителя Эволани!

Алые крылья

Солнце коснулось западного мыса-Носорога, и прибрежный конец деревни накрыла тень. Дед Даи выбрался из хижины, поплелся к узкой полоске галечного пляжа. Пока дневной жар не сменился ночной сыростью, ополоснуться в море да потомить иссохшее тело на разогретых за день камнях – нехитрые стариковские радости. Когда-то давно Даи был молод, ни палящего солнца, ни штормового ветра не боялся: великая сила жила в его теле… только радостей в ту пору совсем не было, одна тоска без надежды да растирающий кожу в кровь железный ошейник. Вот и хотелось Даи умереть.

А теперь – совсем не хочется. Жизни как воды на донышке, и каждый день вытекает она по капле, но зато каждый – в радость. Солнце взошло – радость, печевом от соседского очага потянуло – радость, а уж выбраться на закате к морю – огромная радость! Каждую Даи принимал, каждую берег. Ведь кто знает, много ли радостей осталось впереди?

А вот и еще одна, для старика – самая ценная, самая долгожданная: стайка детей выбежала на пляж и прямо к нему потянулась.

— Деда, а деда! Мы тебе гуки принесли! – кричит издали бойкий чумазый мальчонка. Подбегает, протягивает два сизых плода с кулак величиной, а сам радостно улыбается, сверкает крепкими белыми зубами. – Спелая гуки, очень сладкая. Бери! Мы тебе – гуки, а ты нам – сказку!

Даи берет, разламывает и кусает. Мякоть гуки вкусная, запашистая! И податливая, как раз по стариковским зубам. Не беда, что сок мажется, течет по бороде, море-то вот оно, рядом – поел и тут же умылся. И зрелые косточки туда же, в воду. Полежат в море, просолеют, а потом волна их на берег выплеснет; зацепятся семена за камни, и вырастут новые заросли гуки, может, тут, а может, чуть дальше, у другой деревни на земле другого племени. Так Даи, еще совсем маленького, учил его отец, Набиура лала-Амураи, грозный вождь солнечных леопардов. Отец так говорил:

— Все живут и умирают, сын, все-все: звери и деревья, птицы и травы, люди и леопарды…

— И даже вожди?! — всякий раз переспрашивал Даи. Никак ему не верилось, что отец, такой высокий, сильный и всегда полный жизни, может однажды умереть. А уж про собственную смерть в ту пору и не думалось!

— И вожди, — отвечал отец. – Все умирают, но жизнь не кончается. Вместо одного плода гуки вырастет куст, вместо нас с тобой – целое племя. Только мы должны для этого постараться.

Даи многое в жизни знал, многое позабыл: холод далеких земель, вкус чужой лепешки, ярость битв, которых видел во множестве, лязг железа, крики и стоны раненых. Он уже плохо помнил, как клинок свистит на взмахе, как рвут когти живую плоть, как пахнет горячая кровь, стекая по усам… а вот отцовскую науку по-прежнему уважал и наказы соблюдал в точности. Он и сюда, на берег, что к востоку от скалистого мыса-Носорога, вернулся по его наказу. Как ни тяжела была дорога, а добрался, отыскал, потому что твердо знал: тут земля солнечных леопардов, тут от начала и до конца мира будет жить его племя. Знал и верил, что его не забыли, встретят с радостью, обнимут, посадят на почетное место у общинного костра…

А как отыскал, иначе вышло. Деревня у мыса-Носорога и правда была: большая деревня, сильная, богатая, только Даизану лала-Набиуру никто не помнил и не ждал, да и про солнечных леопардов едва слышали. И вид у здешних был чудной, и язык незнакомый, словно лай да подвывания: разобрать можно, а все же не родной.

— Наше племя любит луну и густые тени, — сказала Даи сморщенная шаманка, поджарая и крепкая, как старая лиана. – Много лет назад пришли мы в эти земли и с тех пор живем у мыса-Носорога, а солнечные леопарды живут только в легендах.

Тогда Даи свои знаки рода показал, не в тени, а на ярком солнце. Заблестели-заискрились золотом пятна и кольца на его плечах, и шаманка поверила, даже голову в знак почтения склонила:

— Вижу, старик, ты не солгал. Только не взыщи, нет тут твоего племени, а есть ли где-то в другом месте – этого я не знаю. Но если хочешь, можешь остаться с нами: наша земля велика и обильна – не объешь и не потеснишь.

С тех пор поселился старый Даи в лачужке на краю деревни, и живет, последние свои дни доживает, радуется последним радостям…

Омыв с бороды сладкий липучий сок, Даи сел на горячую гальку, ноги вытянул. А чумазый заводила тут как тут:

— Деда, теперь сказку!

— И какую же вам рассказать? Веселую или страшную?

— Страшную, деда! – зашумели все сразу. — Самую-самую страшную! Про солнечных леопардов и лодку с красными крыльями!..

И правда, эта сказка была самой страшной из всех, что он знал. Та самая, которая сделала Даизану лала-Набиуру, сына вождя солнечных леопардов, Даи-дикарем, Даи-цепным зверем в железном ошейнике.

Расселись дети вокруг Даи, притихли, а он рассказывать начал:

— Это был злой день, ребятки, самый-самый злой день в племени солнечных леопардов. Солнце уже опустилось за мыс-Носорог, только последние лучи красили небо кровавыми отсветами. И вот над водой в красном небе появились крылья…

***

Солнце почти село, домой пора, пока мама не нашла и не привела за ухо. Даи дожевал последнюю гуки, бросил, как учил отец, косточку в воду и начал мыть посиневшие от сока ладони. Он старался изо всех сил, но гуки были еще неспелые, и от этого цеплячий сок не хотел отмываться: мама обязательно увидит, будет ругать, потому что нельзя есть зеленцы. Но они же так медленно зреют! Разве тут утерпишь?

Разбросав гальку, Даи отрыл пригоршню песка, принялся тереть руки и щеки и так увлекся, что не сразу услышал тревожные крики птиц. А как услышал, поднял глаза – тут и сел, где стоял. Безобразное морское чудовище выплывало из-за мыса прямо к деревне. Но приглядевшись внимательно, Даи понял, что бояться нечего: чудовище хоть и было огромным, но двигалось так медленно, что всегда можно убежать. А когда оно подползло ближе, то оказалось никаким не чудовищем и вообще не зверем, а лодкой, такие из стволов гара и в его деревне делали. Правда, чужая лодка была намного больше всех, что были у солнечных леопардов, и над ней хлопали, развеваясь, широченные красные крылья, привязанные к переплетам из столбов и палок, но все равно это была просто лодка, нечего бояться. А безобразная морда спереди – неживая.

Большая лодка остановилась поодаль от берега, с нее бросили лодочку поменьше, а потом спустились странные люди, закутанные в красное, будто у них тоже были крылья. Один, самый высокий, закричал на остальных, и они, ударив веслами, погребли к берегу. А Даи спокойно домыл руки и пошел в свою хижину.

На полпути его встретила мама.

— Даи, негодный мальчишка! – закричала она. — Разве можно убегать, когда в деревне чужаки?! – И дала пару подзатыльников. – Живо в дом!

Было не больно, потому что на самом деле мама не сердилась, она даже за то, что он наелся недозрелых гуки, ругать не стала. Зато все время выбегала из хижины и смотрела в сторону берега, куда ушел отец встречать чужаков, видно, волновалась. Но Даи ей сказал:

— Солнечные леопарды сильные и ловкие, а наш отец – самый сильный и ловкий из всех. Он выгонит чужаков, если захочет.

Тогда мама улыбнулась, подхватила его на руки и крепко прижала к груди. Зачем? Ведь Даи был уже не маленький, чтобы таскать его на руках.

Ночью на поляне посреди деревни разожгли общинный костер. Все охотники-леопарды и даже их жены собрались на большой совет. Мальчишек, конечно, никто туда не звал, но Даи только притворился, что спит, а когда взрослые ушли, выскользнул из хижины и прокрался следом. Недалеко от костра росли высокие папоротники. Если залечь под ними, то можно подсмотеть и подслушать все, что захочешь.

