Два сапога №34 Голосуем!

Ему было наверное лет 80. Но выглядел он еще вполне прилично. Чисто выбритый в великолепной тройке и дорогой фетровой шляпе, пан Гржибовски, любил вечером посидеть в уютном кабачке «Сломанный табурет». Пара бутербродов с сыром и кружка чешского, что еще нужно старому человеку для полного счастья. Но в этот вечер ему было не суждено попасть в любимое заведение.

У входа в кабачок он застал следующую сцену. Молодой человек лет двадцати пяти, дорого одетый, яростно шипя и ругаясь, грубо отталкивал от себя местную попрошайку пани Кшисинку. Она частенько сиживала у «Сломанного табурета» обменивая тоскливый взгляд своих синих глаз, на мелкие монетки.

— Сынок, не отталкивай меня, это же я твоя мать!

— Уйди от меня, грязная старуха, я тебя не знаю и знать не хочу!

— Но, как же так я тебя вырастила, выучила, неужели ты не позаботишься обо мне?

В ответ женщина получила звонкую и увесистую пощечину.

Гржибовски сделал замечание молодому человеку.

— Нельзя так обращаться с пожилой женщиной, даже если она вам не мать.

— Не лезь не в свое дело, старик!

— Напрасно вы так. Вы тоже, когда-нибудь станете старым.

— Да, конечно! Я смогу стать старым, но вы — никогда не станете молодым!

Молодой человек громко и нагло рассмеялся. Затем достал из кармана несколько крупных купюр и кинул их женщине.

— Возьми старуха, выпей за здоровье своего сына, хоть я и не знаю кто он, но надеюсь не такой нищий оборванец, как ты.

Дверь кабачка неожиданно распахнулась и появился мужчина лет сорока, одетый в костюм чикагского гангстера тридцатых годов.

— Извинись перед женщиной или…

— Что или? — молодой человек потянул из-за пазухи револьвер.

— Или пеняй на себя!

— И не подумаю!

— Что же, я тебя предупредил.

Мужчина закурил дорогую кубинскую сигару, сел в подкативший к нему роскошный автомобиль и добавил.

— Когда мы встретимся с тобой в следующий раз, хорошенько подумай над тем что ты хочешь сказать мне…

После этого автомобиль тронулся с места и умчался в неизвестном направлении.

Молодой человек небрежно плюнул на тротуар, прямо под ноги пану Гржибовски, пинком распахнул дверь кабачка и зашёл вовнутрь.

В принципе, ничто не мешало пану Гржибовски зайти следом, но эта безобразная сцена напрочь испортила ему настроение. Даже любимое заведение, при мысли, что там этот человек, наводило на неприятные мысли. С досады Гржибовски вздохнул и побрёл домой.

Он выглядел лет на двадцать пять. Но на самом деле был гораздо старше. Все друзья и знакомые удивлялись, как ему это удалось так помолодеть. В ответ Гржибовски удивлённо пожимал плечами. Он и сам не знал, как так получилось. Просто однажды утром подошёл к зеркалу и глазам своим не поверил… Сначала думал, что к старости рассудок помутился. Но мало-помалу привык к давно забытому состоянию. Как хорошо снова стать молодым!

Вечером он по-прежнему любил посидеть в «Сломанном табурете» за бутербродами и кружкой чешского. Что поделаешь – привычка.

У входа в кабачок он увидел дряхлого почти беззубого старика. Он появился здесь недавно. Гржибовски по привычке протянул ему несколько монет. Но тот, вместо того, чтобы, как обычно, взять их и кивнуть седой головой, вдруг вскочил и, хромая, побрёл за богато одетой девочкой лет семи, что неспешно гуляла в компании гувернантки.

— Агнешка! Не отталкивай меня! Это же я, твой отец!

В ответ девочка скривила свой хорошенький носик и плюнула ему в лицо:

— Пошёл прочь, грязный старик! Я тебя не знаю и знать не хочу!

