Вызов. Раунд третий. Вторая презентация.

Ставки повышаются.

Работа над текстом

С тех самых пор, как ее рука научилась держать карандаш, все свободное время она посвящала лабиринтам. Точность прорисовки ходов была удивительной, математически выверенной. Извилистые, бесконечные переходы появлялись на любых доступных ей клочках бумаги, которые затем не выбрасывалась, а напротив, соединялись, склеивались и занимали уже почти все стены комнаты. Иногда часть их перекочевывала на пол, и тогда в игру включались вещи – мусор, ценность которого была ведома ей одной: стружки цветного карандаша, пробка от винной бутылки, корка хлеба, фольга и многое другое. Она раскладывала этот хлам, этот священный мусор, к которому никому не давала прикоснуться, в узловых точках лабиринта, и казалось, что такое размещение неслучайно. Но смысл и ценность этих странных построений оставались неразгаданными.

Сама комната стала походить на огромную паучью сеть, центром которой была она – создательница, ткущая все новые нити. Ему казалось, что паутина эта ловила неведомые смыслы, что-то неосязаемое и удивительное. Он всматривался ей лицо, и за маской отрешенности пытался уловить искру … теплоты, любви, разума? Впрочем, в ее разумности он был уверен – она еще удивит всех, в ее рукаве томятся и ждут своего часа невидимые тузы. Если бы она могла говорить, если бы он мог ее понять…

Жена не выдержала вердикта врачей. Стала попивать, продавать вещи, исчезать из дома. Потом исчезла совсем. И они научились жить вдвоем, жить вместе – отец и дочь.

Вечерами Полина оставляла свои бесконечные лабиринты и приходила к нему. Безмолвно вставала за правым плечом и внимательно смотрела в монитор. Он выходил в Интернет и начинал показывать ей разные разности, объясняя, старясь заинтересовать, расшевелить. Вскоре такие вечера стали привычными для них обоих, и он скучал, когда по неведомым причинам дочь оставалась в своей «паутине».

Он пытался разгадать ее каждый день, увидеть мир ее глазами. Полина, не умея читать, не умея даже говорить, с необъяснимым напряженным вниманием следила за меняющимися на мониторе изображениями. Но ее не интересовали картинки и видео, она всматривалась только в тексты, пытаясь увидеть в них что-то, ведомое ей одной. Так приезжий на вокзале всматривается в толпу – ведь кто-то должен встречать его в чужом неприветливом городе?

Поначалу он сам выбирал страницы для просмотра, но вскоре дочь взяла процесс в свои руки: нетерпеливо трогала его за запястье, вынуждая двигаться дальше – с ресурса на ресурс. Сначала эти перемещения казались ему лишенными всякой логики, позже он заметил ее заинтересованность текстами и сразу обратил внимание на странность выбора. Сюрреализм, постмодернизм, абсурд, малопонятные символические ряды привлекали ее. Как она, не владеющая речью и навыками чтения, распознавала все это и что так напряженно искала? Ответов не было.

Но однажды поиск закончился. Он привычно перелистывал страницы литературных сообществ, и вдруг Полина резко схватила его за плечо – сжала, впилась пальцами. Он удивленно обернулся: в широко раскрытых ее глазах отражался монитор, и можно было различить плывущие по нему строки – странно скроенные, ломкие, почти «непрозрачные» для случайного человека:

«Казалось, что это была плита гранита. Тупого и неровного, тонкой струей сыплющегося в мозг. Медленно нарастающий звук. Показались какие-то проблески, волнения. Звук достиг огромной силы при неизменных частотах. «Двести шестьдесят где-то», — пронеслось в голове. Вспышка. Звук пропал. Переливалось что-то мутное, зрение возвращалось.

