Клубника для кошки

Она пришла в марте, вместе с первыми настоящими солнечными лучами, кошачьими концертами и анемичными букетиками первоцветов. Позвонила в дверь, терпеливо дождавшись, пока откроют, замерла на пороге, сверкая наглыми глазищами цвета морской волны. Штормовой волны, серо-зеленой. Высокая, тонкая, золотисто-рыжеватая: от растрепанной мальчишеской стрижки до облупленного носа, усеянного брызгами веснушек. Маечка. Джинсы… Улыбнулась слегка растерянно.

— Здравствуйте, а я из агентства. Можно?

— Проходите, — сказал он, отъезжая на коляске в сторону. Прикрыл за ней дверь, покатил следом.

Она шла бродячей кошкой: настороженно принюхиваясь к воздуху, робко заглядывая в щели дверей.

— Студия прямо по коридору, — негромко подсказал он.

— Ага, спасибо.

— Сколько вам лет?

— Семнадцать.

Обернулась, глянула тревожно.

— У меня разрешение есть, вы не думайте. Родители подписали.

Родители, разрешившие несовершеннолетней дочери работу модели ню? Он поморщился. Впрочем, с ним-то как раз безопасно, в агентстве отнюдь не дураки. Она тихонько толкнула дверь студии, осторожно переступила через порог.

— Ух ты… Красиво.

Студию заливал свет. Он долго мечтал о стеклянной крыше, чтобы солнце падало само: настоящее, живое, — но панельный дом… Пришлось ставить зеркала, сложную систему зеркал: пойманные лучи собирались в фокус или рассеивались — смотря чего он хотел. Эффектно, да. Особенно таким днем, когда в воздухе звенит и дрожит нежное весеннее золото, обливая ее кожу и волосы. Подняв тонкую руку, она полюбовалась игрой света.

— Чаю? — ровно предложил он. — Или будем сразу работать, а чаю потом?

— Не знаю. Как вам удобно.

На него она не смотрела, завороженная игрой отблесков. Молодая любопытная кошка, еще чуть — и стукнет лапой по солнечному зайчику… Он вздохнул.

— Тогда работать. Раздевайтесь.

Поставил уже загрунтованный холст, приготовил краски. Она торопливо разделась за ширмой, вышла уже готовая, в тоненьких плавках. Огляделась. Вопросительно глянула на него.

— На диван ложитесь.

— А как?

— Как удобно.

В кошкиных глазах мелькнуло удивление, к такому она явно не привыкла. Безразлично глядя на ничуть не смущенное лицо, тонкую шею и маленькую высокую грудь с розовыми сосками, он объяснил:

— У меня свой метод. Я пишу естественные позы. Так что ложитесь, как хотите. Можете двигаться.

— А разговаривать?

— Можно. А если надо будет молчать — я скажу.

Просияв, она запрыгнула на диван, подобрала ноги, улеглась набок. Подперла голову рукой, легко уронив другую на точеное бедро.

— А вы мне потом картину покажете?

— Нет.

— Вот и в агентстве так сказали, — расстроено сообщила она. — Ладно, я просто спросила. Рисуйте.

И, как ни странно, замолчала. Минут на пять, рассматривая в это время студию, зеркальные пластины и светильники, трубки холстов и рамы, расставленные вдоль стен. Все работы — лицом к стене. Даже не шевелилась. Потом кошке стало скучно.

— А кем вы работаете?

— Разве не видно?

Краски ложились на холст ярко и точно, он увлекся, и вопрос пришелся некстати. Но раздражение в голосе ее ничуть не смутило.

— Если вы никому картины не показываете, значит, не продаете.

Покосившись из-под полуприкрытых ресниц, легла на спину, согнула ногу в колене, нахально закинув руки за голову. Он сглотнул, прежде чем ответить.

— Я продаю пейзажи, натюрморты.

— И за это платят столько, что можно жить?

Даже голову приподняла от любопытства, ожидая его ответа. Он вздохнул.