Гржибовски сделал ей замечание:

— Девочка, нельзя так обращаться со старым человеком. Даже если он тебе не отец.

— А Вы, молодой человек, не лезьте не в своё дело! – вмешалась гувернантка.

Затем, льстиво улыбнувшись маленькой хозяйке, удалилась вместе с ней.

Старик долго смотрел им вслед и, рыдая, сетовал, как любил и баловал свою любимую дочурку, и как жестоко она с ним поступила.

— А ведь я не старый! – шамкал он дряхлым ртом. – Заснул молодым, а проснулся… вот таким. Жена из дома выгнала, дочь знать не хочет. Никому я теперь не нужен!

Неожиданно к дверям кабачка подъехал автомобиль, и из его дверей вышел мужчина – тот самый, который неделю назад вступился за пану Кшисинку. На нём был тот же самый костюм чикагского гангстера.

— Ну что скажешь теперь? — обратился он к старику.

В ответ из его рта вырвался новый поток жалоб на неблагодарную дочь.

— Какой ты её воспитываешь, такой она и растёт. Или забыл, как сам свою мать на улицу выставил?

Гржибовски ошеломлённо смотрел на обоих.

— Так это Вы…? – обратился он к «чикагскому гангстеру», не в силах подобрать слов.

— Да, это я, — ответил тот. – Сами посудите, зачем молодость человеку, который ведёт разгульную жизнь, обижает стариков и растит такую злую дочь? Вот Вам, пан Гржибовски, она нужнее.

Старик с минуту молчал, переваривая услышанное, затем кинулся в ноги колдуну:

— Пожалуйста! Верните мне молодость! Всё отдам, только умоляю, верните! Я извинюсь перед матерью, буду о ней заботиться! Дочь воспитаю доброй! Прошу Вас!

— Поздно, — холодно ответил тот. – Я уже отдал её другому человеку. Не могу же я вот так просто взять и отнять у него.

Старик зарыдал ещё громче. Пану Гржибовски стало его жалко.

— Если Вы обещаете стать добрее и позаботиться о матери, — сказал он, — я с радостью отдам её. В конце концов, я свою жизнь прожил.

— Обещаю! Нет, клянусь!

Пану Гржибовски было уже лет 85, и когда к нему пришла «старуха с косой», выглядел он вполне прилично. Когда в любимом кабачке за кружкой чешского его сердце отбило последний удар, ему подумалось: «Может, зря я тогда отказался от молодости? Мог бы жить ещё долго…. Нет, всё-таки, наверное, не зря… не зря».

Ведь с того дня он никогда больше не видел у «Сломанного табурета» пани Кшисинку.

В общем дело было так!

Поперлась, наша старая калоша — Глафирка, в лес по грибочки.

Почему старая, так ей поди годочков под девяносто будет. Да, не перебивай ты сопливый, слущай!

Сентябрь на дворе, красота в лесу страшная. Березки стоят желтые, рябинки бардовые, осинки молодые огнем горят. Опят видимо-невидимо. Только бабка их не берет, да и по лесу не бродит, как прочие гребники. Целеноправленно так к «ржавому» ручью ползет. Что за ручей такой? Ой, не спрашивай сопливый! Проклятое место, местные его все стороной обходят. Кикимора там верховодит, не одну добрую душу сгубила уже. Не знаю, дошла она до ручья или нет, но пропала бабка, как сквозь землю провалилась!

Два дня ее изба пустая стояла. Откуда знаю? Так ведь сентябрь на дворе, а печка не дымит. Глафирка-то, со своим ревматизмом, даже летом печку топила, а тут… А ночью в окнах ни огонька, а у бабки всегда лампадка у иконки горела.

Ну, а на третий день объявилась в доме внучка ейная. Озорная девка: рыжая вертлявая, но вежливая. Я ее спрашиваю: «Тебя как звать-то, дочка?» А она:«Как бабушку величали, так и меня зовите».

