Кот в мешке №2, второй тур. Голосование.

Туфельки для Золушки.

Работы было немного и Константин вышел на улицу. Сел на скамейку, около своей мастерской по ремонту обуви и, нежась на солнышке, думал: ''Как же хорошо… Можно жить и работать в свое удовольствие.'' Вытащил бутылку газировки, допил, аккуратно закрутил крышку и убрал обратно в карман.

— Еще пригодится, можно компот домашний налить, – подумал Константин, ему нравилось давать вещам вторую жизнь. Жил он один, в достатке, но лишнего не тратил. Открыл свое дело, работа пошла и все бы ничего, но иногда чувствовал внутри одиночество. Друзей много, но ведь у всех свои дела и заботы. Вот и сидел он на скамейке, в погожий, солнечный денек, внимательно наблюдая за спешащими людьми. Мимо шли, смеясь, влюбленные парочки, обнимаясь и целуясь. Неторопливо прогуливались семейные люди, с сумками и свертками. Проходили, грустно опустив глаза, и те, которые ругались, резко выкрикивали упреки, но все равно они были вдвоем. Семейная жизнь у Константина как-то не сложилась, сначала долго выбирал, потом родители болели, бизнес налаживал.

— Самое время сейчас подумать о спутнице жизни, — рассуждал он сам с собой, — а то вечером и поговорить не с кем. Только жену бы мне найти экономную, уважаю таких. Да где ж ее взять? На улице знакомиться — глупо, неизвестно какая по характеру будет. В театр давно не ходил, да там все с провожающими. Знакомых просить — подсунут непонятно что, лишь бы сбагрить какой-нибудь перезрелый фрукт. Придется самому, попробую выбрать из тех, кто в мастерскую приходит. Если чинит — значит экономить умеет. Пока принимаю заказ и номерок выдаю, можно поговорить, расспросить что меня интересует. Сказано — сделано. На следующий день Константин стал внимательно приглядываться к женщинам, подходящих под его критерии было мало. То высокого роста, то внешность не нравилась, то высокомерная, не поговорить. Под конец рабочего дня он расстроено положил голову на руку и отрешенно смотрел в окно, устал жену выбирать…

— Ой, как больно! — вскрикнула рыженькая женщина, нечаянно оступившись на тротуаре. Дохромав до остановки, присела на скамейку. Сняла с ноги туфельку и посмотрела — каблук был сломан. Она шла в кафе, знакомый пригласил на чашечку кофе, и вдруг такая неприятность.

— Что, доченька, проблема случилась? – раздался негромкий голос. Сердобольная старушка, сочувственно глядела на нее, качая головой. – Да ты иди вон туда, за угол, там мастерская.

— Спасибо, — поблагодарила расстроенная женщина старушку и, прихрамывая на одну ногу, пошла в указанном направлении.

— Ситуация хуже не придумаешь, – раздраженно думала она про себя, — телефон его не знаю, позвонить не смогу. Уйдет из кафе пока буду чинить, да и как чинить, денег совсем нет. Надеялась молодого человека разжалобить, перезанять немного, не получится. Завернув за угол увидела вывеску ''Сапожная мастерская'', решительно открыла дверь и вошла. Маленький холл был уютным, немного домашним. В углу разместилось зеркало с маленькой скамеечкой перед ним, посетители могли на себя посмотреть и обувь перед ним померить. Напротив стоял большой фикус в горшке, на стене висел прейскурант. Дальше находилась стойка для приема заказов, там сидел мужчина и отрешенно смотрел в окно…

— Здравствуйте, – раздался негромкий голос, Константин повернул голову. Перед ним стояла, улыбаясь, рыженькая, зеленоглазая женщина и в руке держала туфельку со сломанным каблуком. Он внимательно посмотрел на нее и подумал :''Надо же, не выбросила. Это хорошо !''

— Что вы хотели? – спросил любезно.

— Вот, можете починить? – поинтересовалась женщина.

— К сожалению нет. Каблук просто вырван, ремонту не подлежит, – сочувственно проговорил он. Женщина на минуту замерла, смотря на него круглыми, не мигающими глазами. Потом, всхлипывая, наморщила носик и ее глаза наполнились слезами. Она вытащила носовой платок, закрыла им лицо и тихонько заплакала. Константин растерялся, он не помнил когда последний раз утешал женщину и делать этого просто не умел.

— Вот, наверняка экономная, и хозяйка хорошая, это мой шанс, попробую, – лихорадочно рассуждал, глядя как она всхлипывает. Женщина ему была симпатична и он решил действовать. Встал из-за стойки, подошел осторожно и, словно боясь обжечься, дотронулся до ее плеча.

— Не расстраивайтесь, я попробую что-нибудь сделать. – сказал он тихо. – А вас как зовут?

— Майя, — продолжая всхлипывать, но все же подняв грустные глаза, ответила женщина.

— Майя, красивое имя. Подождите здесь немного, я скоро приду. – и с туфелькой в руке ушел. Майя тут же выпрямила спину, улыбнулась и подошла к зеркалу. Посмотрела на свое отражение и платочком поправила смазанную тушь.