— Нет. Еще я работаю диспетчером. По телефону. Для меня — самое то. Еще вопросы есть? Про коляску? Личную жизнь? Планы на будущее? Давайте уж сразу.

— Нет, — буркнула она. — Никаких вопросов. — И с потрясающей последовательностью добавила: — А как вы моделей выбираете? По каталогу?

— По знакомству с директором агентства.

Она замолчала. И в этот раз молчала почти весь сеанс, нежась под лучами солнца, подставляя ему то круглое плечико и бедро, плавно переходящее в идеальную линию ног, то, перевернувшись на живот, гибкую спину и холмики ягодиц. Наверное, представляла себя в солярии или на пляже. А он работал, как давно уже не получалось: в полную силу, яростно, забыв обо всем, даже о времени. Хорошо, что заранее выставил таймер — знал за собой такую беду.

По звонку она поднялась, молча оделась. Поскучневшая, даже словно усталая. Отказалась от чая, тихонько выскользнула за дверь. Он подкатил к окну, посмотрел, как она выходит из подъезда все той же безразлично-уверенной охотничьей походкой, как удаляется спина в зеленом топике с белой надписью и едва касаются асфальта, упруго отталкиваясь, светлые кроссовки. Было тоскливо. От того, что в этот раз сети, наугад заброшенные, принесли настоящую золотую рыбку. И от того, что все начинается снова: горячка ночных бдений у холста, ожидание звонка в дверь, сухость во рту и темнота в глазах, когда последний мазок ляжет на холст — и она уйдет.

На следующий день пошел дождь. Солнечные зайчики попрятались, больше не прыгая по лакированному деревянному полу, мокрые ветки шелестели за окном. Рыжая кошка пришла снова — и была грустна. Нет, она улыбалась, но как-то сухо, из вежливости. Раздевшись, забралась с ногами на диван, легла в стандартной позе, на боку, — и замерла, отрабатывая время. Смотрела куда-то вдаль, сквозь стену за его спиной, потом попросила разрешения включить плеер. Он разрешил. И честно вытерпел минут десять. Потом отстраненный взгляд и проводки на голой груди сделали свое дело: он бросил кисти и поехал ставить чайник.

На кухне она вытащила наушники, с явной неохотой присела на краешек стула, нервно теребя край длинной майки, прикрывающей бедра: джинсы ради экономии времени натягивать не стала. Но чай пила с удовольствием, щурясь, глядя в чашку; брала длинными тонкими пальцами конфеты из коробки, осторожно надкусывала, катая во рту.

— Что ты слушаешь?

Вместо ответа — нажатая кнопка.

«Он был старше ее, она была хороша, в ее маленьком теле гостила душа, они ходили вдвоем, они не ссорились по мелочам…»

Кнопка нажата на полуслове. Хмурый взгляд. Девочка, солнечный зайчик, кошка рыжая…

— Неожиданно. Я думал, сейчас это уже не в моде.

— Мне нравится, — вежливо сообщила она.

— Мне тоже. Хочешь еще чаю?

Нет, она не хотела. Но наушники, вернувшись в студию, убрала, и хрипловатый, из-за дешевенького плеера, голос пел теперь для них двоих. И холодное море в ее глазах потеплело, а напряженные линии спины расслабились, потекли привычной ленивой грацией. И он смог наконец взяться за кисть по-настоящему.