— Где бабулька-то?

— Приболела она, родители в город увезли. Меня за домом присматривать оставили.

Вот только не верю я, этой рыжей бестии! Что-то тут не так? Еще никто, никогда со «ржавого» ручья не возвращался…

Зараза, не зря же наведался, черт старый! «Где бабулька, да где бабулька?» Наверняка, пронюхал чего-то! Ох, и наломает же дров, сейчас стемнеет побегу к «ржавому», как «пить дать» туда попрется. А там сегодня после полуночи такое будет, не дай Бог кому…

Ну, точно! Вон под кустиком лежит лапоть штопанный, поглядь ка, и не штопанный уже! Успел значится, напился водички ключевой! Сколько же ты выпил, что тебя так «возвернуло»? Случится же а, раз в пятьдесят лет появляется водичка, всего на несколько часов, а этот тут как тут. И что с ним теперь делать?

Красавчик все же какой! Грудь колесом, в плечах косая сажень, а лицом червлен! Похоже, Пахомыч, не одну девку ты по молодости «засушил»! Может замуж за него выйти, я теперича тоже ничего молодуха, в самом соку!

Ладно потом решу, сейчас его из леса надо вывести. Морок еще не скоро пройдет, а полночь вот она на носу.

— Паша, вставай! Домой пора, мамка заждалось!

— Мам, я сейчас, только, сон досмотрю. Какая мамка, — Пахомыч открыл глаза, — она лет тридцать, как померла, уже.

— Воду пил?

— Пил, Глаша, ты что ли?

— Я, конечно, кто же еще за тобой — котярой старым к «ржавому ручью» потащится!

— Ой, Глаш, а что это со мной? – Пахомыч удивленно уставился на свои молодые и сильные руки.

— Потом объясню, пошли домой! А то сейчас филин полночь проухает, нечисть всякая налетит, нам мало не покажется!

— Глаша, а ты тоже водички напилась?

— Ну, напилась, и что?

— Да ничего, красивая ты, спасу нет! Жениться на тебе что ли?

— Шевели кочерыжками, женишок, дома разберемся, что к чему.

Глафира, оглянулась и озорно сверкнула своими черными, как смоль глазами…

К берегам своей мечты

Бывает любовь с первого взгляда. Николай Дмитриевич это знал. Но никогда прежде не думал, что она бывает до такового. Он знал о Ней многое: и где Она живёт, и о том, что Она недавно отметила своё пятидесятилетие, и что Её сын погиб во Вторую чеченскую, а также о Её любимых книгах и фильмах. По долгу службы он читал Её письма, прекрасно понимая, что они адресованы другому мужчине. Этим счастливцем был Юра Ковалёв, осуждённый за массовые беспорядки и насилие к полицейскому, а, точнее, – за то, что по митингам ходил. Кстати, довольно интеллигентный парень. Это ему Она рассказывала интересные истории, не зная, что они интересны ещё кое-кому. Да и думала ли Она про Николая Дмитриевича? Она о нём вспомнила всего один раз, когда, поздравляя Ковалёва с Новым годом, в конце приписала: «И Вас, товарищ цензор, с наступающим! Пусть Новый год принесёт Вам только хорошее».

С каким нетерпением ждал Николай Дмитриевич Её новых писем! Потом тщательно просматривал ответы Ковалёва: не написал ли он ничего такого, что могло бы ненароком обидеть женщину, относящуюся к нему как к сыну? Но нет – Ковалёв обращался с Ириной Антоновной почтительно, благодарил её за доброту и поддержку.

«Какая же ты, Ирина? – думал Николай Дмитриевич. – Как ты выглядишь?»

Воображение то и дело рисовало шикарную даму с аккуратно уложенными волосами, одетую со вкусом, под очками – лучистые глаза, которые будто заглядывают в самую душу. Частенько он пытался запечатлеть этот образ на бумаге (благо, в детстве посещал кружок рисования), но когда очередная картина была закончена, ему казалось, что его кисть не передала и десятой доли всех Её совершенств. Порой он досадовал на себя: «Эх ты, старый хрыч! Уже внук есть – а ты туда же!» Но запретить себе мечтать не мог.