А на совете творилось что-то странное и непонятное. Племя толпилось чуть поодаль, а у самого костра стоял отец, двое лучших охотников и старый сгорбленный шаман Барза Долгоухий в накидке из перьев. Напротив выстроились четверо чужаков, а пятый, тот самый, что командовал в лодке, гордо задрав нос, говорил что-то и смеялся. Даи не расслышал ни слова, только видел, что от смеха чужака отец пришел в ярость.

— Да как ты смеешь! — закричал он, потрясая кулаками. – Радуйся, что грелся у моего костра и ел мою пищу, жалкий сын медузы! Потому я не убью тебя, а лишь велю: убирайся! Убирайся немедленно! И не приведите боги вам еще хоть раз показаться у берега солнечных леопардов.

И тут же охотники вскинули копья, чтобы прогнать чужаков. Но те даже с места не сдвинулись, только тоже ощетинились клинками. А их главный, все так же со смехом, ответил:

— Думаешь, что можешь прогнать меня, и я послушаюсь? Я уйду не раньше, чем получу то, зачем явился…

Но недаром отец Даи был великим охотником и воином, самым свирепым в племени. Не успел чужак договорить, как упал вождь Набиура на землю и перекинулся леопардом, сияющим, как солнце. Бросился леопард на врага! И никто не успел ни копье выставить, ни мечом ударить, а сам главарь лишь руками дернул. Миг – и сомкнутся зубы на горле… Даи так испугался, что крепко зажмурился и даже ладонями глаза закрыл, поэтому ничего не видел, только услышал визг, громкий, испуганный, полный боли и страдания. И был этот визг не человеческий. А когда открыл глаза, увидел лежащего леопарда с опаленной шкурой, и не сиял он больше солнечным светом, а был просто грязно-желтым, как любой леопард в чаще. А чужак, знай, наступает, гонит прочь лучших охотников и все руками машет, словно крыльями. От рук его с треском разлетаются острые молнии, и в кого они попадают – тот замертво падает.

Тут уж никакой страх, никакой запрет матери не мог удержать Даи на месте. Выскочил он из-под папоротников, закричал:

— Перестань! Перестань! — и кинулся к отцу, обнял, чтобы помочь, спасти, закрыть раненый бок от врага.

— А, солнечный звереныш, и ты здесь.

Чужак бросил молнии пускать и склонился к Даи, прямо в глаза заглянул. Лицо у него было белое, у людей таких и не бывает вовсе. А глаза прозрачные, как холодные струи на морском дне, никогда раньше Даи таких глаз не видел. Смотрели они без злобы, без ненависти, но сердце замерло, и ни вздохнуть, ни пошевелиться.

— Что ж, ты мне нравишься, маленький вождь, — сказал чужак с усмешкой. – Хочешь, чтобы отец твой живым остался? Чтобы я ни мать твою, ни охотников племени не трогал? Как взойдет солнце, приходи на берег вместе с другими мальчиками. Придете – поплывете с нами по морю, станете нашими воинами, и ваши люди будут живы. Не придете – все умрут. — И снова к отцу: — Сильный ты и храбрый, вождь Набиура, а все равно дурак. Сын-то твой, думаю, поумнее будет.

Всю ночь до рассвета лежал отец в хижине бледный и неподвижный, только глаза под веками метались, да дрожь волнами сотрясала тело. Шаман Барза варил травы, лил отвар то на ожоги, то раненому в рот, потом дымил своей вонючей трубкой и призывал на помощь духов. Мама плакала. А Даи… Даизана лала-Набиура сидел в уголке хижины и думал. Вспоминал он отцовскую науку о том, что неважно, жив ли вождь, жив ли Даи, важно, чтобы все племя солнечных леопардов жило, и для этого надо постараться…

На рассвете отцу стало легче. Барза пошел травы собирать, а мама прилегла и задремала. Даи не стал ее будить, просто выскользнул из хижины, побежал быстрее собирать своих друзей и приятелей, чтобы плыть на лодке под красными крыльями.

***

— Так и случилось, что сын вождя солнечных леопардов надел рабский ошейник, стал воевать и убивать для чужого ненавистного колдуна. Но он верил, что живо его племя, верил…

Сказка Даи закончилась, но воспоминания сжали сердце, выдавили на глаза слезы. Что поделаешь? Старость слаба. А все же стыдно старому зверю, хоть и привыкшему на цепи сидеть, при детях-то плакать. Чтобы скрыть слезы, поднял Даи голову, стал смотреть на море и сам своим глазам не поверил: прямо из-за мыса-Носорога выползает в бухту огромная лодка, и дуются, бьются простертые над ней красные крылья!.. Разогнал Даи детишек по домам и сам со всех стариковских ног заспешил к сморщенной шаманке.

-… не может быть ошибки, мудрейшая, — говорил он, — я сам много лет был на этой лодке цепным зверем, обошел с колдуном страны восхода и заката. И сейчас говорю: это он! Потому прошу: не спорьте с ним и не сражайтесь, не губите зря свое племя.

Сморщенная шаманка слушала Даи молча, только посасывала длинную свою трубку и вонючий колдовской дым лентами вился вокруг ее сухой фигуры. А когда закончил, спросила:

— Значит, он попросит наших детей, и, ты говоришь, нужно отдать?

Даи опустил голову, сжал кулаки. Ведь это тех детей потребует колдун, что каждый вечер приносили ему гуки. Тех самых, что слушали его сказки, закует в железо и навсегда увезет в чужие земли! Как сказать, что этими детьми нужно пожертвовать?! Но и промолчать, не предупредить, а хуже того – солгать! – Даизана лала-Набиура тоже не мог: сын вождя не может быть неблагодарным, а солнечный леопард всегда честен с другом. Скрепя сердце, Даи ответил:

— Да, мудрейшая, сразу отдайте, и пусть уходит с миром.

Сморщенная шаманка вынула изо рта трубку, медленно выпустила вдаль струю вонючего дыма. Упругие дымные ленты развернулись и разлетелись в разные стороны. Шаманка проводила их долгим взглядом, послушала, как вслед за этим стихает, затаивается шумная деревня, и лишь потом заговорила:

— Вот теперь я понимаю, почему исчезли могучие солнечные леопарды, старик. Ты, Даизана, сын вождя, был нам добрым соседом и как добрый сосед и друг предупредил об опасности, за это тебе спасибо. Но отец твой был негодным вождем, раз отдал сына на поругание, а охотники ваши, хоть и леопарды, были ничтожными трусами, если не помешали. Мы – не леопарды, но плоть и кровь свою никому не отдадим.

Она поднялась и потянулась.

— Пора, пойдем и мы. Уже к полуночи твой колдун и его прихвостни будут нашей добычей…

Не успела шаманка договорить, как обратилась матерой гиеной. Хищная тварь повернулась к Даи, оскалилась, словно улыбнулась, встопорщила гриву, а потом громко захохотала. И сотни глоток визгом и хохотом ответили ей с берега.

Pardonne-nous nos offenses

Луи сидел в кресле-качалке и бессмысленно таращился в камин. Рыжие языки пламени лениво лизали берёзовые дрова. Тепло заполняло комнату, обволакивало, дурманило. Сквозь потрескивание поленьев и монотонный гул радио доносился тоскливый вой вьюги, беснующейся за окном.

Рядом на табуретке лежала раскрытая газета. Луи только что перечитал заметку о пропавшей из городка N девушке по имени Марти́н Руссель. Городок с трудом насчитывал более трёхсот человек, все друг друга знали, и никто не желал девушке зла. Отыскать Мартин оказалось невозможно: под утро случилась метель и замела все следы. Полиция, конечно, опросила жителей городка и ближайших ферм, но никто ничего особенного не видел. Луи поёжился. К ним тоже приходили полицейские со своими вопросами. Он прекрасно помнил это. С тех пор прошло три недели. Теперь уже мало надежды найти Мартин. Луи и семья знали её. Хорошая была девушка, сердобольная.

Послышался противный скрип ступеней. Привычный и обыденный, но Луи похолодел внутри от этого звука. Сердце стукнуло. Замерло. Стукнуло снова. Луи почувствовал, как от страха немеют ноги. «Успокойся! — приказал он себе мысленно. – Это только Жак».