— Надо же, я думала, что не получится, долго он из-за стойки не вставал. Хочешь жить — умей вертеться, – подмигнула сама себе и села на скамеечку ждать…

Константин вышел из мастерской и стал рассуждать: '‘Починить каблук не получится, значит надо просто купить новые туфли. Я смогу завоевать симпатию женщины.'' И бегом отправился в ближайший магазин, там обувь разного фасона и цвета ровными рядами стояла на полках. Он сначала даже растерялся, но, подумав немного и посмотрев цены, выбрал недорогие туфли вишневого цвета. Очень ему этот цвет понравился, да и по размеру подходили точь в точь. Заплатив на кассе и взяв чек, на всякий случай, пошел обратно. Открыл тихонько дверь в мастерскую, Майя сидела грустно опустив глаза. Константин подошел, молча достал туфли и как настоящий мужчина, встав на одно колено, надел одну на ее ногу. Она медленно подняла глаза, в которых зажглись маленькие искорки благодарности, нежно улыбнулась и восхищенно посмотрела на Константина.

— Это мне? – ангельским голосочком спросила она. – Какая прелесть, спасибо, мне очень нравится. Вы так добры.

Одела вторую туфельку, покрутилась перед зеркалом и поцеловала смущенного Константина в щеку.

— Мне можно пригласить вас завтра вечером в кино? – робея, и заикаясь от нахлынувшей смелости, проговорил он.

— Да…Такому галантному мужчине трудно отказать. Я сама зайду к вам, сюда.– Майя кокетливо улыбнулась и, помахав на прощанье рукой, ушла. Константин стоял, погрузившись в мир грез, представлял свое уютное гнездышко, где хозяйничала Майя. Волна счастья тихонько разливалась по всему телу, он нашел себе спутницу жизни…

Майя вышла на улицу и задумалась. Встречаться с сапожником ей не хотелось, предпочитала мужчин побогаче. Медленно пошла к остановке, на которой недавно сидела. Там достала из сумочки записную книжку и ручку, вырвала листочек и стала писать объявление: ''Порядочный мужчина ищет спутницу жизни. Скромную и обаятельную, без вредных привычек. Приходить в сапожную мастерскую, завтра вечером. С собой желательно принести туфли для ремонта. Женщине которая мне понравится — куплю новую пару.'' Аккуратно пристроила листочек на боковой решетке и направилась в кафе, громко стуча каблучками новых туфель…

Константин на следующий день, придя на работу, думал только о свидании. Гладко выбритый, надушенный, в строгом, но не новом костюме, чувствовал себя как влюбленный юноша. До обеда народу почти не было и вот день, наконец, начал близиться к своему завершению. Неожиданно в мастерскую вошло несколько женщин сразу. Константин растерялся, он хотел закрыть сегодня мастерскую пораньше. Но не выгонять же их, и терпеливо стал принимать обувь. Тут случилось непонятное, в мастерскую одна за одной стали входить еще женщины. Разного возраста и внешности, они все улыбались и строили Константину глазки. За всю жизнь он не получал столько внимания, ему стало не по себе. Весь взмок, но все принимал и принимал заказы, забыв о свидании. Лишь когда стемнело, уставший, вышел на улицу передохнуть. И онемел. Перед его дверями стояла очередь, он присел в изнеможении на скамейку.

— Спокойно, — стал успокаивать себя, чтоб не закричать, — это просто наплыв женщин-маньячек по ремонту обуви. Почему вы все пришли сюда? – спросил он, усталый и разозленный, вспомнив, что свидание сорвалось.

— По объявлению, — робко ответила одна и протянула ему листок, снятый с остановки.

Константин взял, прочитал и нервно рассмеялся, его просто развели. Мастерскую пришлось закрыть на три дня, чтобы прекратился поток женщин, да и обуви набрал много. На Майю, конечно, обиделся и встречаться с ней больше не захотел.

— В следующий раз буду умнее, подарки буду дарить после свидания, — думал он, с интересом поглядывая на пришедшую в мастерскую женщину…

История Салима

Во имя Аллаха, милостливого и милосердного, извечного, единого и великого, который знает о всякой вещи! Мир тем, кто следует праведным путём и боится последствий дурного дела, кто повинуется царю всевышнему и предпочёл последнюю жизнь первой!

Величайшему, благословенному защитнику веры и справедливости, зерцалу добродетели и покровителю обездоленных, Мамуну ибн аль-Амину, халифу багдадскому, потомку пророка – да хранит Аллах твоё царствование и продлит его на радость подданным и на горе врагам – слава!

Дозволь, о повелитель, чья мудрость сравнится лишь с мудростью Соломона, поведать о моих невероятных приключениях и позабавить тебя историей моей, надеясь на милость твою, внимание и благосклонность!

Я – грешный сын своей почтенной матери Джалилы, дочери благочестивого ан-Нумана, и недостойный отпрыск отца своего, почтеннейшего купца Юнуса ибн Джаланда, а зовут меня Салим ибн Юнус-Хейят, и держу я лавку тканей возле Западных ворот славного твоим правлением в земных пределах города Багдада. Много слышал я от знающих и уважаемых людей о далёкой стране Хинд и о богатствах её, о причудливых дворцах и странных домах, что возносятся, подобно пальмам в пустыне, над миром, славя местного бога и направляя народ его по пути добродетели. И дивился я слышанному и тому, сколь обширен и причудлив мир, созданный Аллахом. И однажды решил я отправиться в путешествие в эту страну, а заодно и прикупить товаров, ранее невиданных в славном городе Багдаде. И, решив так, оставил я лавку на надёжного человека, попрощался со своими родными – мир им! – и прибыл в богатый и славный город Сираф. Там я нанял ганджайль с опытным муаллимом и храбрыми мореходами, и в 15-й день месяца шубата 218 года хиджры, попросив благословение Аллаха и вверив себя покровительству пророка, отплыл из Сирафа в Страну Золота.