Как и договорились, она стала приходить каждый день. Уже не стесняясь и не заходя за ширму, стягивала майку и джинсы, пинала сброшенные кроссовки. Ложилась и замирала. Он писал, как ошалелый, часа полтора, потом заставлял себя сделать перерыв, иначе усталость не давала выкладываться так, как хотелось. Сначала кошка дичилась. Скромничала. Ходить по студии в одной лишь узенькой полосочке ткани на бедрах ей было в самый раз, а вот взять еще одну конфету — стыдно. Он никак не мог понять, раздражает это или забавляет. Она избегала называть его по имени, обходясь вежливым «вы», заворожено любовалась плавающими чаинками, грела, непременно щурясь, ладони о тонкий фарфор и таскала с тарелки ломтики сыра, выбирая момент, когда он смотрел в другую сторону. Потом они снова шли в студию — и на него накатывало. Когда кошка уходила, он делал гимнастику, выматываясь до зубовного скрежета и холодного пота. Принимал ванну — слава богу, научился без посторонней помощи — и снова писал. Кошка стояла пред глазами — и закрывать их не надо: теплая, настоящая. Готовил что-нибудь на скорую руку или заказывал в кафе, ел, работал — и снова делал гимнастику. Казалось, что с каждым днем тело повинуется все лучше, и он ломал боль, а она ломала его, скручивала, выбивая временами дыхание и злые слезы. Но врач сказал, что так и надо, иначе процесс пойдет дальше. А при усердной работе — может повернуть вспять.

Ложась спать, он думал, что завтра придет кошка. Будет лежать на диване, лениво разглядывая потолок, а потом пить чай и — хорошо-то как — не предложит заварить его сама, чтоб облегчить ему жизнь. Жалости в круглых глазищах он не видел. Никогда. А еще она ни о чем его не спрашивала. Это было неправильно: он привык к любопытству, умел отвечать на вопросы и не стеснялся коляски. Кошке было все равно. И тогда он начал спрашивать сам.

— Ты живешь с родителями?

— Угу. С мамой.

— Учишься?

— Неа. Бросила.

— А где училась?

Короткие ответы, обмолвки… Он выуживал из нее крохи информации, крупинки, постепенно входя в азарт. Приручал ее исподволь, неторопливо. Иногда она рассказывала сама. О ласточках, свивших гнездо на карнизе ее дома. О бродячих собаках, которых они с соседями подкармливали всем двором. О книгах, найденных возле мусорного бака и утянутых домой. Морщилась, вспоминая, возмущенно распахивала глаза. Говорила о том, как сегодня она забыла деньги на маршрутку и пришлось пройти чуть ли не полгорода. И как ее парень скоро уйдет в армию. Да, у нее был парень. Кто-то, оказывается, имел полное право гладить короткие рыже-золотые волосы, класть ладони на ее грудь, прижимать к себе, танцуя. Дарить ей цветы и книги, чтоб не приходилось тащить с помойки.

— А как он относится к твоей работе?

— Нормально. Я же моделью работаю, а не проституткой, — буркнула, разом поскучнев, кошка.

Человеческое имя — Настя — ей совершенно не шло. И про себя он звал ее, как хочется, наслаждаясь этой маленькой тайной властью. Закончив одно полотно, начал другое. И это тоже была власть. Сладкая, упоительная, греховная — словно краски протягивали мириады незримых нитей, привязывающих их друг к другу. Иногда кошка пропускала сеанс, но на следующий день прилетала, еще у порога скидывая кроссовки, оправдывалась и торопливо стягивала майку. Солнце золотило полупрозрачную белую кожу, обласкивало тонкие руки и изящные лодыжки. На кухне, сидя напротив, он дышал запахом волос, кожи — кошка не пользовалась парфюмом — и думал, что убьет того, кто подарит ей духи.

— Ты какой шоколад любишь: черный или белый?

— Никакой. Я клубнику люблю. Со сливками.

Она виновато покосилась на коробку с конфетами, рука, как раз тянувшая очередную шоколадную розочку, замерла над скатертью.

— Тогда ты неплохо справляешься.

— Ага, — сказала она и фыркнула. Они рассмеялись вместе — в первый раз.

А потом, примерно через месяц, издевательски быстро пролетевший, мучительно-сладкий месяц, она пришла взбудораженная, нервная. Зло замотала головой на предложение начать с чая. Рванула пуговицу на джинсах так, что та едва не отлетела.

Он молчал, тщательно и спокойно выписывая мелкие детали, потом негромко поинтересовался.

— Что-то случилось? Дома?

— Нет.

— Поссорилась с Костиком?

— Нет!

