Иосифу Бродскому 24 мая - 75 лет

Иосиф Бродский

Представление

Михаилу Николаеву

Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!

Эта местность мне знакома, как окраина Китая!

Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо

тела.

Многоточие шинели. Вместо мозга — запятая.

Вместо горла — темный вечер. Вместо буркал — знак

деленья.

Вот и вышел человечек, представитель населенья.

Вот и вышел гражданин,

достающий из штанин.

«А почем та радиола?»

«Кто такой Савонарола?»

«Вероятно, сокращенье».

«Где сортир, прошу прощенья?»

Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах —

папироса.

В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.

И нарезанные косо, как полтавская, колеса

с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника

жиром

оживляют скатерть снега, полустанки и развилки

обдавая содержимым опрокинутой бутылки.

Прячась в логово свое

волки воют «E-мое».

«Жизнь — она как лотерея».

«Вышла замуж за еврея».

«Довели страну до ручки».

«Дай червонец до получки».

Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним —

меццо-сопрано.

В продуктовом — кот наплакал; бродят крысы,

бакалея.

Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках

из барана

превращается в тирана на трибуне мавзолея.

Говорят лихие люди, что внутри, разочарован

под конец, как фиш на блюде, труп лежит

нафарширован.

Хорошо, утратив речь,

Встать с винтовкой гроб стеречь.

«Не смотри в глаза мне, дева:

все равно пойдешь налево».

«У попа была собака».

«Оба умерли от рака».  

Входит Лев Толстой в пижаме, всюду — Ясная

Поляна.

(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром

с комсомолом.)

Он — предшественник Тарзана: самописка —

как лиана,

взад-вперед летают ядра над французским

частоколом.

Се — великий сын России, хоть и правящего класса!

Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.

Чудо-юдо: нежный граф

Превратился в книжный шкаф!

«Приучил ее к минету».

«Что за шум, а драки нету?»

«Крыл последними словами».

«Кто последний? Я за вами».

Входит пара Александров под конвоем Николаши.

Говорят «Какая лажа» или «Сладкое повидло».

По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,

натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.

Размышляя о причале, по волнам плывет «Аврора»,

чтобы выпалить в начале непрерывного террора.

Ой ты, участь корабля:

скажешь «пли!» — ответят «бля!»

«Сочетался с нею браком».

«Все равно поставлю раком».

«Эх, Цусима-Хиросима!

Жить совсем невыносимо».

Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут

в рощах.

Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.

Лучший вид на этот город — если сесть

в бомбардировщик.

Глянь — набрякшие, как вата из нескромныя

ложбины,

размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.

Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.

Ветер свищет. Выпь кричит.

Дятел ворону стучит.

«Говорят, открылся Пленум».

«Врезал ей меж глаз поленом».

«Над арабской мирной хатой

гордо реет жид пархатый».

Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла

ссора.

Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,

и дымящаяся трубка… Так, по мысли режиссера,

и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.

И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.

Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.

Друг-кунак вонзает клык

в недоеденный шашлык.

«Ты смотрел Дерсу Узала?»

«Я тебе не все сказала».

«Раз чучмек, то верит в Будду».

«Сукой будешь?» «Сукой буду».

Входит с криком Заграница, с запрещенным

полушарьем

и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.

Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,

Придирается к закону, кипятится из-за пошлин,

восклицая: «Как живете!» И смущают глянцем плоти

Рафаэль с Буанаротти — ни черта на обороте.

Пролетарии всех стран

Маршируют в ресторан.

«В этих шкарах ты как янки».

«Я сломал ее по пьянке».

«Был всю жизнь простым рабочим».

«Между прочим, все мы дрочим».

Входят Мысли О Грядущем, в гимнастерках

цвета хаки.

Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.

Они пляшут и танцуют: «Мы вояки-забияки!

Русский с немцем лягут рядом; например,

под Сталинградом».

И, как вдовые Матрены, глухо воют циклотроны.

В Министерстве Обороны громко каркают вороны.

Входишь в спальню — вот те на:

на подушке — ордена.

«Где яйцо, там — сковородка».

«Говорят, что скоро водка

снова будет по рублю».

«Мам, я папу не люблю».

Входит некто православный, говорит: «Теперь я —

главный.

У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.

Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.

Дайте мне перекреститься, а не то — в лицо ударю.

Хуже порчи и лишая — мыслей западных зараза.

Пой, гармошка, заглушая саксофон — исчадье

джаза».

И лобзают образа

с плачем жертвы обреза…

«Мне — бифштекс по-режиссерски».

«Бурлаки в Североморске

тянут крейсер бечевой,

исхудав от лучевой».

Входят Мысли О Минувшем, все одеты как попало,

с предпочтеньем к чернобурым. На классической

латыни

и вполголоса по-русски произносят: «Все пропало,

а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;

б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.

Но — не хватит алфавита. И младенец в колыбели,

слыша „баюшки-баю“,

отвечает: „мать твою!“».

«Влез рукой в шахну, знакомясь».

«Подмахну — и в Сочи». «Помесь

лейкоцита с антрацитом

называется Коцитом».

Входят строем пионеры, кто — с моделью из фанеры,

кто — с написанным вручную содержательным

доносом.

С того света, как химеры, палачи-пенсионеры

одобрительно кивают им, задорным и курносым,

что врубают «Русский бальный» и вбегают в избу

к тяте

выгнать тятю из двуспальной, где их сделали,

кровати.

Что попишешь? Молодежь.

Не задушишь, не убьешь.

«Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду».

«Я с ним рядом срать не сяду».

«А моя, как та мадонна,

не желает без гондона».

Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале,

в котором

взвод берез идет вприсядку, первой скрипке корча

рожи.

Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным

гренадером,

только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.

Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косая

с голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:

«Инвалид, а инвалид.

У меня внутри болит».

«Ляжем в гроб, хоть час не пробил!»

«Это — сука или кобель?»

«Склока следствия с причиной

прекращается с кончиной».

Входит Мусор с криком: «Хватит!» Прокурор скулу

квадратит.

Дверь в пещеру гражданина не нуждается в «сезаме».

То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку

катит,

обливаясь щедрым недрам в масть кристальными

слезами.

И за смертною чертою, лунным блеском залитою,

челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.

Знать, надолго хватит жил

тех, кто головы сложил.

«Хата есть, да лень тащиться».

«Я не *****, а крановщица».

«Жизнь возникла как привычка

раньше куры и яичка».

Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену!

Взвиться соколом под купол! Сократиться

в аскарида!

Либо всем, включая кукол, языком взбивая пену,

хором вдруг совокупиться, чтобы вывести гибрида.

Бо, пространство экономя, как отлиться в форму

массе,

кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?

Эх, даешь простор степной

без реакции цепной!

«Дайте срок без приговора!»

«Кто кричит: „Держите вора!“? »

«Рисовала член в тетради».

«Отпустите, Христа ради».

Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках.

Скатерть спорит с занавеской в смысле внешнего

убранства.

Исключив сердцебиенье — этот лепет я в кавычках —

ощущенье, будто вычтен Лобачевский

из пространства.

Ропот листьев цвета денег, комариный ровный зуммер.

Глаз не в силах увеличить шесть-на-девять тех,

кто умер,

кто пророс густой травой.

Впрочем, это не впервой.

«От любви бывают дети.

Ты теперь один на свете.

Помнишь песню, что, бывало,

я в потемках напевала?

Это — кошка, это — мышка.

Это — лагерь, это — вышка.

Это — время тихой сапой

убивает маму с папой».

1986