Стол. Хороший дубовый стол с резными ножками был покрыт чистой скатертью в красную клетку. Там были стаканы. Вот! Один… Стакан, полный кефира, неистово бьющего по стеклу. Он затрещал, он осел — другой. Другой стакан. Чистое смятение галактик на плоскости меж жестокостью и смертью. Ещё стакан. Острые края сверкнули позолотой. Зуб Ареадана возвращается! Следующий стакан. Зелёные лесистые холмы лучшего мира. Удивительные животные, глубокие заледеневшие озёра и всё то — лишь кефир. А в этом стакане мы… Мы не замечаем замечаний, но и этот проплывает перед нами куда-то вдаль.

И вот, прерывая ряд стаканов, грузно плывет закупоренная бутылка. Но это — не кефир. Это простокваша! «Вот это поворот!» — встряло у меня в голове картавым голосом. Бутылка шумно плюхнулась на скатерть — великое сомненье прошло по той прежде, чем приняла это странный предмет.

Чужой взгляд тяжёлой булавой рассекал пространство. Надо повернуться — опасно. Два мертвенно чёрных холодных зрачка буравят пустоту. Это — плюшевый мишка, король американских ужастиков. Его рука перевязана тряпкой, словно спрашивая: «Что мне вкололи?». В его другой лапе сверкнуло что-то железное — то ли коготь, то ли нож. Я отпрянул… и медведь пропал.

Разные вещи в сумасшедшем танце закружились вокруг столпа бутылки с простоквашей, образуя вселенные, планеты, пыль…

Бурый ветер вновь заслонил мир от взгляда. Кто-то вдалеке долбил свинцовой трубой о мусорный контейнер, нагоняя тоску.

Пришла валторна. Я не знал, как она выглядит и не видел её, но понимал, что это именно она.

Валторна бросилась вперёд, на меня. Я попытался защититься, но она бросилась вниз и укусила меня за лодыжку. В голове затрясся ящик с инструментами.

Я вышел из забытья. Надо мной склонился мужчина в белом халате. Краем сознания я сумел уловить ошмётки бреда: «Три, семь, десять, туз».

Видя ее волнение, он распечатал текст. Дочка выхватила еще теплую страницу из принтера и убежала к себе в комнату. Ночью у нее горел свет, но он понимал, что нет силы, способной уложить ее сегодня в постель. Похоже, Полина, наконец, нашла, что искала.

Утром он проснулся от грохота и звона. Вскочил, кинулся к ней в комнату. Она сидела на полу и быстро собирала мелкие осколки зеркала. Рядом валялся молоток. Он бросился к ней, стал ощупывать – цела! И самое главное – привычной отрешенности как не бывало! Она отстранилась и протянула ему ладонь, полную стеклянных крошек. Он хотел выбросить их, но дочь крепко сжала осколки в кулаке. Показалась кровь. Не обратив на это внимания, она положила перед ним вчерашний листок, уже изрядно помятый. Пальцы ее гладили строчки, как будто нащупывая что-то, глаза были прикрыты. Рука остановилась на уже знакомом, все также непонятном ему абзаце: «…плита гранита. Тупого и неровного, тонкой струей сыплющегося в мозг… какие-то проблески, волнения. Звук достиг огромной силы при неизменных частотах. «Двести шестьдесят где-то»… Вспышка. Звук пропал. Переливалось что-то мутное».

— Что ты хочешь? Ты порезалась, надо обработать ранки, – он вновь сделал безуспешную попытку забрать стекляшки. Она упрямо закусила губу, ткнула пальцем в слова «двести шестьдесят» и сама протянула ему осколки.

