ДУЭЛЬ № 4 анс против Белки Елены

Под музыку Вивальди

Сытое урчание мотора успокаивает. Дворники с трудом справляются потоками, фары утыкаясь в водяную стену, краем выхватывают у темноты край дороги, кусты и деревья мелькают за обочиной белесыми привидениями. В салоне пахнет дорогой кожей и негромко звучит музыка. Вивальди, «Summer», «Летняя гроза».

«Если моё искусство символично, то символ этот — только один: свобода женщины и эмансипация её от закосневших условностей, которые лежат в основе пуританства», — написала Айседора Дункан. Движение, импульс, пластика – они сиюминутны и эфемерны, как кусты на обочине, они мелькают и не несут никакой информации, они не фиксируются сознанием и скрывают что-то таинственное, мрачное, неистовое, страшное. Они возопят к первобытным инстинктам. Остановиться, разогнать наваждение, убедиться в реальности, рассмотреть, пощупать и убедиться – нельзя, некогда, незачем.

Щелчок зажигалки, и ароматный дымок поплыл по комнате. Кофе и сигарета, черный, крепкий, без сахара, и крепкая сигарета, впрочем, я предпочитаю «Беломор» — он более гармонично вписывается в антураж кабинета и соответствует моему имиджу. Только вот курить его не сахар, и «Беломор» я достаю в основном при визитёрах.

Марина неслышно подошла сзади, села на колени, потерлась щекой о щетину и, запустив руку в отворот халата, нежно пощипала густую поросль.

— Марин, мне надо поработать.

— А я соскучилась, — Марина берёт мою чашку, делает глоток, смешно морщится и решительно ставит подальше от края стола. Берёт у меня из пальцев сигарету, делает вид, что затягивается, гасит её в пепельнице.

— Солнышко, мы скоро поедем на остров, там будут только пальмы и песок, только ты и я. Но мне надо закончить.

— Я тебе верю. Я в тебя верю. У тебя всё получится, — Марина касается губами лба, распущенные, неуловимо пахнущие свежестью волосы щекочут нос.

Девочка и море. Бездушная стихия надвигается неукротимо, бессмысленно, пугающе. Нет никакой возможности остановить, замедлить движение. Всё происходит само по себе.

Тёплый песок, ласковая вода. Приближается, подкрадывается, подкатывает.

Неукротимо, бессмысленно, пугающе надвигается не только море. В сущности, море – только метафора, символ, аллегория и не более. Точно также накатывается любая другая стихия. Точно также накатывается сильная эмоция, страсть.

— Марина, ты сегодня во сколько освободишься?

— В девять, если не произойдёт ничего неожиданного.

— А что неожиданное может произойти?

— Смешной. Может произойти неожиданное всё что угодно.

Вот и поговори с ней. Она постоянно ставит меня в тупик. С самого начала. До встречи с Мариной я был совершенно другим человеком. Встречался с непонятно кем, вёл какие-то дела, у меня была куча обязательств. Иронично и небрежно действовал по правилам и их нарушал, рисковал и ничем особо не дорожил.

Встреча состоялась в один из не самых благоприятных периодов. Её периодов, у меня-то как раз никаких периодов не было, а у неё всё периодами. Я у неё тоже период. Наверное.

То есть, я хочу сказать, что я себя до встречи с Мариной не помню. Потому что это был не я. Или наоборот, никакого «до встречи» не было, она была всегда, с самого начала, просто я об этом не подозревал.

Почему-то я сразу понял, что её зовут Марина. Так бывает. Не сказав ни слова друг другу, только встретившись глазами, мы уже знали, мы знали друг про друга всё. И знали всё, что произошло, и всё, что произойдёт. Это, наверное, глубоко сидящий в мозге, где-то в районе гипофиза рудиментный орган, или даже не орган, просто определённым образом замкнутая цепочка нейронов, несущая древнее тайное знание. Которое вдруг просыпается в такой вот момент. Или не просыпается никогда. Мне совершенно не хочется думать о мистике, предначертаниях, судьбе – без разных эзотерических теорий каждому однажды даётся шанс. Который почти никто не использует.

Марина. Девушка-скандал, девушка-проблема, девушка-катастрофа. Есть люди, живущие в какой-то своей вселенной, в которой всё происходит не так. Она и сама не знает, как. Люди, приспособленные к жизни, каждый день встают утром, пьют кофе и идут работать работу. В перерыв съедают бизнес-ланч и продолжают работать работу. Потом совершают какие-то кульбиты, чтобы было чем наутро поделиться с сослуживцами, и мирно засыпают в постельке, чтобы утром выпить кофе и идти работать работу. Таких много. Таких большинство. Я и сам такой был, и оставался бы таким до сих пор, если бы не Марина.

Где мой «Беломор»? Где-то ещё оставалась пачка. В этот самый момент мне необходима хорошая затяжка крепчайшего табака, без примесей, без добавок, мне совершенно необходима добрая порция нефильтрованного дыма. Роман закончен, но я понимаю, что в нём всё неправда. Всё не так. Потому что этот роман, он про Марину. Она его не читает, она не умеет читать романы. Я несколько раз пытался рассказать ей, но она не хочет слышать. Она живёт в другой вселенной, где романы не читают, где их проживают.