Значит, брат вышел из комнаты. Луи почти не удивился этому. Жак ломал замки и раньше. Бесполезно его запирать. От этой мысли по спине прошёл озноб. Тело била мелкая дрожь, несмотря на жар в комнате. Луи вдруг нестерпимо захотелось сорваться, броситься прочь – в метель – и бежать, бежать, пока не кончатся силы, пока он не увидит сквозь пелену вьюги огни города. Но он сдержал порыв. В такой буран не дойти. Завтра, всё завтра.

Дверь на улицу неожиданно распахнулась, впустив порыв холода, а вместе с ним – поддатого отца.

— Ну и погодка! – проворчал он, отряхивая снег с куртки. – Вмиг так налетело. Не видно ни зги. Думал, не дойду.

Луи оглядел его со своим обычным презрением и ничего не сказал. Тот, похоже, и не ждал ответа.

— Мальчик мой! – воскликнул отец, обращаясь к притихшему на лестнице Жаку, который почему-то не решался спускаться. – Я соскучился по тебе! Луи опять тебя запирал?

— Не надо говорить обо мне, как будто меня тут нет, — подал голос Луи, вставая с кресла.

Отец недобро уставился на него. Луи посмотрел в его мутно-серые глаза и едва удержался, чтобы не сморщиться от омерзения. «Опять под мухой, — с досадой подумал он, — это не кончится никогда».

— Сколько раз я тебе говорил не запирать его? – процедил отец, подходя ближе. – Ты должен заботиться о нём, а не запирать, как зверя в клетке!

Его ноздри раздувались, водянистые глазки налились кровью, седая борода грозно встопорщилась. «Удивительно, как он может прямо стоять и так связно говорить. Наверно, ещё не слишком напился», — промелькнуло в голове Луи.

— Я забочусь, — тихо, скорее себе, чем отцу, прошептал он.

— Ты матери слово дал, что будешь его опекать! – голос отца становился всё громче и злее. – Я же жить не смогу, если с ним что случится.

Конечно, папаша снова печётся о бедненьком больном Жаке! Ярость накатила волной, Луи подошёл вплотную к отцу и резко толкнул его в грудь. Тот грохнулся на пол. Жак, глядевший на всё, перевесившись через перила, вздрогнул, но не убежал. Отец с трудом поднялся на ноги, придерживаясь за край шифоньера и не сводя с Луи глаз, в которых мешались изумление, гнев и страх. Вьюга снаружи завыла ещё свирепее.

— Я дал матери слово, что позабочусь ещё и о тебе, – спокойно и холодно проговорил Луи, глядя на отца с уже не скрываемым отвращением. – Когда она лежала в больнице, она заставила меня пообещать ей, что я не брошу вас обоих. Обоих. С Жаком-то ясно, он больной, а ты… — его голос зазвенел старинной обидой: давно ему хотелось высказать всё, что наболело. – Мать прекрасно знала, что ты о себе позаботиться не в состоянии! И с тех пор, как она умерла, я пашу за троих, без надежды выбраться из этой дыры, лишь бы вам с Жаком жить нормально! А ты пропиваешь деньги, которые я зарабатываю. Ты всегда этого больного, — он ткнул пальцем в сторону брата, — обожал, а об меня ноги вытирал. Да если бы не вы, я бы уже давным-давно уехал!

Грудь Луи вздымалась и опускалась, руки были сжаты в кулаки, в висках пульсировала тупая боль. Ну и зачем он всё это наговорил? Без толку же.

Отец, видимо, не ожидал такого отпора от обычно спокойного Луи и не нашёлся с ответом. Он просто молча стоял, придерживаясь за шифоньер и мрачно сверлил его взглядом. Луи в самом деле стал очень нервным за последние недели. Внезапно он почувствовал укол вины за свою резкость и грубость, но слов назад брать не стал. Как-никак они правдивы. И отец это знает.

— На кухне ужин, — сказал он чуть мягче, — холодный, правда. Поешь.

Поднимаясь по лестнице, он встретился взглядом с Жаком. На лице брата не было ни единой эмоции. Широкий лоб, глубокая переносица, далеко посаженные маленькие глазки, кривой рот – всё безобразно и бесчувственно. Ужас накатил вновь. Сердце в панике заколотилось, норовя выпрыгнуть из груди. Жак склонил голову набок, не понимая, почему Луи так пристально смотрит. Медленно, не отрывая взгляда от брата, шаг за шагом Луи прошёл мимо и, только дойдя до верхней ступеньки, позволил себе отвернуться. Сердце всё ещё плясало как сумасшедшее. Капелька пота скатилась по виску.

— Я должен сделать это, — пробормотал он. — Завтра. А сейчас надо просто постараться поспать.

Луи шёл по тёмному коридору, чувствуя в руке холодный металл отцовского револьвера. Было тихо. Дойдя до комнаты Жака, он бесшумно распахнул дверь. Конечно, замок был сломан. Жак хорош в этом. И хитёр, как змея, хоть и душевнобольной. Прекрасно умеет притворяться невинным. Но теперь всё кончится. Луи зашёл в комнату и разглядел у стены очерченный луной силуэт спящего брата. Он тихо подошёл ближе к постели. Жак мирно посапывал во сне. Белый лунный свет обливал его лицо, делая его похожим на мертвеца. Луи направил дуло револьвера брату в лоб. Он тяжело дышал, револьвер становился тяжелее с каждой секундой. Сердце отсчитывало удары. Тьма обступала его, как густой чёрный дым, и только лицо брата оставалось видно в непроницаемом мраке.

— Что ты делаешь, Луи? – послышался изумлённый голос отца за спиной.

Но Луи уже опустил револьвер. Нажать на курок было выше его сил. Он обернулся к отцу. Тот был так же бледен и мёртв, как и Жак. Луна выцарапывала на его лице каждую морщинку и каждый волосок в седой бороде и бровях, его глаза влажно блестели, белки отливали голубым. Отец молчал и смотрел на него, не мигая.

— Папа… — прошептал Луи, весь дрожа, — видишь моё лицо? Вот, тут, на свету, видишь моё лицо?

Отец не отвечал, а только пристально вглядывался, словно перед ним было странное и незнакомое.

— Это лицо труса, папа. Это лицо подлеца. Если бы ты только знал, как я презираю себя! У меня ни на что нету сил. Нет сил молчать, нет сил сказать. Нет сил убить, нет сил охранять. Нет сил знать… Я трус, папа. Что мне делать?

Отец снова ничего не сказал. Вместо этого он просто медленно-медленно кивнул. По спине Луи пробежали мурашки, в горле встал ком, и, казалось, Луи даже забыл, как дышать.

— Я не могу этого сделать, — выдохнул он наконец. – А если и сделаю… как дальше жить?

В этот миг он осознал, что всё ещё сжимает в опущенной руке револьвер. Резким движением он приставил его себе к виску и зажмурился.

— Видать, ты и вправду трус, — пророкотал в ушах голос отца.

Луи проснулся. Потолок над ним пульсировал от цветных пятен. Голова раскалывалась. Волосы намокли от пота. Он взглянул на окно: по-прежнему темно, но вьюга уже не воет. Дорогу, наверно, замело. Удастся ли дойти до города? Но эта мысль не задержалась надолго.

Все оставшиеся часы до рассвета Луи лежал в агонии. Три недели постоянного страха привели его к лихорадке. Он метался, мычал, бормотал, отмахивался руками от назойливых галлюцинаций, проваливался в чёрную дремоту и снова просыпался в холодном поту. Но перед самым рассветом лихорадка пощадила его, словно уступая место другому палачу – ясному осознанию того, что нужно делать. И этот был стократ более жесток.

Луи долго не мог заставить себя встать с кровати. К нему постепенно вернулись силы, но страх отнимал решимость и обессиливал тело. Наконец, когда розовая краска разлилась по небу в окне, Луи смог встать, одеться и спуститься на первый этаж. Там у камина сидел в кресле отец. То ли он был пьян, то ли задумался, но он приметил Луи, только когда тот начал натягивать куртку.

— Луи? – удивлённо протянул он. – А я думал, это Жак. Ты куда, Луи?