Помолчала, пряча глаза. Села на диван, уже не принимая никаких заученных поз, тряхнула рыжими прядками, лезущими в глаза.

— Почему мужчины такие идиоты?

— А конкретный пример можно? — поинтересовался он.

— Я ему сто раз говорила, что пока не поженимся, ничего не будет. А он говорит, что я дура старомодная. И что если он в армию уйдет — я ему обязательно изменю, если он моим первым не станет. А я не хочу — так! Я ждать его буду! Я что, правда, дура?

Насупившись, обхватила колени руками. Смешная, несчастная, обиженно-злая. А Костику хорошо бы по морде — для просветления. Организовать, что ли? Ей же еще восемнадцати нет, девчонке глупенькой, солнышку рыжему. И неужели ей больше не с кем поделиться: с мамой, подругой…

— Не хочешь — и не надо, — ровно посоветовал он. — Ничего с твоим Костиком не случится. Это он дурак, если тебе не верит.

— Он в армию идти не хочет… Говорит, туда только те идут, у кого денег нет, чтобы отмазаться. А если мы поженимся и я забеременею, то его не возьмут.

Точно, по морде. И не раз. Непременно надо озаботиться. Только вот если сказать, за что, он же на кошке оторвется. Такие всегда находят виноватых. Проблема… И он-то ей, что самое поганое, никто. Случайный собеседник. Вот сейчас поймет, что разоткровенничалась, и снова замкнется.

— Глупости. Вот если бы двое детей, тогда — да. И кто вас поженит, если тебе нет восемнадцати?

— Точно?

— Честное слово человека, служившего в армии. И не вздумай своему Костику потакать.

Вид у рыжей кошки был такой, словно ей только что отменили смертный приговор. Глянула на мольберт, на диван, на котором сидела… Потом — на него.

— Я… мне позвонить надо!

Вылетела из квартиры, не завязав шнурки. Он продолжал четко и мягко класть краски. Мазок. Еще мазок. Она вернулась только через час, когда он уже думал, что не придет. Плюхнулась на диван, уставившись в одну точку. Взъерошенная, с дрожащими губами. Он молча положил кисти, выкатился на коляске в коридор и на кухню. Заварил ее любимый чай с бергамотом, насыпал свежего печенья. Подумал, что надо заказать клубники. Это у него аллергия, а ей-то можно.

— Настя! Чай иди пить!

Ответа не было. Ни ответа, ни легких шлепков босых ног по коридору. Он тронул коляску. Распахнул дверь в мастерскую, торопясь. Она стояла перед холстом. Тем, над которым он сейчас работал. Который, второпях, не накрыл, как обычно это делал. Обернулась, глядя непонимающе полными слез глазами.

— Это что?

— Это ты, — ответил он честно.

На холсте разлетелась охапка мокрых полевых цветов. Васильки, ромашки, колокольчики, пижма, гвоздика… Россыпь стеблей, бутонов и цветов в алмазных каплях росы. Буйное, дух перехватывающее великолепие, озаренное и пронизанное ликующим, дурманно-счастливым солнцем.

— Это же цветы, — сказала она ломким голосом обиженного ребенка. — А зачем раздеваться? Зачем вы… просили…

— Настя…

Вскрикнув, она схватила в охапку джинсы и кроссовки, вылетела, как была, в коридор, подальше от него — торопливо натянула одежду, шурша и бормоча что-то. Хлопнула дверью.

Он так и остался сидеть в коляске, до боли вцепившись пальцами в подлокотники. Кошка, кошка… Да, я не рисую портретов. И натурщицы мне нужны только для того, чтобы рядом, когда я пишу, была прекрасная обнаженная женщина: юная или не очень, изысканно-строгая или дерзко-шальная. Моя женщина! Пусть и принадлежащая мне только в те короткие пару часов, за которые заплачено агентству, но она не знает об этом. Я пишу не тела, а души. Ворую ваши улыбки и смех, ленивые позы на диване под солнечными лучами, скрытую грусть в глазах, когда идет дождь. Вон там, у стены, черные бархатные ирисы, утонченные и ядовито-инфернальные. Это Марина. А дальше — море, пропитанное медовым светом — Лика. Краткий роман, о котором вы даже не знаете. Моя страсть, мое краденое счастье, моя боль — и все это я выливаю на полотно, потому что рисовать — единственное, что мне осталось.