Вдруг, как-то сразу понимаю, что Марины больше не будет. Я увидел её взгляд. Её последний взгляд. Как я сразу не понял? Марины больше не будет. Она всё решила. Она прыгнула. Она поставила точку.

Может не надо так гнать? Всё равно уже ничего не изменить. Марины уже нет. Нет в моей вселенной, и никогда больше не будет. Она так решила, и ничего уже изменить нельзя.

Сытое урчание мотора успокаивает. Дворники с трудом справляются потоками, фары утыкаясь в водяную стену, краем выхватывают у темноты край дороги, кусты и деревья мелькают за обочиной белесыми привидениями. В салоне пахнет дорогой кожей и негромко звучит музыка. Вивальди, «Summer», «Летняя гроза».

Любавино счастье

Хороша была Любава — дочка старшего белогородского городника Ждана. И до чего же красива, будто сама Леля-весна! Казалось, сами боги сотворили её людям на радость. Мать Макрош наделила Любаву задором и дерзким нравом, Лада — красой яркой: кожа белая, нежная, брови черные, тонкие, глаза карие, блестящие, как тёмный янтарь. А волосы цвета гречишного мёда сверкали золотом на солнце.

Да и цену себе Любава знала, как не знать, ведь с тринадцати лет сватов засылали. Только зря всё. Не про женихов белгородских была Любава. Ждала она чего-то светлого, таинственного, чтоб сердце замирало, как при прыжке через священный костёр: свежий ветер в лицо, а под ногами опасный жар. И может быть, дождалась, да только у городника свои планы на дочь были. Позвал однажды Ждан дочь и говорит:

— Всё, Любава, хватит тебе в девках ходить, нашел я тебе жениха, в стужень свадьбу сыграем. Хорошему человеку в руки отдаю.

— Кому это? Аль витязь прекрасный в Белгород пожаловал? Да только тебе одному показался? — не поверила ушам своим Любава. — Уж не шутишь ли ты, батюшка?!

А батюшка не шутил. Действительно сговорил свою Любаву за сотника Ратмира, вернувшегося на днях с княжей дружиной из похода.

«За кого? За Ратмира? — думала Любава. — Ведь он почти материн ровесник, ну, может, помладше будет. И не красивый он совсем, глаза серые, нос с горбиной да и огромный, а сам здоровый, как медведь!»

Не так в девичьих мечтах выглядел её суженый. Почему городник дочку так рано за сотника решил отдать, Любаве было всё равно. Она была зла на отца и несчастна. А люди поговаривали, что три весны назад, когда князь пошел походом на земли чужестранные и забрал с собой всех дружинников, оставив два десятка для охраны города, напали печенеги. Много семей пострадало. В то время Ратмир ещё десятником дружинным был. Случилось так, что оказался он у городниковского дома, когда печенеги уже в хату вошли, поэтому удалось спасти ему жену Жданову, Тихомиру, и двух дочерей малых, Любаву и Милу, от полона.

Только туго пришлось тогда Ратмиру. Пока подмога не поспела, его печенеги покалечить успели: лицо изранили, ноги перебили так, что полгода не ходил. Городник его в доме своём поселил, а Тихомира днями и ночами выхаживала. И то ли молодость взяла своё, то ли Тихомира так усердно за ним ходила — к зиме Радомир встал, к травню уже в воеводином дворе с кметями силой богатырской мерился. А при первой возможности ушёл с князем в поход.

А ещё поговаривали, что полюбилась Ратмиру Тихомира, вот и отправился в дальние края молодецкий пыл на ворогов выплёскивать во славу Князя светлого.

Близился студень, Любава просили отца изменить слову, рыдала, угрожала, винила за то, что за вено богатое кровь свою счастья лишает, Ладу гневит — всё без толку. Ударил отец кулаком по столу:

— Ты род опозорить хочешь?! Против слова отца идти вздумала?!

И в стылый зимний день стояла Любава рука об руку с Ратмиром перед родителями ни жива ни мертва, будто злая Морена дыханием своим кровь залединила и весь жар из тела выстудила.

А в опочивальне, когда пришло время разувать мужа, не стерпела Любава, выпустила горе наружу, залилась слезами да так горько плакала, будто всю родню схоронила. И обидно ей было за себя, за судьбу свою, за то, что она девица-краса отцом родным в руки чудовищу отдана. За что Макрош и Лада отвернулись от неё?! Или дары её им не приглянулись? И её было всё равно, что теперь муж господин ей: захочет шею свернёт или к отцу с позором отправит. Ей казалось, что жизнь кончилась. Так и ревела она, как дитя малое, сидя на полу с сапогом в руках. А когда очнулась, увидела, что муж её спит крепким сном, лицом к стене.

Так и началась её семейная жизнь. И напрасно боялась Любава, что муж её неволить будет или бить, всё иначе сложилось: Ратмир уходил утром, а приходил поздним вечером. Жизнь Любавы мало чем отличалась от жизни в доме отца. Все те же хлопоты, только спала она теперь не на лавке, а на одной лежанке с мужем — он у одного края, она у другого.