— В город надо. Я… — горечь вдруг охватила Луи, а ещё стыд и скорбь. – Папа, за вчерашнее прости, погорячился.

Отец махнул рукой.

— Забыто, сынок, всё забыто. Меня-то можешь трепать всласть, Жака только не обижай, — он попытался улыбнуться, — не понимает же.

Поддавшись накатившему порыву, Луи подошёл к отцу и обнял его.

— Я знаю, — пробормотал он, — знаю, что Жак для тебя значит. Ты всегда любил его больше меня. Но это неважно, я не ревную. А вчера глупости наговорил. Ну всё, мне пора.

Отец кивнул и отпустил его, но у самого выхода окликнул снова:

— Луи, ты не видел мой кортик?

Тот секунду колебался с ответом.

— Я… его нашёл.

— Ну так дай его.

— Хорошо, только не сейчас, а позже, когда вернусь.

Отец крикнул что-то ещё ему вслед, но Луи уже вышел во двор и не слышал.

Снега действительно намело прилично, но идти можно было, хоть и с трудом. Луи огляделся: вокруг было белым-бело, и только вдали за полем виднелась серовато-бурая полоса леса. Взгляд Луи остановился на сарае рядом с домом. При одной мысли, что там внутри, ужас ледяной змеёй заполз за шиворот, а вместе с ужасом накатил и стыд. Луи отвернулся и зашагал прочь, по колено увязая в снегу.

Глаза слепли от белизны, тишина давила на перепонки, мороз обжигал кожу. Каждый шаг давался нелегко. Луи подумалось, что только дурак станет топать по заметённой дороге несколько километров до города. Но в этом была только его вина: он мог бы спокойно съездить на машине, пока была возможность. Теперь же надо было пешком прокладывать себе путь через сугробы. В этом было что-то символичное: решиться именно в тот день, когда идти тяжелее всего. Впрочем, Луи знал, что заслуживает этого, потому что тянул слишком долго. Но, даже зная, что поступает так, как должно, он шёл с тяжёлым сердцем.

Отойдя от дома на значительное расстояние, он остановился и закрыл глаза. Силы вдруг исчезли, ноги предательски задрожали. Луи сжал кулаки. Позор собственного предательства и боязнь перед тем, что будет дальше, навалились вдруг бременем, нести которое выше всяких человеческих сил.

Нет, он не набрался смелости за всё это время, а лишь лгал себе, что однажды решится сделать необходимое, лгал себе до последнего, что может сделать это. Но он не мог.

Что же теперь оставалось? Возвращаться домой, притвориться, что ничего не произошло, и в страхе ждать неизбежного? Но что, как не страх, заставило Луи идти? Страх, из которого выросла смелость. Луи вдруг подумал, как порой сложно отличить храбрость от трусости. И он не мог понять, что из этого выгнало его из дома.

Он вдохнул колючий морозный воздух с такой жадностью, словно вдыхал аромат тугого бутона розы или дым любимых сигарет, и открыл глаза. Белизна мира вновь резанула по ним. Вокруг всё было чистым, нетронутым, совершенным. По обе руки расстелилось поле, белое и безупречное, впереди виднелся серебряный в снегу лес, разрезанный надвое просекой, над ним нависло густо-голубое небо, словно написанное кистью художника. Зимняя тишина убаюкивала, и мир словно спал, укрытый одеялом снега. От этого захватывало дух. И что-то от этого вездесущего спокойствия передалось Луи.

Он не помнил, сколько там стоял так, вслушиваясь в тишину и вглядываясь в чистоту, пока перед глазами не запульсировали искорки, а картина не отпечаталась перед взглядом пурпурным пятном. Все мысли испарились куда-то и, даже возникая, стали казаться мимолётными и незначительными. Мир был таким огромным, что он поглотил страх и растворил его в себе. И не осталось ничего, кроме самого Луи и прекрасной гармонии задремавшей зимы. Всё стало ясно и просто, сомнения растворились в мире вместе со страхом, оставив только скорбь. Луи скорбел об отце.

Сегодня, сейчас, в эту минуту, это была не трусость. Она могла быть вчера, когда захотелось бежать без оглядки в метель, но не сейчас. Луи ещё раз глубоко вдохнул, на ум ему вдруг сами собой пришли полузабытые слова, наверное, единственные слова, которые вообще могли иметь значение в эту минуту, и он произнёс их, спокойно, чётко, проникновенно:

— Pardonne-nous nos offenses, сomme nous pardonnons aussi à ceux qui nous ont offensés. Et ne nous soumets pas à la tentation, mais délivre-nous du Mal*, — и зашагал дальше, больше не останавливаясь.

В полицейском участке он рассказал решительно всё: то, что видел, как Жак три недели назад занёс в сарай чьё-то тело; то, как он сам позже зашёл в сарай, обнаружил там труп и тотчас опознал в нём Мартин Руссель; то, что с самого начала решил рассказать обо всём полиции, но не мог найти в себе мужества сделать это; то, на какой ад он сам себя обрёк, три недели не решаясь притворить свои намерения в жизнь; то, как сильно боялся, что отец рано или поздно заглянет в сарай и всё увидит, хотя отец никогда не заглядывает туда; то, что потерял их обоих – и брата, и отца – давным-давно, но цеплялся за обещание, данной матери. Луи без обиняков рассказал много чего, что повергло слушателей в шок.

Позже всё подтвердилось: тело Мартин было найдено в сарае, его легко опознали, поскольку из-за сильных морозов труп не разлагался всё это время, там же было брошено и оружие преступления – кортик, принадлежавший отцу Жака и Луи. Но по-прежнему оставались вопросы. Например, при каких обстоятельствах Жак убил Мартин, привёл ли он её на ферму или тащил на себе её тело? С какой целью? Как Жак вообще выманил её из дома? Луи затруднялся с ответами. По его мнению, Мартин могла сама впустить Жака в дом, если бы тот постучался. Нападения от Жака она не ждала, это точно. Тело её Жак мог, если не нести, то волочить за собой до дома. Что же до мотивов – на это Луи только печально вздохнул и сказал, что брат не так слабоумен, как может казаться, и что случившееся целиком его вина, раз он не разглядел этого зла в Жаке раньше.

Тяжелее всех шокирующие новости переживал отец. Ходили слухи, он несколько раз пытался застрелиться после того, как Жака забрали в психушку, но Луи ему не давал. Удалось ли это ему в конце концов или к смерти привело его пьянство – неизвестно, но Луи уже к лету жил на ферме один. Он ни с кем не говорил ни о том, что он по этому поводу чувствовал, ни о тех трёх неделях ада, которые ему довелось пережить. Только однажды, много лет спустя, когда его спросили, о чём он жалеет большего всего, Луи ответил: «об обещании».

_____________________________________

*Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. (фр.) Евангелие от Матфея 6:12-13

Чудовище пустыни

Ноги одеревенели. Боль в лодыжке. В глотке свербит. Глаза… что-то не так с глазами. Режет и щиплет, ничего не вижу. Гарью пахнет… и кровью. Во рту кровь, не могу сглотнуть.

— Лео, вставай! – голос Фаллена хлестнул по ушам, как бич. – Ещё немного!

Чьи-то руки помогают мне встать, придерживают. Моя голова повисла. Боль пульсирует где-то в темени. По-прежнему ничего не вижу. Каждая мышца кричит от боли, горит. Невыносимо. Боги, дайте мне умереть!

— Нет… — мой голос звучит глухо. – Пусти, не могу больше… Тлиса спасай.

— Тлис в порядке. Мы почти оторвались. Шагай, ну шагай же!

Силы покидают Фаллена, он не может меня поддерживать.

— Оставь… убегай… — больно шевелить губами, они трескаются, как будто их протыкают маленькими иголками. Облизнуть не могу, во рту пересохло, язык распух.

— Не сдавайся, ну же, давай! – в голосе Фаллена зазвенели слёзы.

Я делаю шажок, но боль тут же вспыхивает в лодыжке, и мы оба падаем на твёрдую, усыпанную камнями землю. От силы удара из глаз посыпались искры. Вонь резко стала ядрёней и ядовитей. Она исходит от земли. Я кашляю, от этого привкус крови во рту ещё противней. В горле пересохло, першит, саднит. Пить хочу.