Аллах послал нам хорошую погоду, и через месяц мы вошли в великий Бар-эль-Хинд и направились к берегу Алаусскому. Недалеко от него и настигла нас буря, равной которой не помнил никто из славных мореходов. Ветер свистел так, будто тысяча маридов, ифритов и шайтанов, завидев нас, завопила в злобной радости. Волны были столь высоки, что казалось, будто мы нашли вход в царство самого Иблиса, и вот-вот разверзнется он, чтобы поглотить нас, как дикий зверь – ягнёнка. Наши мореходы боролись с бурей, подобно разъярённым барсам, но сказал пророк: «Милость Аллаха – словно солнце на небе: как тучи закрывают собой солнце, так и его милость может затуманить свой лик перед смертными», и сколь мудры слова его! Глуп тот, кто надеется на вечную благосклонность Всевышнего! Всё – в руках Аллаха, и даже Рок подчиняется его воле, и удел человека в этом мире – смирение. Не было угодно Творцу, чтобы мы дошли до Страны Золота: разбила буря наш ганджайль в щепки. И приготовился я предстать перед престолом Вечного, но судилось мне иное: выбросило меня в беспамятстве на берег, которого нет ни на одной из карт, составленных лучшими муаллимами твоего царства.

Когда очнулся я, то восславил Создателя за то, что сохранил он мою жизнь. Но потом осмотрелся я и увидел пустынный берег, что простирался на много шагов слева и справа, и лес впереди – и ни одной живой души вокруг. Понял я, что никто из моих спутников не спасся. И тогда чёрная тоска, подобная ветру пустыни, охватила грудь мою. Взрыдал я и разодрал свои мокрые одежды, пал на землю и исцарапал в великом горе лицо, оплакивая участь братьев моих и свою собственную! И сказал себе так: «О, несчастнейший! От роду тебе всего тридцать лет; жил ты в почёте и уважении, занимался достойным трудом, никого не обманывал и не обвешивал, чтил Коран и волю Аллаха и наместника его – и вот, занесла тебя судьба в землю, названия которой нет ни в одном языке мира! И суждено тебе окончить дни свои здесь, и никто в Багдаде не узнает об этом. Ибо воистину человек – как песчинка в пустыне: много ли дела ветру до того, куда он несёт песчинку и что станется с ней? И нет того, кому передал бы ты своё дело, ибо до сих пор не встретилась тебе девушка, к которой вошёл бы ты и которая встретила бы тебя радостью и не понесла от тебя наследника славного рода Юнуса, отца твоего!» И, сказав так, снова возрыдал я над судьбой своей.

Когда же пришёл в себя я спустя время, то увидел, что обступили меня странные существа: ростом с человека, нагие, как Адам до падения, в руках – копья, а сами – чёрные, словно слуги проклятого Иблиса. Ужас сковал моё сердце, и язык оцепенел, и глаза затуманились, как только я подумал, какая же смерть уготована мне от рук этих гяуров. И заставили они меня встать, и повели куда-то. И когда вели они меня, обратился я в своём сердце к Всевышнему со словами «Амр Аллах» и с просьбой о прощении за нерадивость мою. Так укрепилось сердце моё, и приготовился я смиренно, как подобает истинному мусульманину принять всё, что будет ниспослано мне,.

Привели они меня в своё селение, и стоял посреди него столб, а выглядел он как мужской орган, что увидел прекрасную деву в свете красоты. Подумал я, что это – идол их, и принесут сейчас меня ему в жертву, но иное было мне уготовано. Отвели меня слуги к главному шайтану, и пал я ниц перед ним в ожидании приговора. Но угодно было Аллаху вселить милость в сердце этого нечестивого, ибо приказал он что-то своим слугам, и те подняли меня и усадили напротив него. Затем они принесли мне плоды земли своей, видом как большой орех, мякоть которого мягка и сытна, а вода из него кисло-сладкая и прекрасно утоляет жажду. Когда насытился я, обратился ко мне главный шайтан, но ни слова я не понял из сказанного им, ибо речь его была подобна клёкоту беркута над пустыней. Покачал я головой в ответ на его слова, и грусть охватила моё сердце. Тогда снова обратился он к своим слугам, и отвели они меня в пустое жилище на краю селения. И, оставшись один, восславил я Творца за чудесное спасение моё.

Прожил я в этом селении два года, понял, что его обитатели — такие же люди, как и я, и научился понимать их речь. И проснулось во мне любопытство – мать всякого знания, – и стал наблюдать я за их жизнью. Много удивительного и невероятного увидел я, что достойно описания, но особенно поразил меня один обычай, о котором хочу рассказать. Когда луна начинает рождаться, выходят юноши этого селения в набедренных повязках из своих домов, становятся вокруг столба, скидывают повязки и начинают диковинный танец: ходят по кругу и кружатся волчком, как дервиши, раскачиваются из стороны в сторону, двигают непристойно бёдрами и потрясают своими детородными органами. Девушки же наблюдают за ними из дверей, и как только одна из них подойдёт к одному из танцующих и уведёт его за собой, танец прекращается – до следующего рождения луны. И спросил я об этом танце однажды у старейшины – ибо не только научился понимать их речь, но и изъясняться на ней.