Вроде бы всё хорошо, только холодность мужа стала задачить Любаву. Ещё с раннего девичества купалась она в восхищённых взглядах приезжих кметей да парней белогородских. А тут муж мимо неё смотрит, как будто не дева-краса она вовсе, а дитя малое. И чувствовала она себя так, словно ограбили её, не дали драгоценность, которой она должна владеть. Уж она и рубаху новую из приданного наденет, с золотой тесьмой и узором красным, и на стол сама подаст, и дом вычистит — всё без толку, не замечал Ратмир ни Любаву, ни её трудов.

Так и жила она своей странной семейной жизнью. Но разве челяди рот зашьёшь? Не скрылась такая жизнь от отца. Приехал он в гости к молодожёнам на Масленицу, всё выспрашивал, как живут, когда внуков ждать, всё в глаза пытливо глядел. А уезжать стал, подарил зятю плётку шелковую с рубиновым камнем на рукояти, с намёком, мол, понимаешь для кого.

Но даже после этого ничего не изменилось. Дни летели. Леля-весна тихо ступала на землю белогородскую, принося с собой тепло и радость. Любава постепенно примирилась с тем, что стала женой Ратмира. И не зверем он оказался, как ей думалось, и, если приглядеться, на лицо не так страшен, как поначалу виделось. Люди Ратмира уважали за ум, за силу, за подвиги ратные. В тайне Любава даже гордилась этим. Но не было у неё покоя на душе. Думалось ей, что верно народ сказывал про Ратмира и Тихомиру; знала Любава, что с матерью лицом схожа, вот и решил Ратмир в жёны дочь взять, раз мать не может.

На Ярилин день все белогородцы вышли на улицу, чтобы славить бога. Ратмир и Любава тоже не остались дома, а вместе со всеми отправились на Лысую гору. Лучи Ярилы наполняли всё вокруг светом и жаром. Любаве никак было не устоять на месте, сразу пустилась в весёлый пляс. И чувствовала она себя Солнцем пылающим, так вольно и хорошо ей было, что казалось, Сварог только для неё этот мир сотворил! И видела она восторг и восхищение в лицах людей. Нашла мужа глазами: смотри, мол, как хороша я, любуйся. Но лицо мужа становилось всё темнее и угрюмее, а посреди пляски вообще схватил её за руку и выдернул из круга:

— Негоже тебе, Любава, егозой на игрищах скакать, чай, не девка уже, а жена мужнина.

Обидно стало Любаве, не таких слов она от мужа ожидала. И тут, будто дух русалочий в неё вселился, выдернула она руку и сказала игриво:

— Жена? Такая жена, что мужу не надобна?! Но может, другим пригожусь? Глядишь, добрые люди не дадут добру пропасть!

С этими словами ринулась она проворливой белкой через толпу на другой конец поляны. Так, чтобы Ратмиру не догнать, не остановить её было.

Но недолго Любава кружилась в танце, вскоре весь задор её испарился, оставив чувство пустоты и досады. В пляски больше не тянуло и домой не хотелось идти: опостылели ей стены без тепла и лада. С такими мыслями побрела Любава от игрищ да людей шумных в лес, пока не поняла, что солнце зашло, а обратной дороги не разглядеть. Она не боялась леса, верила, что боги её берегут и ничего с ней не случится. Так и решила схорониться под кустом орешника, ночь переждать, а с зарёй рассветной идти дорогу обратную искать. С этим и заснула. Снился ей всю ночь Ратмир, и был он иным, не таким, каким она привыкла его видеть. Смотрел на неё тепло и ласково. И казалось ей, что нет ничего дороже этого взгляда.

Пробудил Любаву на заре сук, больно впившись в бок. Вскочила она, вспомнив, как здесь оказалась, как мужа обидела, и бросилась бежать, не замечая ничего перед собой: ни веток, рвущих рубаху и царапающих лицо, ни корней и кочек, разбивающих в ноги кровь. Подбежав к дому, она так и ахнула от неожиданности — на крыльце сидел Ратмир, с плотно сжатыми губами, держа в руках плётку, ту, что подарил отец на Масленицу. Завидев Любаву, растрёпанную, поцарапанную, в порванной рубахе, Ратмир вскочил и шагнул к жене, нависая горой. Любава аж замерла, утонув в его глазах. Только казались они ей теперь не серыми, а цвета грозового неба, и не лёд и безразличие видела она в них, а боль и отчаянье. Любава сделала шаг навстречу. Ратмир занёс плётку над ней. Но не упала она в ноги, а метнулась, как огненный сполох, к мужу и впилась в его уста горячим поцелуем, в который вложила весь девичий пыл и ярость борьбы за своё счастье. Плётка выпала из рук Ратмира: в руках он теперь держал самое для него дорогое — свою глупую, маленькую жену, кареглазый лукавый взгляд которой больной занозой саднил в сердце великана с тех пор, как только он увидел её. А Любава думала, вот оно моё, священное. Не оставили её светлые боги. Так и стояли они обнявшись в лучах восходящего Ярилы, с радостью взирающего на счастливых детей своих.