Меня тащат, как мешок. Руки и ноги волочатся по земле, больно царапаются о камни, сил нет. В ушах стучит кровь, кругом смрад, дышать невозможно. Я гасну, таю, растворяюсь. Но так устал, что почти не страшно…

***

Паренёк лет шестнадцати поднял взгляд на допрашивающих его людей. Он был пугающе худ, белобрыс, одет в видавшие виды лохмотья, весь в ссадинах, заживающих и свежих, и часто мигал, словно пытался сморгнуть плёнку на глазах. Видимо, зрение ещё плохо служило ему. Один из допрашивающих, молодой колдун с надменным лицом и в длинной мантии, подошёл ближе и пристально поглядел на него.

— Так, говоришь, звать тебя Лео, ты сбежал из плена в башне и нашёл нас.

Второй допрашивающий, высокий солдат в латах, неодобрительно цыкнул.

— Между нами и башнями лежит пустыня Сунья. Кое-что в твоей легенде не сходится, парень. Как ты её перешёл? У тебя были припасы? Ты знал какие-нибудь заклинания?

Парень заморгал ещё чаще и отвернулся.

— Я знаю заклинание сотворения воды, — буркнул он.

Колдун удовлетворённо кивнул.

— Это уже кое-что объясняет. Но не всё. Одной воды маловато, чтобы столько недель прожить в Сунье.

— Сунья проклята, — вмешался солдат. — Там живёт Чудовище, все это знают. Ты его не встретил?

— Вы… — похоже, все силы оставили паренька, — думаете, я шпион. Это не так. А Чудовище я… правда встретил.

Колдун устало потёр виски.

— Просто расскажи, как ты выжил, парень.

Лео опустил голову и вдруг задрожал всем телом, словно его била лихорадка. Слёзы закапали на пол.

— Я не один сбежал, — чуть слышно пробормотал он.

— Не один?..

И ужас догадки изгладил лицо колдуна.

— Я ослеп…

***

Я ослеп. Сам виноват. Когда началась суматоха в башне, я применил заклинание, и оно срикошетило на меня.

Когда очнулся, не поверил, что мы выбрались. Фаллен, оказалось, спас мне жизнь. Он тащил меня, когда я отключился. С нами было ещё двое: Тлин, мой лучший друг, с ним я попал в плен, и парень по имени Хэйдес, он сбежал с нами. Старшим был Фаллен, ему было семнадцать. Он стал за главного.

— Лео, ну ты хоть что-нибудь видишь? – дрожащим голосом спросил Тлин.

Я уронил лицо в ладони. Страх навсегда остаться слепым захлестнул меня с головой. Боги, ну за что?..

Но паника так же быстро улеглась. Какая теперь разница, слепой я или зрячий? Мы угодили в проклятую пустыню. Бесконечные мили гари, смрада и камней. Зачем мне это видеть? Даже если никто не послал за нами погоню, нас найдёт Чудовище или мы просто умрём с голоду.

Мне захотелось заплакать, но слёз не было.

— Не бойся, Лео, — заговорил голос Фаллена над самым ухом. – Нас найдут, вот увидишь!

Послышался истерический смех. Это Хэйдес расхохотался.

— Ты сам веришь в то, что несёшь? Кто нас тут, кроме Чудовища, найдёт?

— Разведчики! – с жаром возразил Фаллен. – Они иногда заходят в пустыню. И если мы хотим спастись, лучше не сидеть тут, а поднять зад и идти к границе!

С этим никто спорить не стал. Хотели мы или не хотели, а надо было топать. Вёл нас Фаллен. По крайней мере, именно его голос подгонял всех. Такой фальшиво-бодрый, чуть девчоночий. Я поначалу не мог сам идти, и мне помогал Тлис. Сказал, мол, буду твоим костылём и твоими глазами. Стало так горько от этих слов. Тлис меня любил, почти как брата, а ему такая обуза.

Сунья вся смердела гарью, была сплошь в камнях и совершенно безмолвная. В пустынях должно быть жарко, но в Сунье временами даже холодно было. Тлис сказал, что солнце только пару раз выглянуло, да и то – чтобы тут же скрыться. Говорят, эта гарь и тучи — следы очень древней и очень тёмной магии. Я спрашивал, на что Сунья похожа, и Тлис сказал, что это ровная чёрная земля до самого горизонта и тёмно-серое небо. Когда заметно похолодало, я понял, что наступил вечер. Ночь была зябкая. Мы жались друг к другу, чтобы сохранить тепло, но всё равно к утру продрогли.

Конечно, никто не верил сказке Фаллена о разведчиках. Даже сам Фаллен. Наверное, особенно сам Фаллен. Мы прекрасно понимали, что ничего такого не может быть. Но нам нужна была какая-нибудь история, чтобы рассказывать друг другу и делать вид, что не всё так беспросветно.

Мы украли из башни всего два предмета. Это кружка, бывшая у Тлиса, и нож, который Хэйдес стащил у одного из охранников. Нож Хэйдес никому не давал, говорил, это его трофей. А из кружки мы пили воду, которую я мог наколдовать. На заклинание уходило много сил. Мне потом было больно идти, я спотыкался на каждом шагу, даже больно дышать иногда становилось. Но я успел привыкнуть к привкусу крови на губах и едкому запаху Суньи.

Первые пару дней мы ждали нападения Чудовища. Хэйдес держал нож наготове, Фаллен объявил, что не будет спать. Однако Чудовище не явилось, даже когда мы все четверо не выдержали и заснули. На третий день мы перестали о нём говорить. Мы вообще перестали говорить, даже Фаллен.

Пальцы у меня были в заусеницах, ноги в мозолях, но я старался отвлечь себя. Помню, как громко хрустели камни под сапогами. Я представлял, что иду по гравиевой дороге, что рядом за обочиной начинаются кусты, деревья, трава по пояс, в которой стрекочут кузнечики, жужжат мошки, шелестит ветер. Только ужасающая тишина и вонь мешали воображаемой картине стать объёмной. Когда шаги ребят удалялись впереди и затихал ветер, мне чудилось, что я один в этой пустоте, я слышал биение своего сердца, гул крови в ушах, который порой нарастал до звона.

На пятый день мы вдруг все разом стали говорить.

— Мы много прошли, спасибо Лео и его воде! – пропыхтел Фаллен. – Ручаюсь, мы уже недалеко от границы.

Но фальшивая весёлость в его голосе только повергла нас в ещё большее отчаяние.

— Да ты спятил! – зло воскликнул Хэйдес. – Мы все тут сдохнем, и лучше это сразу признать!

— Хочешь сдохнуть, так оставайся тут и подыхай! – не выдержал Фаллен. – А мы пойдём дальше, и у нас есть вода Лео!

— Этот ваш Лео чуть не помирает от одного заклинания, мы из-за него как черепахи тащимся!

Я открыл было рот, но Тлис встал на мою защиту.

— Не смей так про него говорить! Мы благодаря ему до сих пор живы. И потом, нам нельзя ругаться и падать духом. Всё будет хорошо!

— Да неужели?!

И они ещё долго спорили, пока не успокоились. Я знал, в чём дело. К этому всё шло с самого начала. Голод. Мы не говорили об этом друг с другом, но он сводил с ума, скручивал в узел кишки, выворачивал наизнанку желудок, туманил рассудок, жёг, жёг, жёг… Нам необходимо было отвлечься, и мы продолжали огрызаться, ругаться, лаять друг на друга, ослабленные и озлобленные. Тлис старался быть миротворцем, а потому получал больше всех.

Наверное, миновала неделя с побега или больше, когда мне впервые пришла в голову эта мысль. Сначала я презирал её. И себя – за то, что думаю об этом, но отогнать её не удавалось. Она возвращалась, кружила вокруг меня, словно голодный волк вокруг человечьего костра, прячась в тенях и мелькая на свету. Я не видел товарищей, но чувствовал кожей, что в их головах гудят те же мысли. Стало даже любопытно, кто первым заговорит о том, что на уме у всех. Решил, что Хэйдес. Ошибся. Хэйдес не стал ничего говорить…

Это должен был быть я, самый слабый, медленный и слепой в придачу. Но я мог наколдовать воды.