Больше она не пришла. В агентстве недоумевали, мобильник не отвечал… Он снова закурил: появилось оправдание постоянному желанию подойти к окну. Почти дописал картину. Первое кошкино полотно — «Солнце в соснах» — уже уехало в Европу, на маленькую, но очень престижную выставку. «Полевым цветам в росе» чего-то не хватало. Двух красавиц-моделей, присланных из агентства, он вежливо выпроводил — скулы сводило от зевоты. Переслушал заново всего Макаревича, сделал ремонт на кухне, понял, что сошел с ума, бросил курить — и подходить к окну. Не курить, кстати, оказалось легче. И бессонницу можно было тоже списать на абстинентный синдром…

Лето уходило зря, сыпалось песком сквозь пальцы, текло сумасшедшим золотом — то ли мимо, то ли сквозь. Где-то в начале эпохи июльской жары в дверь позвонили: единственным протяжным звонком, захлебнувшимся в ночной духоте. Он не спал — и рванулся, даже не посмотрев в глазок.

Она сидела прямо на кафеле площадки, уткнувшись подбородком в колени, обхватив их руками.

— Настя…

— Можно я у вас переночую? Мне… некуда больше. Извините.

Только в коридоре он рассмотрел, что майка у нее порвана и в грязи, мокрые джинсы в травяной зелени, а на скуле расплывается свежий синяк. И глаз она не поднимала, топталась неловко посреди коридора, вот-вот — и рванет обратно в ночь.

В ушах шумело, как тогда, после взрыва, и он испугался, что снова оглох — такая вязкая тишина их обоих накрыла.

— Чай будешь?

— Да-а-а…

Тихонький, еле заметный вздох.

— Тогда умывайся. Я тебе рубашку свою дам, переоденешься. А вещи там брось. Вот с джинсами проблема. Ничего, рубашки у меня длинные…

Кошка, кошка… Если это то, что я думаю — убью. Найду и убью тварь.

Она отмывалась чуть ли не час, вышла из ванной горячая, с взъерошенными мокрыми волосами — и все еще бледная. Выбрала рубашку — теплую, фланелевую. Молча взяла полную чашку чая и забилась в угол, пряча глаза.

— Знаешь, у меня есть отличный врач, — сказал он негромко. — Он приедет прямо сюда и не будет спрашивать лишнего. Нужно?

Она помотала головой.

— Это Костик?

Она молчала — и давить он не стал. Дождался, пока выпьет чай, постелил в гостиной — задержался у двери. Она сидела на самом краешке тахты, понурая, взъерошенная… Хотелось… Он сам не знал, чего хочется. Убить того, кто ее обидел — это само собой. А вот еще?

— Я буду в студии. Захочешь — приходи.

— А можно сейчас?

— Можно все, что захочешь. Бери покрывало.

И вот только там, на диване в студии, ее немного отпустило. Задышала глубже, губы порозовели. Свернувшись клубком в складках огромного покрывала, кошка смотрела, как он кладет мазки на холст, не подозревая, что в одном из зеркал ее отлично видно. Закончив, он подкатил к маленькому шкафчику в углу, достал бутылку коньяка и низкий бокал-снифтер.

— Пить будем по очереди. Смотри, как надо.

Он подержал бокал в ладони, согревая его теплом рук, покрутил, так что темный янтарь омыл стенки, вдохнул аромат — и протянул кошке.

— Грей в ладонях и дыши им. Потом пей.

Она послушно и осторожно втянула воздух из бокала, смешно сморщила нос. Глотнула, стараясь не кривиться — и еще раз, уже увереннее…

— А я думала…, — кошка осеклась, глядя, как он встает с коляски и с трудом делает шаг, чтобы присесть рядом.