Эта же дама его мечты нередко навещала его во снах. Смотрела на него то ласково, то холодно. А Николай Дмитриевич… Он жадно ловил каждый Её взгляд, наслаждаясь этим чудным мгновением. И всегда горько разочаровывался, когда жестокий будильник уносил его прочь из страны сновидений, из сказки, где он рядом с Ней.

А потом Ирина Антоновна вдруг резко ни с того ни с сего перестала Ковалёву писать. Николай Дмитриевич сначала подумал, что у Неё не было возможности или она просто-напросто забыла – жизнь Её была полна хлопот и проблем. Но вскоре он серьёзно забеспокоился. Неужели с Ней что-то случилось? Как же он будет жить без Её писем? Он ведь тогда потеряет, возможно, самую яркую и бесценную мечту… тайну. А без тайн и секретов пропадает всякий смысл, исчезает то чувство недосказанности, которое будто заряжает тебя безумной энергией.

Николай Дмитриевич, не думая ни о чём, не боясь раскрыть эту чарующую загадку, поехал к Ней. Так он узнает, что случилось, быть может, даже попросит Её продолжать писать хотя бы ради Юры Ковалёва – он нуждается в этих скромных, но таких греющих душу посланиях. Иначе никто из них никогда больше о Ней не услышит.

…Когда он ступил на ухоженный газон во дворе Её дома, сразу замер, то морщась, то едва заметно улыбаясь от неловкости. Она раньше никогда не видела Николая Дмитриевича. Что подумает?.. А вдруг засомневается в искренности его слов и прогонит?..

Он стоял на веранде. Несколько раз его рука, сжатая в кулак, тянулась к двери, но когда она уже почти касалась шершавой деревянной поверхности, то бессильно опускалась… снова и снова. Его одновременно распирало любопытство от сладостной тайны, разгадка которой была совсем рядом, тревога за Неё и страх перед Ней.

Наконец он, закрыв глаза, постучал. Раздался какой-то шум, и вскоре дверь ему открыла Она. Наверное, Николай Дмитриевич и описал бы Её, так, как видит он… Но никто бы его не понял, потому что мечта для каждого человека своя, особенная. Она преображается, меняется постоянно. В детстве тебе хочется новый велосипед, хочется, чтобы отменили школу. Однако когда ты растёшь, твои мечты постепенно становятся серьёзными, быть может, и менее интересными, но оттого не менее дорогими. Они приобретают ту самую уникальность, благодаря которой мечты такие желанные.

— Я могу вам чем-то помочь? – спросила Она.

— Д-да… Кхм… Я… видел ваши письма. И…

— Вы видели мои письма? Но?.. Подождите. – Она вдруг нахмурилась. – Вы… Николай Дмитриевич?

— Да.

— Ох, извините, что я вот так вас встретила!

— Ничего страшного, поверьте. Просто… я… я всего лишь хотел узнать, почему вы перестали писать письма?

— Это… Ох, понимаете, когда-то… я потеряла… сына. — В её глазах неожиданно заблестели слёзы. – Мне было очень трудно тогда! Но я справилась, справилась потому, что нашла спасение в письмах. Я писала их, думая, что Юра, мой бывший ученик, так же ждёт, надеется, что про него не забыли и что, таким образом, я помогаю ему. Вы, наверно, не знаете, но я была для него единственной опорой. Родители умерли, а братьев и сестёр нету. Однако эти письма не помогали, я только мучала себя, потому что, написав очередное письмо, тут же представляла, вспоминала своего сына! Это было невыносимо!!!