Я проснулся от леденящего кровь воя. Сперва показалось, что это Чудовище, но потом я с ужасом узнал голос Фаллена. Я вскочил и беспомощно замахал руками.

— Это… не я был! – кричал где-то Хэйдес.

— Фаллен? Хэйдес? – слабо позвал я и сделал несколько неуверенных шагов. – Тлис?..

Голоса приближались.

— О боги, как ты мог?! – взвыл Фаллен.

— Это не я, это Чудовище.

— Фаллен! – громче позвал я.

Он в два шага оказался рядом. Я чувствовал, как он заслонил меня, словно пытаясь защитить.

— Отойди от Лео, тварь! – его голос дрожал и срывался.

— Фаллен, что?..

— Да не я это! – продолжал возражать Хэйдес.

— Фаллен!!! – во всё горло закричал я. – Что случилось?!

Мой голос заставил обоих замолчать. Они шумно дышали, переминались с ноги на ногу, и ни один ничего не говорил. Боги, только бы это было не то, только бы не то… Напрасные упования.

Весь следующий день мы молчали. Фаллен и я не могли прогнать Хэйдеса. Впервые за всё время стало жарко, почти, как в настоящей пустыне, я чувствовал солнце на коже. Что делал Хэйдес, Фаллен не говорил, а я не спрашивал. Под вечер Фаллен ушёл ненадолго, а потом вернулся. Я слышал, как он плачет.

— Теперь всё равно ничего не поделаешь, — прошептал он. – Возьми немного.

Не спрашивайте меня, как это было на вкус. Сначала меня тошнило, но поймите… я был так голоден, так голоден…

Хэйдес и Фаллен умели вялить мясо. За несколько следующих дней мы съели или запасли впрок всё, что не начало разлагаться. Потом… шли дальше. Счёт дням я потерял. Меня теперь вёл Фаллен. Ни он, ни я, ни Хэйдес больше почти не разговаривали. И не цапались. Мы давали ему воду, он нам – полоски вяленого мяса. Я старался не думать ни о чём, только идти, потому что, если бы я хоть на секунду задумался, тут же сошёл бы с ума. Слепота больше не заботила меня, даже смешно было подумать, что когда-то заботила. Если я спотыкался и падал, то просто вставал и шёл дальше, не обращая внимания на содранные болячки и мозоли на ногах.

Больше всего я боялся того дня, когда кончится мясо. Он вскоре наступил… и прошёл. Мы снова голодали. И снова эта отвратительная мысль кружила вокруг нас, как стервятник, высматривающий, кто сдастся первым. Признаться, я боялся за Фаллена. Хэйдес доказал, что способен на что угодно и после того… что было, он мог совершить это снова. Хотелось плакать, выть, кричать, ломать руки, но ужас сдавил и связал меня.

Всё случилось ещё хуже, чем я опасался. Через несколько голодных дней Фаллен убил Хэйдеса. Это тоже случилось ночью. Как будто её чёрный полог мог бы скрыть преступление от взора богов. Фаллен, наверно, вытащил нож у Хэйдеса, когда тот спал, и перерезал ему глотку, как овце на бойне. Я поблагодарил богов за незрячесть. Видеть это я бы не смог.

— Он был плохим человеком. Он зарезал Тлиса, и заслужил, — утверждал Фаллен наутро. – Я боялся, что он убьёт тебя. Боги, простите!.. Я просто сделал то, что должно. Обезопасил нас и отомстил за Тлиса. На войне это сплошь и рядом делают. Убивают плохих людей.

— И хороших.

— Что?

— И хороших убивают.

Мы замолчали. Я думал о Тлисе. Ему тоже горло Хэйдес перерезал?.. Или в живот пырнул?.. Это было быстро или он мучился? Столько всего мы с ним пережили, он был мне братом, а теперь… Что бы он сделал на моём месте? Если бы меня Хэйдес зарезал первым, что бы Тлис выбрал? Предпочёл бы голодную смерть, чем порочить память друга? Тлис меня вёл, почти на себе нёс, я на него опирался, он говорил, что будет моими глазами и костылём, а я… я… Боги, смилуйтесь! Эти мысли были невыносимы. Я люто ненавидел Хэйдеса, Фаллена и саму пустыню, но себя больше всех. Горечь подступила к горлу. На секунду показалось, что сейчас потеряю сознание. Я заскулил, уткнулся лицом в колени и зарыдал без слёз.

Фаллен научил меня срезать мясо с костей и вялить его на солнце. Я наловчился делать это наощупь. Нам пригодилось не только мясо. Печень, сердце, желудок – всё… пригодилось. Мы продержались ещё долго, даже стали снова подбадривать друг друга, что нас скоро найдут и Сунья забудется, как страшный сон. Теперь казалось, что Тлис умер тысячу лет назад.

Но однажды мясо опять кончилось. Вскоре голод снова жёг, душил, терзал, сводил с ума, выпивал силы, как сок из фрукта. Но я твёрдо решил, что во имя памяти Тлиса не стану таким, как они. Не стану Хэйдесом, не стану Фалленом. Лучше умру от голода или от руки товарища. Однако, видимо, Фаллен решил так же. Не знаю, сколько мы держались. Может, не так уж долго, но мне это показалось самой вечностью. Мы очень ослабли, были просто истощены. Вот-вот должно было прийти время сказать последнее «прощай», но… я сломался. Понял, что взвалил на себя непосильную ношу клятвы.

Я сказал себе, что Фаллен сам виноват. Он первым подал пример, раньше меня схватился за нож ради выживания, а я только следую его примеру, и моей вины в этом нет.

И ночью, когда он уснул, я нащупал нож и одним ударом убил человека, которому обязан жизнью. Я чувствовал его тёплую липкую кровь повсюду, слышал бульканье в глотке, пока он умирал на моих руках…

У меня снова была пища. Я рыдал, заламывал руки, драл себе волосы, но всё равно успокоился и взялся разделывать тело Фаллена. Богам было угодно, чтобы я прозрел, когда уже сделал полработы. Я проснулся наутро, и впервые за много дней свет проник в глаза. И сквозь пелену я увидел… дело рук своих. Не спрашивайте!.. Не могу описать. Помню только лицо Фаллена, его я не тронул. Такое красивое, узкое, с тонкими чертами, белое, очень белое, и ужас на нём, как посмертная маска.

Я не мог так больше. Не мог придумывать себе оправдания дальше. И я оставил его там. Сначала пытался обложить его камнями, но сил не хватило, и я положил рядом с ним нож и кружку – самое ценное, что было — и просто пошёл прочь.

Кругом расстелилась Сунья. Именно такая, как описывал её Тлис: ровный платок до самого горизонта, усыпанный чёрными мелкими камнями, как обгорелыми головёшками, а сверху куполом нависло бледно-серое выцветшее небо. Едко пахло гарью. Весь мир в тот момент был только этой необъятной пустыней. И в душе у меня было так же пустынно и безжизненно, как в Сунье.

***

Воцарилось молчание. Несколько минут никто не мог произнести ни слова. Первым очнулся солдат:

— Значит, за вами не было погони. Почему?

— Всё ещё думаете, что я шпион? – Лео поднял усталые глаза на солдата, в них блестела сталь и застыла невыразимая боль. – Не знаю. Наверно, они решили, что мы всё равно умрём в пустыне.

— И даже зная, что вас может ждать в Сунье, вы не решились обратно сдаться в плен?

— Мы знали, что нас убьют, если сдадимся назад. А что ждёт в Сунье – не знали. Знали бы – сдались бы.

Молодой колдун не отрываясь смотрел на Лео. Похоже, он был так потрясён, что даже не мог выразить это.

— Послушай, — проговорил он наконец чуть скрипучим, осипшим голосом, точно через силу, — так то Чудовище – ты его нашёл?

Лео удивлённо заморгал, уставился на колдуна из-под нависших на глаза прядей волос и чуть слышно прошептал:

— А вы не поняли?