И ответил мне старейшина: «О чужеземец! Заметил ли ты, что все мужи в нашем селении ходят нагими, а юноши – в повязках?» И когда я подтвердил его слова, он продолжал: «Знай же, что этим танцем юноша прощается со своим детством и показывает девушке, что уже вошёл в возраст и готов быть мужчиной и её мужем. И та девушка, которую убедил в этом юноша, берёт его себе в мужья, и получает он право ходить и охотиться нагим. Если же юноша не сумел убедить девушку, будет он считаться юным до следующего рождения луны». Подивился я тому, что услышал, и в тот же миг захотелось самому станцевать в одну из лун возле столба, но сказал мне старейшина: «Не нашего ты племени, чужеземец, поэтому запрещено тебе танцевать возле священного столба и касаться его. Но если останешься с нами, то примем тебя в племя и дозволим станцевать возле него, чтобы девушка смогла тебя выбрать в мужья». Поблагодарил я старейшину за эти слова и сказал, что хочу вернуться к себе на родину в Багдад, ибо скучаю по семье своей и по лавке своей, и снятся они мне ночами. И сказал на это старейшина: «Да будет так!» И приказал срубить для меня небольшое судно и снарядить его всем необходимым.

Когда всё было готово, приказал старейшина десяти воинам сопровождать меня по морю, ибо были они не только умелыми охотниками, но и искусными мореходами. Одарил меня он на прощание кораллами и костями диковинных животных, попрощались мы с ним, и отплыл я, славя Аллаха за бесконечную милость Его ко мне.

Так добрался я до Хинда, где продал кораллы и кости, а на вырученные деньги оделся как подобает званию моему, одарил своих спутников со словами благодарности и милости и расстался с ними. После накупил я товаров и вернулся в Багдад, где устроил пир на весь район Западных ворот, славя Аллаха за моё чудесное спасение. И славили его вместе со мной все родственники и друзья, ибо думали, что я мёртв, и удивлялись рассказам моим о том, что пришлось мне пережить.

И стал я жить в ещё большем почёте и уважении. Но через некоторое время начал я видеть этот танец в своих снах и слышать голос, понуждавший меня пойти на площадь и станцевать там, чтобы встретить наконец-то ту, что одарит меня своей радостью. Не поддавался я сначала этому голосу, ибо чуял в нём происки коварного Иблиса, но слабела воля моя. И однажды решился: когда луна начала своё рождение, снял с себя я все одежды, вышел на базарную площадь и стал танцевать так, как танцуют юноши на том острове. Сбежался народ в великом удивлении и стал глазеть на меня. Некоторые показывали пальцами и смеялись, другие же отворачивались в скромности своей. Стыд жёг меня изнутри, как огонь пекельный, но не мог прервать я эти недостойные движения, словно кто-то водил меня за руку и переставлял мои ноги, как ему хотелось. И избавили меня от этого лишь доблестные стражники, схватив меня и заточив в тюрьму – да пребудет благословение с ними!

И теперь, о величайший из халифов, обращаюсь к тебе с просьбой рассудить меня и мой поступок и смилостливиться надо мною! Ибо велик мир, и самые разные люди в нём живут, и волею Аллаха странные есть у них обычаи, удивления и изучения всяческого достойные! И мало мудрости в том, чтобы осуждать человека за любопытство, ибо любопытство есть мать знаний. И да воссияет над нами свет истины.

***

Я недолго сокрушался о том, что ответил на письмо барона Холлевальда. И что согласился на его предложение. Дней десять, не более. Потом мои сожаления угасли, как угли замирающего костра. И даже дыма смутных сомнений не осталось…

Барон Холлевальд двигался медленно. Не спешил. По лестнице спускался осторожно, ощупывая носком левой ноги каждую ступеньку. Убеждался в том, что каменная поверхность устойчива. Затем переносил вес тела, крепко цепляясь руками за кованые перила. Ставил правую ногу. Ступенек было девять. Я уже давно знал их точное количество. А дней прошло тридцать пять. Столько раз ранним утром барон спускался в подвал, чтобы повидать меня перед завтраком и совершить очередные манипуляции с моим телом.

Я и двое хмурых слуг терпеливо ждали, когда барон спустится до нижней ступеньки, когда он отряхнет от пыли полы расшитого павлинами халата, поправит на голове чёрную бархатную шапочку, высморкается в батистовый платочек и подойдет ко мне. Вернее к тому, что от меня осталось.

Один из слуг, Бежон, услужливо подкатывал с правой стороны столик на колесиках. Склянки и инструменты на столике весело бренькали. А свет факелов, коснувшись хрустальных сосудов, распадался на радужные пятна на стенах. Лицо же барона всегда было тёмным. Словно свет боялся трогать его сморщенные щёки, сухой крючковатый нос и сжатые дугой печали тонкие бесцветные губы. Глаза барона, немного выпуклые, словно вылитые из стекла, с малюсенькими зрачками, наоборот, всегда блестели и слезились. Если бы я был аптекарем, я бы назвал взгляд барона лихорадочным. Но я не был ни лекарем, ни травником. И ничего не понимал в запахах, идущих от склянок, которые барон начинал откупоривать.

Второй слуга, Калибий, в это время пристраивал у моих безвольно висящих ног медную чашу.

Сейчас начнётся.

Я не мог даже глаза закрыть. Век у меня уже не было. И потому мне приходилось следить за размеренными действиями барона. Тридцать пять дней всё происходило в одном и том же порядке, в одной и той же последовательности. Не меняя очередности, я это уже понял, барон начинал смешивать жидкости из разных склянок в одной пузатой колбе, затем нагревал её на огне свечи. Брал в руку тонкий, с затейливой резьбой стилет и аккуратно срезал часть кожи с моего лица. Маленький кусочек с ноготь толщиной.