— Нет, могу, — усмехнулся он. — Вот так вот, два-три шага. Ерунда, бывает хуже.

Он принял горячий от ее ладошек снифтер, сам пригубил. Налил еще.

— Точно ничего рассказать не хочешь? Никто тебя больше не обидит, обещаю.

Вместо ответа она уткнулась ему в плечо, всхлипнула, прижалась под рукой, что сама легла ей на плечи.

— Простите. Я-то дура, думала, это у меня проблемы… Просто… просто…

— Расскажи, — тихо сказал он.

— Я… У меня вчера день рожденья был. Восемнадцать. А сегодня ребята позвали на дачу, купальскую ночь отмечать. Костик сказал, что хватит ломаться. У всех нормальная жизнь, только я, как дура фригидная… Ну, я и согласилась. Весело было. Мы выпили немного, в лес пошли. А потом… потом…

Она всхлипнула опять, громче и отчаянней, он терпеливо ждал.

— Мне не больно было, совсем. И крови не было. Костик сказал, что я шалава. Что врала ему, динамила, а сама… Сама… А я же ни с кем! Никогда!

— Так бывает, — сказал он немеющими от ярости губами. — Редко, но бывает. Гимнастика, велосипед. Упасть можно в детстве неудачно. Даже просто так родиться. Девочка моя бедная…

— Он не поверил, — прошептала она. — Ударил меня, повалил. Сказал, что сейчас ребята придут — и они меня по кругу, за вранье. Я… убежала. Там трасса недалеко. Спасибо, водитель нормальный попался. А дома… нельзя мне домой!

— Нельзя — и не надо, — спокойно сказал он. — Ничего страшного, у меня места хватит.

И вот тут она расплакалась. Горько, как обиженный ребенок, прижимаясь все теснее, втискивая мокрое лицо ему в рубашку, прячась от всего мира. Он гладил ее по голове, ерошил короткие, уже высохшие волосы. Обнимал, нежно лаская кончиками пальцев спину. И когда она подняла лицо, подставляя ему губы, неуверенно касаясь ими — сама! — его губ, сухих и жестких, только горячая волна прокатилась по телу: от горла — к поясу. Он целовал ее, как первый и последний раз, как никого и никогда не думал целовать. Гладил плечи, перебирая мягкую фланель, касался губами век, мокрых ресниц, золотистых тонких бровей и кончика носа. Снова приникал к губам, зацеловывая ее тающую, пьяную — и с ума сходил от безнадежности и непоправимости того, что делает.

— Девочка моя, милая, солнышко…

Отстранившись, кошка глянула на него сумасшедшими круглыми глазами. Облизала губы беспомощно и бесстыдно — и потянула рубашку, забыв про пуговицы. Он перехватил нежные длинные пальчики, зацеловал и их по дороге, расстегнул верхнюю пуговицу. Одну — давая кошке время одуматься, каждый миг ожидая, что нечаянное чудо кончится. Ключицы, шея… Едва заметными касаниями — не сильнее. Она запрокинула голову, подставляя шею под его губы — и вторая пуговица расстегнулась сама.

Маленькая тугая грудь, розовые жемчужины сосков. Он видел их столько раз — и впервые. Ласкал губами, теребил языком, потом, осмелев, чуть прижал зубами. В голову бил горячий и сладкий запах ее тела. Руки — да что же их только две? — сжали талию и стройные бедра, гладя их в разрезах рубашки. Кошкины ладони неуверенно легли ему на плечи, заставив задохнуться. Моя! Хоть на ночь, хоть на час — только моя… Едва не до крови прикусив губу, он оторвался от сладкого нежного чуда ее кожи, от бьющейся тонкой жилочки — глянул в пьяные уже не от коньяка глаза.

— Настя. Настенька…

— Пожалуйста…

Она чуть не плакала — и он замер.

— Пожалуйста… Да… Да…

— Точно? — хватило его еще на дурацкий, но необходимый вопрос. — Можно, девочка?