Внуки бабы Тани

— Нет, Татьяна Сергеевна, никак нельзя! Вы ж поймите, я не сам это придумал, сверху приказали: всех педагогов старше шестидесяти пяти – на пенсию, — Николай Алексеевич передвинул клавиатуру компьютера; снял, снова надел очки. – Так что только до нового года.

«Тоже волнуется», — подумала Татьяна Сергеевна и крепче сжала сложенные на коленях руки.

— Николай Алексеевич, как же детей-то с середины года бросить?

— Замену вам уже подыскали. Девушка молодая, но перспективная: специалист нового формата, диссертацию пишет… она вам понравится.

И опять снял очки, повертел в руках, положил. Без очков он казался совсем мальчиком, все тем же белокурым слегка полноватым Колей, нетвердо выучившим урок, вынужденным подбирать слова и выдумывать забытое прямо у доски. Даже новенький с иголочки костюм и тщательно завязанный галстук не делали его солиднее и увереннее. Когда школу-то закончил? Лет пятнадцать назад? Нет, шестнадцать: на два года позже ее Вити… Ей было почти жаль молодого директора – не умеет же еще ничего! Она бы и посочувствовала, может, подсказала даже, если бы новоявленный назначенец не начал свою бурную деятельность с изгнания из гимназии стажистов. А ей работа – позарез.

— Николай Алексеевич, может, оставите хоть продленку?

— И продленку никак. Только по конкурсу, а на конкурс пенсионеров не допустят, сами понимаете, — он замялся, потом улыбнулся как можно сердечнее. — Татьяна Сергеевна, миленькая, зачем вам эта продленка? Денег – чуть, а проблем! Малышня так и норовит на голову сесть, а вам в вашем возрасте здоровье беречь надо, — поднялся, прошелся по кабинету. – Может, чайку? – и потянулся к чайнику.

— Нет-нет, — Татьяна Сергеевна отрицательно замахала руками. Только не хватало за чаем совсем расклеиться. — Деньги нужны, хоть какие-то. Внуки у меня… со мной живут. Да я не только за деньги. Леночка под присмотром и Саша, старший, забегает. Обижают его в классе, так он ко мне.

Директор все расхаживал из угла в угол, от его беспокойных метаний у Татьяны Сергеевны поднялось давление и сердце затрепыхалось вспугнутой в клетке пичугой.

— Тем более! Больше времени для внуков будет. А то все школа-школа, о семье некогда подумать… А оставить, честное слово, и хотел бы, но не могу. Ничего не могу!

Он доверительно прижал ладонь к груди, и она поняла: вопрос решен окончательно.

— Ладно… пойду я, а то дети без присмотра все на уши поставят.

Тяжело, придерживаясь за спинку, Татьяна Сергеевна поднялась со стула. Николай Алексеевич подоспел сразу, вежливо поддержал за локоть, проводил до двери:

— Да вы не беспокойтесь, проводим вас с почетом, грамоту от мэрии, льготы похлопочем…

— Спасибо, Коля… простите, Николай Алексеевич, спасибо…

Едва сдерживая слезы обиды и бессилия, Татьяна Сергеевна торопливо спустилась по лестнице, почти пробежала переход и два коридора, отделявшие административные кабинеты гимназии от шумного крыла продленки, заскочила в уставленный шкафчиками тамбур и лишь у двери игрового зала остановилась. Посмотрела в большое настенное зеркало. Ну… а что ты хочешь, баба Таня? Без двух лет семьдесят, конечно, уже старуха, такую куда? Только на пенсию. Насухо вытерла глаза и открыла дверь.

-Что это вы тут без меня расшумелись? А ну-ка по местам и домашнее задание – на парты. Сейчас будем проверять.

Санька уже в третий раз перерывал рюкзак: высыпал на подоконник учебники и тетрадки, обшарил пятерней углы, а потом свалил все назад. Мобилки не было. Новенький самсунг! Он полгода выпрашивал! Баб-Таня ползарплаты отдала… и вот как теперь? Это Макс Жилин стянул, точно. Или Макс, или Венька Толстый с друганами… если Макс, то, может, отдаст, а если Толстый – все, пиши пропало. Или… или это Ленка на прошлой перемене вытащила? Не зря же тут крутилась.

— Хоть бы Ленка… Ну, сеструха, получишь у меня! – Санька схватил рюкзак и с надеждой кинулся в продленку.

Игровой зал, битком набитый мелкотой, Санька одолевал как опытный пловец бурную реку, раздавая направо и налево тычки и подзатыльники. И на все «ну чо!» и «отстань!» отвечал одним вопросом: «Ленку не видел? Шмелеву Ленку?»

Ленка нарисовалась в спальне. Она вместе с подружкой сидела на подоконнике и сосредоточенно тыкала в дисплей его телефона. Санька тут же выхватил свою пропажу и сестре тоже отвесил затрещину, потяжелее прочих:

— Зачем взяла?!

— Уйй! – предсказуемо заныла она. – Я только поиграть, а ты сразу драться! Все баб-Тане расскажу! – и тут же побежала ябедничать. Да и пусть! Санька был ни в чем не виноват, чужие вещи без спросу брать нечего. А вот попросила бы…

Додумать, что бы было, если бы сестра попросила поиграть его долгожданный новенький смартфон, Санька не успел, потому что Ленка вернулась бледная и не на шутку перепуганная.

— Саш, там баба Таня… уснула.

— Что?

— Прямо на столе уснула и не отвечает! Я ее за руку трогаю, зову – а она не просыпается! – и, ткнувшись носом ему в плечо, разревелась.

— Шмелева Татьяна Сергеевна, да-да… инфаркт, и прогноз неблагоприятный? Худо, — Николай сделал скорбную мину и покивал, будто на другой стороне трубки могли оценить его усилия. – Конечно-конечно, родственников разыщем и сообщим. Обязательно… спасибо большое.

Как же это досадно и не вовремя – инфаркт именно сегодня, после вручения приказа об увольнении… Ну да, старая, сердце больное, а тут дети, не подарки, все же понимают. Потому и отправляют на пенсию принудительно, чтобы вот таких вот ЧП не случалось! И все равно: а вдруг? Не так поймут, неверно оценят, кто-то решит, что это он виноват, мягче надо было, постепеннее, подготовить сначала… Чушь какая! Готовь – не готовь, а все равно неприятно.

На самом деле Николай не сожалел, а скорее боялся, как бы этот случай не отразился на карьере. Тут не просто какая-то пенсионерка-учительница, не просто должность директора гимназии. Что ему гимназия?! Он в депутаты метил. На ближайшие выборы – в городскую думу, а потом может и в областную пройдет, почему бы нет? Педагог, директор престижной гимназии, перспективный управленец – таких любят… и тут это происшествие! Увольнением довел до инфаркта заслуженного работника образования!.. Какая же нелепость, честное слово, какая досада!

И дети еще, с ними что-то решать надо.

Николай оглянулся на притихших в уголке кабинета внуков-Шмелевых. Младшая девочка, вся чистенькая и аккуратненькая, как кукла – кажется, Татьяна Сергеевна ее Леной назвала… или Олей? – сидела на краешке стула ровно, напряженно, только голова опущена и пальцы клетчатую юбчонку мнут. А старший – Саша? – даже не присел, так и остался стоять, взъерошенный и растерянный.

— Ну что, ребятки, — оба тут же дружно повернули головы и уставились на Николая, как ему показалось, даже с надеждой. Только вот чем их обнадежить-то? — Бабушка, похоже, в больнице надолго. Телефон мамы или папы знаете? Позвонить бы, чтобы приехали, забрали вас.

— Щас… — мальчик повозился с рюкзаком, достал смартфон и, включив, подал: — Вот, папин.

Фото на дисплее было как будто знакомым. Бабка тут чуть не всю жизнь проработала, живет рядом, наверное, и сын… то есть отец тоже тут учился. Николай присмотрелся, стараясь вспомнить: точно же! Витька Шмелев, выпускник шестой гимназии, только постарше. Вот дела… хотя, это даже лучше, что свой – не будет скандал раздувать, мол, во всем школа виновата. Николай очень надеялся, что не будет. Набрал номер со своего стационарного, а мобильный вернул мальчишке.