Николай Дмитриевич застыл. Он понимал. Теперь он всё понимал. Он хотел было попросить Её снова отправлять письма, но в этот же момент одёргивал себя. Она просто не могла, это бы разрушило Её. А Николай Дмитриевич не мог допустить того, чтобы его мечта рухнула. Лучше он будет приезжать к ней, поддерживая Её, свою мечту, самыми светлыми надеждами.

Закатное солнце лизнуло вершину пирамиды и скрылось за горизонтом. Гробница нильских правителей слегка покраснела, но стоически стерпела эти приставания светила и продолжила символизировать мощь египетских фараонов. Пирамида была значительной фигурой, причем довольно робкой и застенчивой, никому она еще не распахивала гостеприимно своего входа, никто не изведал радости проникновения по длинному и узкому лазу, который вел в самое сердце строения.

Наступившая ночь принесла с собой мглу, холод и небольшой караван, который целенаправленно приблизился к захоронению.

Караванщики разожгли костры и начали организовывать лагерь. От группы отделились две темные фигуры и быстрым шагом приблизились к незаметному входу.

— Знатная громадина, — подал голос один из подошедших, — в такой что угодно можно спрятать. Давай её по периметру обойдем и с утра начнем серьёзно ей заниматься.

Голос второго, мужчины лет тридцати с мечтательным взглядом и мягкими чертами лица, был глух и прерывист.

— Я десять лет готовился к сегодняшней ночи, изучал архивы, смотрел карты, разбирался в особенностях инженерии фараонов. И всё это ради того, чтобы найти ту, единственную, чьё изображение я увидел на одной из репродукций в далеком детстве. С тех пор её изображение неотступно было передо мной, не проходило и дня, чтоб я снова и снова представил в мечтах тот момент, когда я смогу встретить её, прижать к себе и сказать ей, — тут говоривший запнулся, но практически сразу же продолжил, а огонь в его глазах всё разгорался, — да какая, к черту разница, что я ей скажу, какая к черту разница, что ей сейчас две тысячи лет и что она уже давным-давно мертва. Какое это имеет значение для настоящего чувства?

— Никакого! Правда я предпочитаю живых,- бронзовый бородач в белой чалме, растянул рот в белозубой улыбке.

— Эх, Абдула, ты начисто лишен романтических начал. Поджигай! — тридцатилетний протянул, своему спутнику, факел.

— Да не переживай ты, хозяин! Найдем мы, эту твою в нефрите.

— Нефертити! — выдохнул с надрывам обладатель мечтательного взгляда.

— Кого хочешь найдем, только зачем она тебе мертвая?

— Ты знаешь чем занимается мой отец?

— Изучает, эту самую, ну — дезоксирибонуклеиновую кислоту.

— И не просто изучает, он величайший гений в этой области науки! Он расшифрует генетический код, по останкам царевны и мы воссоздадим ее в плоти и крови! Тогда я признаюсь ей в своих чувствах и возьму ее в жены.

— Вах, а ты уверен, что она захочет стать твоей женой?

— А куда она денется? Она будет мне благодарна за то, что я вывел ее из царства мертвых.

— Откуда вы знаете, хозяин, что она хочет вернуться из царства мертвых! Она была царицей, наместником Бога в этом мире, и остается царицей в том! По мне так, она испепелит вас своим всемогущим оком!

— Ох, Абдула любишь же ты сказки рассказывать! Пошли посмотрим фронт работ, главный вход наверняка завален, придется его раскапывать. Завтра с утра подойдут рабочие, с этого и начнем.

Абдула грустно улыбнулся и посмотрел, вслед удаляющемуся молодому человеку, неожиданно потеплевшим взглядом, и пробормотал себе в бороду.

— Зря вы хозяин мне не верите! Какой она была женщиной: пылкой и страстной, как жгучий перец! Прекрасной, как цветок лотоса! Мудрой, как пророк Аллаха! Клянусь Богом, у меня никогда в жизни не было такой любовницы!