Он никогда не позволял сделать это Калибию или Бежону. Только сам. Приближался ко мне, нежно целовал меня в шею сухими губами. Гладил холодной рукой по груди, словно успокаивал. Дышал на кончик стилета, согревая его. И затем медленно вводил мне его под кожу на щеке или лбу, не обращая внимания на моё мычание и дёрганье. Словно кожицу с яблока снимал нужное количество моей плоти и отступал на шаг назад. Он всегда показывал мне, сколько он отрезал. Подносил к моим глазам зажатый тонкими пальцами кровящий кусочек. Словно говорил всем своим видом: «Всего ничего…»

Моя плоть отправлялась в кипящую колбу и всегда реагировала очень бурно: из колбы начинал валить густой едкий дым.

Барона это радовало. Хотя его лицо ничего не отражало, но глаза начинали блестеть ярче и слезиться больше. Голову барон от видимого удовольствия втягивал в плечи, складывал в молитвенном жесте ручки и, наверное, если бы мог, то начал бы хихикать и пританцовывать.

Но он только покашливал. Такой у него был смех.

Когда дым рассеивался, наступала следующая часть ритуала. Барон выбирал на столе семь спиц и ровно-ровно раскладывал их на подносе, который держал обычно Бежон. Калибий в это время сливал жидкость из колбы в высокую воронку.

Затем Калибий подставлял маленькую табуреточку ко мне поближе и помогал хозяину взобраться на нее. Барон нежно обнимал мою голову, крепко вцеплялся мне в космы на затылке одной рукой и сильно оттягивал назад. Я запрокидывался и волей-неволей раскрывал свой беззубый рот. Калибий хорошо постарался, избавив меня от ненужных частей ещё в первый день. Барон всем телом прижимался ко мне, словно пытался срастись, слиться со мной. Как щупальце, запускал он пальцы свободной руки ко мне в рот, пытаясь добраться до самого горла. Шевелил пальцами некоторое время, касаясь моего нёба, корня языка. Меня уже не тошнило, и я не сглатывал в судорогах. Я научился расслабляться и ждал, когда барон закончит наслаждаться прощупыванием моего нутра. Калибий затем передавал ему воронку с «напитком». Барон самолично открывал заслонку и внимательно следил за тем, чтобы ни одна капля не упала мимо. Обычно он держал еще мокрые пальцы на моем горле снаружи, чтобы отслеживать количество глотков. Пятнадцать. Пятнадцать судорожных заглатываний.

Барон отпускал мои волосы. Снова с высоты табуреточки целовал меня в шею. С неохотой отлеплялся и медленно сползал с постамента. Калибий быстро подносил хозяину толстую книгу, всю в закладках. Барон, прижимаясь холодным ухом к моему животу, читал нараспев и невнятно текст на непонятном языке. Всё это походило на бормотание одержимого. Когда напиток начинал действовать, мне казалось, что говорит не барон, а мое тело, всеми органами и внутренностями, хором, читает заклинание, от которого в сердце рос холод, а по жилам наоборот бежал ярый огонь.

Я начинал извиваться, мычать. Я плевался, выл. Я рвался покинуть ненужную оболочку, и барон помогал мне в этом. Я уверен был, что он очень хотел, чтобы я покинул тело. Резкими точными ударами, высунув от сосредоточенности язык, барон вонзал в меня семь спиц: в живот, в бок, под ребро, в ногу, в пах, в поясницу и, наконец, в сердце. Затем выдергивал их и бросал на услужливо подставленный поднос. Я изливался из ран не кровью. Эту чёрную жидкость, стекающую в чашу подо мной, нельзя было назвать кровью.

Я успокаивался, замирал, бессильно обвиснув. Бежон подавал чашу барону. Тот, облизывая губы от нетерпения, не спуская с чаши выпуклых стеклянных глаз, причмокивая, выпивал все без остатка. Протирал руки полотенцем, и, не глядя на меня, быстро поднимался по лестнице к выходу. Девять ступенек. Тяжелая кованая дверь распахивалась, пропуская мутный свет невзрачного утра. Для меня же день заканчивался. Я погружался в небытие, но с верою в то, что мои страдания не напрасны.

Пробил час

Грязный скелет с проглядывающей желтизной на костях присел над грудой ржавого металлолома.

Многие века Земля, пропитанная гнилью и смрадом, находилась в коме. Радиоактивные ветра и дожди дарили забытьё, нежно обволакивали непроницаемым одеялом смерти. И вот настала новая эра. Земля проснулась, сипло вздохнула болезненной грудью и ожила.

С недавнего времени старейшины племён начали получать таинственные знамения. В них явно проглядывалось, что скелеты обрастают мышцами и кожей, жадно припав к земле, пьют, словно молоко матери, целебную силу.

— Скоро мы воскреснем, преобразимся! — шептали они. — Станем людьми!

Скелеты радовались и устраивали ритуальные пляски на заросших чёрными мхами курганах.

Один Каль-То не радовался. Кем они станут, давно почившие, но неупокоенные кости из прошлого? Настоящими людьми? Обретут новый мир, полный жизни и красочного великолепия? Скелету казалось, что в этом гармоничном будущем неуёмной нежити не было места. Души скелетов устали, порастрепались. Им самое время спокойно улечься в землю и навсегда уйти.

Магия Смерти ещё остаточно теплилась в залежах ядовитых обломков давней катастрофы. И Каль-То решил воспользоваться ею. Пусть Земля очистится от скверны и наполнит пространство свежестью, породит иные формы жизни, создаст новых людей. А скелеты канут в прошлое. Они ещё спасибо скажут на том свете!

Ритуал упокоения вынашивался скелетом столетиями, нанизывался по крупинке из памяти сородичей, раскапывался в полуистлевших закромах минувшего. Осталось напоить собранный ящик тёмными сгустками.