— Слушаю! – сердито ответили из трубки.

— Шмелев Виктор?

— Я. Кто спрашивает?

— Копылов Николай Алексеевич, — официально представился Николай, — директор гимназии номер шесть.

— Во! Колька-Мелкий, что ли? – голос в трубке сразу потеплел.

— Он самый.

— Директор? Ну ты даешь! – Виктор даже хохотнул одобрительно, но тут же сменил тон на деловой. – Коль, я рад, что позвонил, но мне тут некогда, если потом…

— Подожди, Виктор, я же не детство вспомнить. Мать твоя у меня работает, а дети учатся, не забыл поди?

— А… ну да, конечно. И что там? Пацан набедокурил? Бабка с ним уже не справляется?..

— Нет, — перебил Николай, — тут другое… Татьяну Сергеевну, мать твою, скорая увезла, подозревают инфаркт. А дети тут, у меня в кабинете сидят. Вот и звоню: забрать их надо.

— Что? Инфаркт?.. – вот теперь и на другой стороне недоумение, растерянность и досада. – Коль, подожди… я все понял, сейчас буду.

Вот и слава богу. Николай положил трубку и снова повернулся к Шмелевым-внукам.

— Сейчас папка ваш приедет. А пока, может, чаем вас напоить? С конфетами, а? Или с расстегаями из буфета?

Ехать в школу одному Виктору не хотелось. Да и смысл? Тащить детей к Антонине – исключено. Там Дима с аллергией, Варютка еще совсем маленькая, няня и так едва справляется. А еще двое – это ведь не шутка, в доме для них даже лишней спальни нет. К тому же от коттеджного поселка в гимназию добираться, считай, через весь город. Что, Виктору самому их возить? Этак он в офис и к обеду успевать не будет. А заберет кто? Да и вообще, у детей мать есть.

Только вот мать эту хрен найдешь. Дома Жанны не оказалось, в салоне сказали, что отбыла на выставку, а мобильный – не то выключен, не то разрядился. Выставка мебельного дизайна в павильоне областного бизнес-центра, значит, туда и придется заезжать.

Найти кого-то на огромных площадях бизнес-центра – та еще задачка. Среди кругло-треугольных шкафов, сумасбродных торшеров и вычурных диванов, оказывается, бродят целые толпы бездельников и гламурных дур. Ну а как еще назвать тех, кого все это барахло интересует? Шкаф-бочка… или диван-губы… вот уж точно, есть на что смотреть! Его там работа ждет: кредитный график, прайс по материалам, процентовки – как-никак сдача объекта на носу. А он глазеет на причуды бывшей, которые и раньше-то, когда еще с ней жил, терпеть не мог.

Наконец Виктор заметил Жанну. Миниатюрная тоненькая брюнетка в голубой норковой шубке, небрежно наброшенной на плечи, яркая и улыбчивая, она, как и двенадцать лет назад привлекала всеобщее внимание. Нетрудно было вспомнить, за что же он так ее полюбил, почему совершенно потерял голову… Впрочем, почему потом возненавидел и был неподдельно счастлив, когда избавился, тоже припоминалось запросто: бывшая женушка, подхватив под локоток какого-то хлыща, напевала ему про модные тенденции, а в глазах светилась такая алчность, что невольно представлялось табло денежного счетчика.

— Жанна! – позвал Виктор, а когда подошел, сухо поздоровался и тут же обратился к ее спутнику: — Простите великодушно, но Жанна Георгиевна должна поехать со мной. Ее дети ждут.

— Дети? – удивился хлыщ, — Жанночка, неужели у вас и дети есть?

Она, хоть и явно удивленная, не растерялась и мило улыбаться не перестала.

— А! Я потом все объясню… сейчас и правда, надо бежать. Но, Альберт, я завтра перезвоню обязательно! Номер у меня есть. Поверьте, никто, лучше нас, ваш дом не оформит…

Альберт кивал и что-то еще говорил в ответ, но Виктор уже вел Жанну под руку к выходу. Ждать, пока она наговорится, он не собирался, и так потерял на поиски слишком много времени.

— Ты что себе позволяешь? – шипела она. – Какие еще дети?!

— Какие? Твои дети. Саша и Лена, если забыла.

Жанна остановилась и резко дернула руку. Виктор подумал и отпустил. Не сбежит же она, в самом деле? Да и зачем? Куда?..

Она сбегать и не собиралась, оправила шубку и, гордо вздернув нос, зашагала чуть впереди.

— Наши дети, ты хотел сказать? При чем они тут?! Не видишь – я работаю? Мне, между прочим, на жизнь зарабатывать надо. Не всем везет на жен-воротил, некоторые сами… ворочают.

— Потом поворочаешь. Мать с инфарктом скорая увезла, дети в школе, забрать надо. Ты на машине?

— На такси.

Она сразу надулась, но он не стал ждать следующей тирады о том, что не всем никчемным дармоедам жены покупают лексусы, открыл дверцу:

— Садись тогда, довезу.

Некоторое время оба молчали, но когда почти полпути до гимназии осталось позади, Жанна не выдержала:

— А зачем, собственно, я? Я целыми днями пашу, как конь, клиентов ублажаю. Меня и дома-то не бывает никогда. И квартирка моя – пять на восемь, где там жить-то? А у тебя дом полная чаша, няньки-горничные, вот и забирай своих спиногрызов.

Виктор невольно дернулся. Вот так всегда: знает же, что Жанна – эгоистка, дети ей просто не нужны, да и никогда не были, а вот, поди ж ты! Умеет его достать.

— Я не могу, у меня и так двое.

— Ага, — Жанна иронично кивнула, — Антонина не пустит. Ты ж у нее так, на правах работника.

— Ты Антонину не трогай! – не заводиться, только не заводиться. Что, он Жанну не знает, что ли? – Да, хозяйка фирмы она, но я там каждую копейку заработал, своим горбом, между прочим! И мозгами. Да!

— Мозгами? – она резко засмеялась и так же резко перестала, — А что же ты мозгами не заработал, когда я Ленку родила? Сбежал и бросил нас без копейки. И теперь опять хочешь все на меня свалить? Вот скажи, много ты для наших детей сделал за эти годы? Хотя бы конфет купил?

Купил. И не конфет, а компьютер, лыжи, Саньке велосипед, Ленки ролики. Еще два года назад отдых оплатил… но как-то говорить все это Жанне, да и самому вспоминать было стыдно.

— Ты-то тоже не бедствуешь, смотрю. Можно подумать, закормила конфетами… бросила с бабкой. Кукушка.

— Я – женщина! Знаешь, как трудно женщине самой заработать?! А еще и на детей?! Вот и оставила твоей матери, чтобы хоть она в тебе совесть разбудила, но, видно, будить-то нечего. Подкаблучник!

Жанна уже кричала и взвизгивала, готовая разреветься. Слава богу, что уже доехали, и этот разговор можно не продолжать. Виктор припарковался у самого крыльца и уже хотел было выйти, но все же решил расставить точки, прежде чем они войдут в школу забирать детей.

— В общем, так, Жанна: моя мать Сашку с Ленкой все это время воспитывала. Моя, понимаешь? Так что сейчас твоя очередь. Мать лечить – мое дело, и тебе, если очень припечет, деньгами помогу. Но жить они будут с тобой.

Жанна поджала алые губки, наманикюренными пальчиками аккуратно вытерла глаза и только потом распахнула дверцу.

— А Антонина твоя – аферистка, — сказала она выходя. – Первый-то ее муж за финансовые махинации сидит. Смотри, она и тебя посадит, вот тогда я посмеюсь.

За окном уже стемнело. Лена цедила остывший чай и ковыряла сдобную булку, что вместо расстегаев продавали сегодня в буфете. Санька думал, что теперь уже и буфет закрыт, и вообще все уроки кончились, учителя домой ушли. Только директор с ними сидит, дожидается родителей. А они все не едут…

— Лен, — он легонько толкнул сестру, — мобильник поиграть хочешь? На, возьми.

Ленка только головой мотнула.

— Я к бабе Тане хочу, — и разревелась.