День был чудный, солнечный. После длительных дождей он ощущался, чувствовался как-то по-особенному, становился бесценным. Даже вечно хмурые горожане – ворчливые скряги – высыпали на улицы, бодро, словно муравьи.

Город внезапно, почти совсем неожиданно наполнился суетным многоголосием: дети кричали, прыгали, бегали; мамы гуляли рядом, улыбаясь даже и не от замечательной погоды, а от того, какую радость она приносит их ребёнку; папы же так и замирали, смотря на своих сияющих жён, наверное, влюбляясь в них снова и снова. И никому вокруг ничего больше не было надо. Все будто разом забыли о проблемах, которые вставали перед ними непроницаемой стеной во время дождей.

Все были счастливы…

Только один человек по-прежнему сидел дома, смотрел в окно, что-то тихо бурчал себе под нос и очень часто протирал очки, хотя они были совершенно чистые. Однако же общее весеннее настроение не обошло и его: в дверь позвонили, потревожили – он надеялся провести этот день дома, так же, как и все другие вот уже последние несколько лет.

Он прошлёпал к выходу, три раза глянул в глазок; там – мальчишка. Нехотя он всё-таки открыл дверь, и в этот же момент весело, с такой энергией, что и представить нельзя, прозвучало:

— Дяденька, почему вы всегда сидите у себя в квартире, пойдёмте на улицу: там так хорошо! Пойдёмте, возле дома течёт ручеёк, ребята запускают кораблики. Это так!..

— Хватит! Никуда я не пойду!

Старик уже хотел было захлопнуть дверь, когда его взгляд упал на фотографию – женщина, не молодая, но и не старая держала в руках бумажный кораблик с едва заметной надписью: «Я люблю тебя!» «Дяденька» замер, моргнул. Внезапно что-то изменилось в лице старика. Нет, он не помолодел, но его морщины больше не были угрюмыми. Энергия солнечного дня, которую принес нежданный визит мальчика, мгновенно наполнили жизнью уже порядком тронутую временем фигуру.

— Действительно, а почему бы и не пойти? Сколько можно сидеть и ничего не делать.

Тем временем мальчик уже убежал по своим мальчиковым делам, но его уход не был замечен собирающимся стариком. Хотя старым его сейчас называть никто бы не стал. Очки по причине полной ненужности были отправлены в ящик стола. Пожилой мужчина окинул новым взглядом свою обитель, где практически безвылазно прожил многие годы. Легкая улыбка пробежала по губам, в ней была и теплота, и грусть, и благодарность, и что-то неуловимо-приятное, вернувшееся из далекого прошлого.

Человек быстр собрался и спустя десять минут уже чуть ли не вприпрыжку шагал по набережной. Компанию ему составляли воспоминания.

Много лет назад это был их любимый парк. Вот здесь в ту далекую весну он сложил для неё из газеты кораблик, на борту которого оказалась часть названия какой-то статьи “Я люблю тебя”.

А потом её не стало. Разом. И жизнь закончилась. Он дышал, он ходил на работу, он писал научные работы. Одного он не мог больше делать. Он не мог жить. Он мечтал умереть, но не мог. Рак к нему не приходил, несмотря на десяток ежедневных сигарет. Машины останавливались перед ним на перекрестках. Стаи бешеных собак обходили его стороной. Даже простуда его не брала, несмотря на постоянные сквозняки из неплотно прикрытых окон. И в конце он сломался, у него больше не было сил, чтоб окончить своё существование и он смирился.

Прибежавший мальчишка разбудил дремавшие в пожилом мужчине силы, а солнечный день требовал подвига.

— Будет тебе подвиг.

С этими словами пожилой мужчина шагнул в воду. Волны мгновенно накрыли его и сомкнулись над головой. Человек мечтательно улыбался, погружаясь на дно, где его ждало исполнение мечты о смерти.

День был чудный, солнечный. После длительных дождей он ощущался, чувствовался как-то по-особенному, становился бесценным. Даже вечно хмурые горожане – ворчливые скряги – высыпали на улицы, бодро, словно муравьи.

