В поезде

Нелюдь пьёт чай, я тоже —

в одном купе.

За белыми занавесками —

чёрное пространство,

пересекаемое

вверху и внизу

огнями станций, городов, созвездий.

Лента Мёбиуса: огни-ночь, огни-ночь…

Я смотрю,

как он облизывает пальцы

после масляного бутерброда —

обыденно, с неспешным удовольствием,

как вынимает скомканный носовой платок

и несколько прилипших к нему зубов

(золотых и ещё два-три детских),

клочки каких-то записок — разным почерком,

залитых слезами,

с отпечатками жирных пальцев поверх,

обрывки (тают дымком) чьих-то душ.

Он обстоятельно кладёт шпроты,

цепляя за хвост,

на широкий хлебный кусок —

мне видятся худые длинные человечки,

безвольные, отданные нелюдю на ужин.

Он то ли откашливается, то ли икает,

вытирает рот тем же платком.

Всё это

было шоком,

не меньшим, чем от его рассказов.

Да что! Само его существование

шокировало...

И то,

что не сотрясалась в десять баллов Земля,

не врывалось пламя,

пожирая всё,

начиная с беленьких занавесок —

тоже не укладывалось в голове...

Украдкой поглядываю на стены —

они немного подрагивают,

но это, конечно, не было ожидаемой

казнью египетской.

Так, вагонная тряска,

мерное гудение времени,

движение шестерёнок,

постукивание

беспристрастного карандаша Истории.

Я бормочу то стихи, то молитвы —

то, что вне диапазона его слуха,

из которого вытравлены

высокие, заоблачные ноты

и совсем низкие —

грядущего гула возмущённой Земли.

Не хочу, не хочу быть причастной, но

мы заперты в стенах

обстоятельств, хронологии, географии.

Что ж, куплен билет —

это выбор, а не вавилонская лотерея.

Совесть точит — помолись о них:

переломанных,

перемолотых,

расфасованных по консервным банкам,

коль не имеешь сил выйти, — есть же иные дороги —

шагнуть

в безвинную темноту.