— Да, — выдохнула она прямо ему в губы.

— Девочка моя, красавица…

Он еще что-то шептал, для нее — а сам пытался не сорваться: от глухой тоски, боли и отчаянья, всплывших на волне горячего бессилия. Но и это было неважно. Мир вокруг кружился, плавился и таял. Краски мешались с запахом миндаля, тонким, еле ощутимым. То ли от ее кожи пахло миндальным чем-то там, то ли память услужливо подсовывала: вот он ступает в проем снятой двери, и все в порядке, только в воздухе что-то непонятное, неправильное — запах миндаля, крик напарника — кулак сжатого до предела ветра бьет его в грудь, отшвыривая… Нет, нет, это не С4 — откуда ей здесь взяться? — это просто миндальное мыло. Кошка, милая моя, солнышко, что же я творю?

Она-то не возражала. Выгибалась, ластилась, подставляя лицо и шею под поцелуи, металась в его руках, то прижимаясь, то отталкивая. И он уговаривал себя, что ей это нужно, что ни за что не сделает больно, не обидит. А пальцы уже знали, что под рубашкой на ней вообще ничего. И что внизу, между откровенно раздвинутых ног, она шелковистая, влажная, пушистая и скользкая — все сразу же — как это пережить, если голову срывает от запаха и нежности ее тела, если под ладонями вздрагивает и напрягается?

Шалея от восторга и страха, он уложил ее на диван, слегка раздвинул бедра и чуть приподнял колени. Прикоснулся нежно и уверенно, готовый отдернуть руки. Погладил, вырисовывая подушечками пальцев круги и спирали. Поднялся выше, к влажной обжигающей тесноте, — кошка постанывала, вцепившись в покрывало, закусив нижнюю губку. И, уверившись, он прижался губами к горячему и гладкому животику, целуя, вылизывая и прикусывая дорожку вниз. Раскрыл пальцами пахнущий горьким миндалем тугой бутон, оперся на локоть… Она глухо ахнула, почувствовав его губы там — и подалась навстречу.

Потом она лежала рядом — обессиленная, растаявшая, обмякшая, — сопела носом ему в плечо так умиротворенно, будто не ее коготочки оставили на этом плече несколько глубоких царапин. Кошка же… Терлась лицом, целовала красные полоски. Разве что не мурлыкала.

— Оставь, заживет, — усмехнулся он.

Тело ныло, голова кружилась. Вспоминалось, как на прямой вопрос доктор помрачнел, опустил глаза. Он все понимает, правда же? Если удастся вернуть чувствительность — это уже будет чудо. И то — работать и работать. А уж половая функция… Но вот она — рядом — довольная и удовлетворенная женщина. Его женщина. Его кошка рыжая, ненаглядная девочка. Под его губами и пальцами она выгибалась, истекая пьяным горьким медом, скуля и захлебываясь волнами удовольствия. Он поднял руку, провел пальцами по ее скуле — и остановил их, наткнувшись на припухлость. Посмотрел на спящую кошку. Распухшие губы, ресницы чуть подрагивают во сне. Морщась, он слез с дивана, едва не упав. Взобрался на коляску, радуясь, что кошка не видит его слабости. Уже трезво и спокойно подумал, что она непременно уйдет, не завтра, так через неделю, месяц, год. Но пока он ей нужен — он будет рядом.

Кошка тихонько посапывала, подложив ладонь под щеку. Он бы не стал ложиться рядом — зачем ее будить, но она, словно почувствовав взгляд, открыла сонные глаза, придвинулась ближе к краю дивана, потянула его руку.

— Спи, — сказал он, губы сами собой тянулись в глупой счастливой улыбке.

— Не хочу спать, есть хочу, — виновато сказала она.

— Тогда пойдем есть. Кстати, там, в холодильнике, клубника. Со сливками.

— Угу… А откуда клубника? Ты что, знал, что я приду?

— Нет, я просто ждал, — сказал он.