Двести шестьдесят – осколки зеркала. Поняв, что упорствовать бесполезно – она явно знает, чего хочет! – он постарался (в многотысячный раз!) понять ее. Расслабился и закрыл глаза, это помогало думать. Он вспоминал абзац… на странные образы наложился звон разбитого ею зеркала… и вдруг у него появилась слабая ассоциация, намек на догадку! Нелепую, неубедительную, но что, если… «Осколков должно быть двести шестьдесят?» — хрипло спросил он. Стекляшки застучали по полу, впервые ее теплые руки обняли его за шею, нежная щека прижалась к трехдневной щетине. Тут же отпрянув, она снова ткнула в первый абзац, вопросительно глядя на него восхищенными глазами. «Нууу… — он замялся. – «Если уж совсем пускаться в бредни… допустим, плита гранита – это зеркало, оно ведь тоже кажется незыблемым, цельным, пока не вдаришь молотком». Она улыбнулась. «Тупого…» — все, что незыблемо – довольно тупо, всегда замечал. «Неровного» – ну, преломления света создают впечатление неровности зеркальной поверхности. Дальше… «тонкой струей сыплющегося в мозг», — ага, это осколки посыпались, и звук меня разбудил… «Проблески и волнения» — сами осколки, да? «Вспышка» – это момент, когда я догадался. А дальше, прости, но, действительно, «что-то мутное» — я разгадал эту загадку, но что это дает?» Но дочка уже вновь собирала осколки. Вздохнув, он принялся ей помогать: «тридцать… сто пять… двести… двести шестьдесят».

С этого дня началось собирательство: Полина несла в дом с улицы всякий мусор, складывала его у себя в комнате, и страшно, на одной ноте, кричала, если приходящая помогать по хозяйству женщина пыталась выбросить что-то из ее сокровищ. Он не мешал дочери, хорошо понимая – она работает над текстом. Вечера у компьютера были оставлены, теперь после работы он, наскоро перекусив, шел наблюдать за творящимся вручную чудом.

Пол комнаты сплошь был выложен нарисованными лабиринтами. Мусор, сваленный первоначально в большую коробку, постепенно занимал свои места – в строго определенных, как он был уверен, точках лабиринта стали вырастать странные, фантастические сооружения, нелепые башни. Они росли постепенно, медленно, видно было, с каким усилием она ищет предметы, соответствующие … чему? «Вероятно, истинному прочтению текста», — думал он. Цель этого процесса была неясна, да он и не особо верил, что цель есть. Его просто радовали перемены, произошедшие с дочкой – она реагировала на окружающий мир, взгляд ее стал осмысленным.

Работа шла тяжело – текст не сдавался. Она пыталась найти соответствия зыбким образам в «вещном» мире. Он тоже перечитывал текст и старался помочь. Так, после совместных размышлений, губка для мытья посуды заняла место «мозга», «кефир» нашел воплощение в клочке белой ветоши, хаотичные пятна гуаши на неровном куске стекла стали «чистым смятением галактик на плоскости меж жестокостью и смертью». Иногда она долго перебирала предметы и, наконец, с отчаянием отбрасывала их. «Мы не замечаем замечаний», — вертелось у него в голове. – «Неужели она не сможет увидеть, «прочесть» всех намеков, данных текстом?» О том, что Полина может сдаться и оставить эту работу, вновь стать безучастной ко всему, он старался не думать. В такие дни он не докучал ей своим присутствием – она безостановочно раскачивалась, погрузившись в себя, лицо утрачивало осмысленность. Однако башни медленно, но верно росли.

Однажды он вернулся с работы, и только вошел в квартиру, как услышал слабый крик. Сердце сжалось, он кинулся в комнату дочери. Вбежал и чуть не наткнулся на нее – Полина лежала у двери, стараясь подняться. Но она смеялась! Посередине комнаты, в точке пересечения невидимых линий между пятью возведенными ею башнями, воздух дрожал и шел рябью, как бывает в самые жаркие дни. «Портал?» — пронеслось у него в голове, – «Текст сработал!» Он кинулся поднимать дочь (видимо, ее отбросило в момент открытия портала). Неизвестно откуда взявшийся ветер принес незнакомый аромат – свежий, вызывающий желание дышать полной грудью, чуть горьковатый.

Он взял ее на руки – хрупкую пятилетнюю девочку, ребенка-аутиста, владеющего ключами к иным мирам. Вот какие тузы лежали у нее в рукаве… Она смотрела ему в лицо, глаза ее смеялись. Он не знал, что там – за этой зыбкой прорехой в реальности. Но если Полина так рвется в тот мир, значит, там не может быть плохо. «Зелёные лесистые холмы лучшего мира»… Он покрепче прижал к себе дочку и шагнул в светящийся проем.