Магия Смерти умело пряталась, притаилась, зарылась поглубже. Но Каль-То был к этому готов. Длинной ржавой спицей он мастерски пронзил холмик мусора и резко выдернул попавшийся клубочек. Тёмный сгусток метался и вертелся, но надёжно приклеился к спице.

— Ха-ха, не уйдёшь. Я полвека её заговаривал! — проскрипел скелет.

Сгусток замер и понурился, а Каль-То обработал им приготовленные железяки. Ящик вспыхнул синим огнём, и скелет отпрянул.

— Наконец-то! Вот он, великий час!

Раскачиваясь в такт одному ему слышимой мелодии, скелет раскинул руки и начал читать заклинание:

— Шыбр тыбр, растыпыбр. Жмух андыбр, передрых. Выбр сыбр, омух выбл. Паратыбр. Растырых!

Железяки в ящике заскворчали и взорвались, а радостный скелет упал на колени. Неестественная жизнь угасала в его пожелтевших глазницах. Всю землю охватила дрожь, до Каль-то донеслись удивлённые стоны, наполненные страхом и жутким разочарованием.

— Да будет жизнь! — воскликнул скелет и рассыпался прахом. А на землю полился первый, чистый дождь, лишённый смертоносного яда.

***

Лешка вышел из университета, и яркое весеннее солнце на мгновение ослепило привыкшие к коридорному полумраку глаза. Он побрел по брусчатой дорожке, поправляя сваливавшуюся с плеча сумку. Голова была забита мыслями о лабораторке. Погруженный в раздумья, Леха не сразу заметил, что взгляд снова приковали к себе ровные в шелковых телесного цвета колготках ножки незнакомки. Он отвлекся и посмотрел на попутчицу. Девушка шла с той же скоростью, грациозно вымеряя каждый шаг, и позволяя робкому поклоннику вдоволь насладиться стройной фигурой.

Он точно знал, что сейчас красотка дойдет до остановки, сядет в тот же автобус и сойдет в соседнем от его дома районе. Уже третью неделю Лешка наблюдал за прекрасной спутницей. Первокурсница с исторического факультета, вроде бы Ника.

Однажды они даже ехали рядом. Когда девушка села на соседнее кресло, сердце Алексея замерло, несколько раз за поездку выступил холодный пот, а шея в паническом страхе отказалась поворачиваться в ее сторону. Всю дорогу горе-любовник смотрел в окно, не в силах совладать с трусостью. И лишь в мечтах он нежно брал Нику за руку, а она, чувствуя нежность прикосновений, укладывала голову ему на плечо. Золотистые волосы игриво щекотали лицо, но он с радостью прижимался к подружке.

Каждую ночь он в мечтах проводил с ней. Строил параллельную реальность, в которой они были неразлучны. Лешка держал ее в крепких объятиях, целовал нежно мягкие губы, наслаждался запахом ее духов… С новыми грезами парень углублялся в будущее все сильнее, иногда утром не сразу понимал, что реальность выдернула его из сна, часто с тяжелым вздохом просыпался и собирался на учебу. И каждый раз настроение возвращалось при мысли, что сегодня он увидит очаровательную незнакомку Нику вновь.

И вот, сейчас, стоя в стороне, он снова мечтал заговорить с ней. Но, стоило желанию только возникнуть, из ниоткуда врывался страх, пробивавший до дрожи в коленях, сковывавший движения и лишавший возможности выдавить из себя хоть слово.

А девушка, тем временем, впервые на него посмотрела. Она улыбнулась, и дикое смущение заставило Лешку отвести глаза в сторону. Сердце застучало быстрее в стократ. Он почувствовал, как лицо заливается краской.

Черт возьми, как же права была мама… словно в воду глядела. Она дала однажды совет, от которого Алексей лишь отмахнулся шутливо.

– Увидишь ее на остановке и побоишься подойти. А потом всю жизнь будешь возвращаться, в надежде увидеть ее. Всегда пытайся использовать каждый выпавший шанс. Жалеть лучше только о том, что не смог, но пытался…

И он попытался! Собрался с силами, выдохнул и забежал в цветочный магазин, что располагался рядом так кстати. Взгляд сразу упал на мимозы. Желтые, ароматные, они вселяли надежду.

Когда Лешка выскочил из магазинчика, автобус уже подошел. Он ринулся и едва успел запрыгнуть. Осмотрелся – Ника сидела впереди, одна. Руки начали отчаянно теребить букетик, а ноги в мгновение налились свинцом. Нет, уж лучше он подойдет на остановке, чтоб не стать посмешищем для всех пассажиров. Проще прогуляться пешком две остановки, чем выдерживать нелепые смешки всю дорогу.

Затормозивший автобус заставил ловить равновесие. Алексей выскочил в раскрывшиеся двери следом за ней и окликнул. Ника обернулась и с удивлением в глазах повела бровью. Изумрудные! Дивные, они смотрели прямо на него, отчего захватило дух. Мимозы беспечно запрыгали в дрожавших руках.

– Это вам, Ника… – едва слышно прошептал он, проглотив ненавистный ком. – Вы так красивы! Я не мог не попробовать.

Он неуклюже попытался улыбнуться, отчего, наверняка, стал выглядеть еще более глупо.

Мушка над верхней губой играючи прыгнула вверх. Ника одарила поклонника милой улыбкой, но после пожала плечами и с легкой досадой ответила:

– Прекрасные цветы, но я не могу их принять… мой мужчина вряд ли поймет. Извините…

Он еще некоторое время провожал Нику взглядом. Внутренний голос издевался, будто катался от смеха в воображении Лешки. Казалось, каждый прохожий обратил внимание на глупый подкат. Леха чувствовал, как снова зарделось лицо, понимал, что выглядит идиотом с этим проклятым желтым букетом в руках… отвергнутым идиотом…

Если б мог он провалиться сквозь землю! Так стыдно никогда еще не было. В отчаянии он осмотрелся в поисках урны. Даже беззаботные цветочки смеялись в лицо, отчего захотелось избавиться от букета…

Но в этот момент он услышал приятный высокий голос.

– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы… – девушка, что процитировала Булгакова, любимого автора Лешки, обошла его со спины и приветливо улыбнулась. – Между прочим, меня зовут Маргарита…

***

Резкий порыв ветра с легкостью продул тоненькую куртку Лешки, заставив студента съежиться. Это последние морозы, чуть-чуть осталось потерпеть…

Он ускорил шаг. Не хватало еще ему простудиться. Тогда вообще семья в петлю залезет. И так на работе заплатили меньше обычного. Как же все надоело…

Дом хоть и отогрел продрогшего до нитки хозяина, но не встретил домашним теплом. Вместо радостных криков Олежки у дверей его поджидала лишь тишина. И Рита не прижмется к нему, соскучившаяся. Нужно немного потерпеть, и все наладится. Оптимизм украдкой выглядывал из подсознания в ожидании марта. Лешка вспомнил их первую с Ритой встречу и улыбнулся. А все-таки он скучает. Безумно! Скоро родные вернутся, и будет чуточку легче. Вместе всегда легче…

Он налил полную кружку горячего чая, сделал впопыхах бутерброд и уселся на диван, устроив на коленях учебник. Последний долг осталось закрыть, и можно будет найти вторую работу. А ведь впереди еще диплом, а в нем ни строчки… «А-а, напишу как-нибудь», – отмахнулся от назойливой мысли Леха и принялся читать. Чуть-чуть потерпеть…

Лишь бы тёща не приехала с ними. Со своей псевдопомощью, только и будет пилить едким взглядом, будто он не старается.

– Снова окажусь виноватым во всех смертных грехах! – в сердцах бросил он в тишину и откинул голову на спинку дивана. – Ну ничего! Я вам, Валентина Сергевна, еще покажу неудачника!..

Голову еще долго одолевали дурные мысли о теще, об учебе, о работе. Тревога словно за грудки трясла уставшего отца. Как там они, родные? Полегче ли стало сынишке? Есть ли еще силы у Риты справляться с недугом? Нужно им позвонить… нужно дозвониться, чтоб услышать любимые голоса…

С последними мыслями, с милыми образами жены и ребенка, Лешка почувствовал, как тело становится ватным. Куда-то мгновенно умчались тревоги. И через пару минут обессилевший студент уже спал…

***

Пронзительный студёный ветер стучал веткой продрогшей рябины в окно. Вечерело, а Лёша так и не позвонил. «Наверное, снова разрывается между работой и учёбой, – в голове Риты, словно испуганные ночные мотыльки, метались мысли одна другой грустнее. – Конец февраля, синего и холодного, как эти одинокие вечера и ночи. Всё в ожидании марта, как тогда, три года тому, когда мы встретились», – тень улыбки озарила на миг лицо молодой женщины, сидевшей у кровати ребенка, и тут же сменилась тревогой. Мальчик во сне всхлипывал и пытался сбросить одеяло. «Жар, – потрогала мать голову сына. – Мальчики-мальчики, что дети, что взрослые – какие же вы… Хлопоты с вами, печаль без вас».

— Ри-та! – как обычно, когда была не в настроении, по слогам позвала её заглянувшая в двери мать. «Её душещипательных сцен только и не хватало», – вздрогнула Маргарита и вышла в коридор.

— Платёжки пришли. Коммуналка всё дорожает, и нас, пенсионеров скоро, наверное, будут сокращать, – губы матери начинали подрагивать, а на щеках проступал румянец. «Без представления не обойдётся», – поняла Рита и поспешила перевести разговор в другое русло:

— Ма, Олежек уже идёт на поправку, скоро вернёмся в город, в садик пойдёт, а я — опять к подработкам.

— А муж-то, му-уж твой что? — блажила надрывным шёпотом мать. Рита ощутила, как на неё накатывает ощущение холода, пустоты и безысходности. «Неужели всё предопределено и этот дикий ритуал, эта дичайшая булгаковщина сработала, передвигая наши жизни, как пешки, и выхода нет?» — внезапно отрешившись от всего, молодая женщина только кивнула старшей и, не слушая больше ничего, ушла к себе поспать хоть пару часов до рассвета.

***

У судьбы не спрашивай, не надо,

Что нас ждет за дальним поворотом.

Счастья миг — и вся душе награда.

Принимай, не требуя отчета.

Ожидай с улыбкой или грустью,

Может, встретишь именно сегодня

Ты судьбу. А прошлое – отпустишь,

Без него пусть дышится свободней.

Ритуалы встреч и расставаний,

Заклинанья слов или молчанья

Выведут нас к свету из тумана

Через вечность, дни и расстоянья.

Немного наивные слова когда-то подаренного Лёшей стихотворения сложились в песню, что звучала, то приближаясь, то отдаляясь, как ласковые волны моря, согревая и утешая Маргариту. И в её душе понемногу нарастала уверенность, что переломный этап пройден, и что всё теперь будет хорошо.

***

Вечером Клан собрался вновь. Ворота особняка Виталия Афанасьевича всегда были открыты для членов Клана.

Виталий Афанасьевич не так давно занял должность Отца, главного мужчины. Старик-бизнесмен не стал отступать от канонов и вёл теперь Клан во всей строгости.