Город внезапно, почти совсем неожиданно наполнился суетным многоголосием: дети кричали, прыгали, бегали; мамы гуляли рядом, улыбаясь даже и не от замечательной погоды, а от того, какую радость она приносит их ребёнку; папы же так и замирали, смотря на своих сияющих жён, наверное, влюбляясь в них снова и снова. И никому вокруг ничего больше не было надо. Все будто разом забыли о проблемах, которые вставали перед ними непроницаемой стеной во время дождей.

Все были счастливы…

Только один человек по-прежнему сидел дома, смотрел в окно, что-то тихо бурчал себе под нос и очень часто протирал очки, хотя они были совершенно чистые. Однако же общее весеннее настроение не обошло и его: в дверь позвонили, потревожили – он надеялся провести этот день дома, так же, как и все другие вот уже последние несколько лет.

Он прошлёпал к выходу, три раза глянул в глазок; там – мальчишка. Нехотя он всё-таки открыл дверь, и в этот же момент весело, с такой энергией, что и представить нельзя, прозвучало:

— Дяденька, почему вы всегда сидите у себя в квартире, пойдёмте на улицу: там так хорошо! Пойдёмте, возле дома течёт ручеёк, ребята запускают кораблики. Это так!..

— Хватит! Никуда я не пойду!

Старик уже хотел было захлопнуть дверь, когда его взгляд упал на фотографию – женщина, не молодая, но и не старая держала в руках бумажный кораблик с едва заметной надписью: «Я люблю тебя!» «Дяденька» замер, моргнул.

— А может действительно сходить?

С этими словами старик всё-таки закрыл дверь.

А ведь он совсем забыл каково это — идти гулять. Одежда его подходила для кабинета, узкие темные брюки, строгая рубашка, галстук. В конце концов, на дальней антресоли нашлись удобные брюки свободного покроя, рубашку сменил легкий свитер. С кряхтением, ворчанием и тяжелыми вздохами подготовка к выходу оказалась завершена.

Выйдя на улицу, мужчина в недоумении остановился, так как совершенно не представлял, что ему сейчас делать и куда надо идти. После минутного сомнения он решил направиться в парк, когда-то он там часто гулял.

По улицам нескончаемым потоком ходили люди, у них была своя жизнь, кто-то отдыхал, кто-то был занят делами. Люди реками, ручейками шли и шли. А вот там несколько ручейков образовали озеро. Люди столпились вокруг выступления уличных музыкантов, которые играли вальс. Подслеповато щурясь, старик подошел поближе и остановился. Мелодия была та самая, из далекого прошлого, когда он был молод, он жил, и была Она. Кто-то тронул его за руку.

— Пригласите даму на танец

Мир покачнулся. Тот самый голос.

— Конечно.

Слова его звучали хрипло и отрывисто, не хватало воздуха. Сил едва хватало, чтоб не упасть в неспешном кружении вальса. Пытаться еще и говорить при этом не было никакой возможности. Но, казалась бы давно забытая привычка, взяла своё, дыхание выровнялось и он смог задать вопрос.

— Ты?

Партнерша улыбнулась, улыбка вышла печальной, теплой и пронзительно знакомой.

— А ты сомневаешься?

Они в тишине закончили танец, и музыканты начали играть что-то молодежное. Пара отошла в сторону, под безлюдную тень деревьев.

— Ты один?

Старик утвердительно кивнул.

— А ты всё еще с этим?

— Не было никакого этого. Откуда ты его вообще взял?

Мир снова покачнулся. Неужели он зря заживо хоронил себя в склепе?

— Так может попробуем вернуть?

— Ты же и сам знаешь, что ничего нельзя вернуть.

Её слова больно резанули его и глаза старика наполнились отчаянием. Она продолжила

— Вернуть ничего нельзя, а вот начать заново — почему бы и не попробовать?..