Девы стояли небольшой группой за спиной кресла их Мужчины в Зале собраний, бывшей гостиной особняка. Ника, чувствовала себя ученицей, не выполнившей домашнюю работу, глядя на затылок Отца. Неродного отца. Когда этот пост занимал дедушка, свобода Девы не была ограничена Обычаем.

Виталий Афанасьевич сидел и слушал. Молодой член Клана робко рассказывал, как в его доме делала обыск полиция. После он подал знак пятерым Воинам при оружии, те поклонились и вышли. У полиции сегодня будет неприятный день.

— Ника! – Позвал Виталий Афанасьевич. Одна из Дев обошла кресло и упала на колени перед Отцом. Было видно, как она трясётся от волнения.

— Я слышал, что сегодня к тебе подошёл юноша и предложил стать твоим мужем. Ты отказалась. Ты знаешь Обычай. Ты должна была привести его сюда, и мы убили бы его. Он я чту твоего деда. Он дал тебе много свободы. Я прощаю тебя за это. – Нервный вздох облегчения вырвался из-под плотного платка, скрывающего лицо. На паранджу он ни капли не походил. – Однако, ты дала понять кому-то, что могла бы стать женой мужчины вне Клана. Может, не нарочно. Но ты теперь не появишься в своём институте. Это решено. Я знал, что это обучение – уже перебор для Девы Клана.

После собрания Ника рухнула на кровать. Она долго плакала от счастья. Да, её любимый остался жив. Хоть, она больше и не встретит его в автобусе из института. Клан слушается Отца, Мужчину клана, Мужчину каждого

Сонет бессилия

Однажды я спросил: а что есть ад?

Ведь я читал виденья, откровенья,

Но мудрецов велеречивых ряд

Не смог развеять ни одно сомненье.

Неужто там и вправду все горят

Да мёрзнут в пожирающей геенне?

И почему нет никаких преград

На той дороге, что ведёт к забвенью?

Из года в год искал я тот ответ.

Мне тайна ада так и не открылась,

Хоть я искал, надеждой был согрет.

А жизнь всё мимо, мимо проносилась,

И понял лишь на склоне дерзких лет,

Что в ад бессилья я давно спустился.

Фигурный Стих. Призыв.

Ритуал

Надежда, как тебя не предпочесть,

Что не последний этот час и год?

Но где-то там есть смерть. Да, знаю, есть,

Простой и вечный вывод – «все пройдет»,

Известный мне, хоть и не мой пока,

Ведь есть заботы, фразы и дела.

Но будет и финал. Не знаю, как.

И обо мне произнесут – «Была».

Слова… Открытый мной вербальный счет

Поделят меж собою бес и бог.

И если мне не очень повезет,

Останусь лишь в вещах. Смешной итог

И горький. Прикоснется кто-нибудь

К щербатой кружке, пальцами обняв, –

И станет больно так, что не вздохнуть,

Другому, а не мне. Ведь нет меня

В вещах, сопровождавших путь земной,

Оставленных – и нужных, и пустых –

Сначала мне, а много позже – мной

Тому, кто жить захочет среди них.

Но вряд ли он захочет. Я сама

Наследный скарб отправила «в расход».

Материальность памяти – обман,

Материальность смерти слишком жжет.

Но ритуал таков – беречь, хранить.

Напарываясь взглядом там и тут.

И я не знаю… может – не копить?

Мне — красота, кому-то — скорбный труд

Похоронить осколки дней моих…

Но дело не в вещах, хоть я, увы,

И не могла, и не могу без них,

Кому-то мертвых после, мне – живых,

А в большем, что материи прочней,

Но если исчезает — без следа,

В чем смерти нет, хоть есть слова о ней.

Мой ритуал – искать. Везде. Всегда.

***

Покорми своего зверя,

На кого-то спусти слово.

Ну а что? Иногда – можно,

Если хочешь для всех лучше,

Если ищешь такой славы,

И спасеньем миров грезишь.

Иногда даже есть выбор:

Тут же каждый второй грешен,

Кто жесток, кто-то глуп просто.

Слово-зверь просто так лечит.

Говорят, нет сильней средства.

Иногда даже есть выбор –

Ад молчанья иль ад слова.

Тут у всех нас свое Пекло.

Ритуал Мастера

Когда тысячи солнц заражают безумьем тебя

Миллиардами лиц примелькавшихся реинкарнаций,

Остановишься вдруг, цвет безумья в руках теребя;

Ты – всего лишь статист в балагане смешных декораций.

Оглянись. Вон суфлер повторяет надрывно слова,

Чтоб в замученной роли прошел без полета и стона.

Снова сцена отпустит тебя не узнав, не любя,

Не запомнив статиста, терзаний чужих эпигона.

И сквозь тысячи слов отыскать бы хоть тоненький след,

Хоть намек на прощенье твоей неслучайной ошибки.

Может быть, тишина – тот единственный верный ответ,

Что сквозь хохот безумья ведет над трясиною зыбкой.

Выбор

Я ошибалась много раз,

И если не был долг оплачен,

Судьба брала сполна, без сдачи,

Стократ превысив свой аванс:

Шутя, меня лишала сна

И даже разума, наверно.

Стирала в пепел планомерно

Всё, чем земная жизнь ценна,

Поймав за маленький просчёт.

А за провалы лишь журила…

Так, у планиды нет мерила,

Но свой за все решенья счёт.

Когда ж я бросила гадать,

Насколько далеко от рая

Уводит дел моих кривая,

Сомнений полегчала кладь.

Пусть выбора слепой прыжок

В грядущее порой тревожит.

Но боль ошибок мне дороже

Бездействия благих дорог.