2-3.

Что мне не нравится в моей работе, так это непредсказуемость погоды. Вчера тепло и сухо, сегодня ветер сбивает с ног. Пришлось надевать колёсники и противоветренную маску — и так выбирать направление, чтобы дуло не в лицо, а в спину или хоть в бок. Жаль, что пролетка не везде проедет, а то сел бы в теплое и закрытое от ветра нутро и так путешествовал от стелы к стеле.

Одно хорошо — в такую погоду можно не ждать сюрпризов.

Одно хорошо, а все остальное — плохо. В пятой стеле кто-то лихо порезвился — несколько десятков изменений, отпечатавшихся уродливыми блямбами на поверхности стены. Пришлось выяснять, что именно изменено, и возвращать, как было. В том числе и результат Войны Роста. Сдалась всем эта война! Раз в месяц обязательно кто-то вломится в стелу, чтобы что-то из того времени отменить! И взломщики почему-то надеются, что «полировщик» ничего не заметит. Или раньше, чем заметит и отменит старик «закончится». Все может быть. Потому я обязан проверять все свои стелы каждый день, хотя мог бы и отдыхать иногда. Подновлять запланированные изменения — пятьдесят четыре штуки — надо не зараз, а время от времени. У обученного «полировщика» внесенное изменение держится дней десять.

Сегодня я справился с работой быстрее, хотя пришлось снова вязать узел на «струне» событий, связанных с незаконченным романом в стихах, «Романом о Мечтателе» — вчерашний исчез без следа. Я впервые видел, чтобы «узел» рассосался так скоро. В награду за то, что пришлось напрячь воображение и придумать, что автор романа женился и его супруга по ошибке сожгла рукопись, я позволил себе удовлетворить любопытство: нашел то место на струне, где не очень юный, но очень растрепанный стихоплет корпел над своим трудом, и прочитал из-за его плеча последний вирш. Стихи как стихи. А я вообще не люблю читать, потому что многое запоминаю машинально, по профессиональной привычке.

Едва вышел из стелы, как личная ладонка в кармане куртки начала стремительно нагреваться. Я быстро выбросил ее из кармана на траву, успев обжечь пальцы и поймать отчаянный мысленный зов Исме: «Кай, Кай, Кай!», подождал, пока немного остынет, взял ладонку в руки и услышал: «Приезжай. Театр. Нужно». Я вернул ладонку в карман и отправился ловить пролетку до театра.

Исме сидела в темном зрительном зале, а я ухитрился выйти прямо на сцену. Вечно плутаю в театральных коридорах. Собирался спуститься и уже шагнул на короткую, в четыре ступеньки, лестницу, но она попросила, голосом глухим и усталым:

— Нет, останься там. Сыграй что-нибудь для меня. Любую роль.

Такое уже бывало. В плохие дни, когда ей доставались самые тяжелые, самые черствые и непробиваемые зрители, которых ей приходилось пробивать, потому что в этом и состоит ее работа — добираться до их чувств, опустошая себя, разрывая душу в клочья — она просила что-то сыграть для нее. Не всегда в театре. Видно, сегодня было особенно плохо, раз у подруги недостало сил добраться до своей башни. Мне нравилось делать это для нее, доставляло удовольствие. Обычно разыгрывал перед ней в лицах забавную сценку из жизни. Получалось отвратительно, но она почему-то не возражала. Наверное, это все же помогало наполнить ее пустоту, возникшую после тяжелого спектакля.

Но сегодня я не знал, что играть, ничего забавного по дороге не видел, не был готов — и растерялся. Хотя нет, не совсем. В голове крутился прочитанный монолог из незаконченного романа. Все же запомнилось… Может, прочесть ей?

Я прошелся по сцене туда-сюда, скрипя половицами.

— У некоторых слишком много свободного времени или свободного ума, и они тратят его, чтобы писать стихи, — сказал я, спеша зачем-то сразу же сообщить свое отношение к тому, что собираюсь ей показать. — Но эти, кажется, неплохи.

Я сделал небольшую паузу и прочел:

— Осенний лист, прохладный и пустой.

В нем нет души, а может — я не вижу.

Ты мой… И лишь поэтому, я — твой,

С какой-то ветки, как и ты, острижен,

Отпущен по ветру… Как просто быть простым!

Не знать, не помнить, чем закончат это…

Когда забуду все — где будешь ты?

Какому присягнуть тогда ответу,

Каким вопросом стать и как посметь

Поднять и бросить все, что не пустое?

Недоупасть нельзя, недовзлететь,

Болтаюсь между, и не знаю, кто я.

По мне проходит шов, раздел и стык —

Как черенок листа, как мысль и память.

И если все не сшить, где будешь ты?

А я не буду. Я исчез за швами.

Тишина. Не зная, что еще сказать, я поклонился, обозначая конец представления.

— А хорошо, — сказала Исме почти прежним голосом, и я понял, что помог. — Только тебе эти слова совсем не подходят.

— Конечно, нет. — Я спустился со сцены по боковой лестнице. — Надо смотреть на мир иначе, чтобы такое сказать или в такое верить. Вот старику, наверное, подойдет.

— Пожалуй, — она встала, прошла меж кресел, взяла меня за руку. — Идем домой. И давай как-нибудь зайдем к старику в гости. Это будет весело.

— Весело? — усомнился я. — Не уверен. Я с ним вчера поздоровался, так он сразу же — «А вас же Кай зовут?» — мол, давайте поближе познакомимся. А я не хочу с ним знакомиться поближе.

— Не хочешь — не будешь, — глаза Исме блеснули в полутьме зала. — Я вдруг подумала — это же последний старик на свете! Вряд ли ты или я увидим еще одного.

Тут она была права. Стареть дураков нет. Или, вернее, помнить дураков нет, и из-за этого стареть. Но в каждый век находятся человек сто, которые все же старятся. Не знаю, зачем это нужно. Вот кстати можно спросить.

Я усмехнулся.

— Что? — Спросила Исме. — Понял, что я права?

— Понял, что мне есть, что сказать старику, — ответил я. — И, пожалуй, это и правда будет весело.

3.

В гости не ходят без подарков. Потому на следующий день, как только закончил работу, я отправился на Цветную улицу, которая вдоль и поперек заставлена лотками; а если не лотки — так открытые настежь двери лавчонок, а если не лавчонки, то сидящие прямо на земле сомнительного вида мужчины и женщины со всевозможными вещами на низких столиках перед ними.

Улица была интересной сама по себе. По обеим ее сторонам — забавные статуи, просто так, для красоты, то слишком высокие то слишком низкие фигуры, трагично-комичные, гротескные, без названий, имен и историй. И сидящие или стоящие между ними торговцы разной ерундой кажутся тоже статуями, только живыми. Их товар — сделанное своими руками, иногда вещи прошлых эпох. Вот ради этого я сюда и пришел. Что дарить старику, символу прошлого, как не вещь из прошлого?

Обычно я ничего не покупал, просто смотрел — это бесило Исме, хотя именно она впервые привела меня сюда. Мне казалось, что за свое время и внимание я и так получаю нечто уникальное. Впечатление. А вещи, которые его производят, не важны, их покупка только все испортит. Но в этот раз я решил сделать исключение.

Торговцы не обращали на меня внимания. Впрочем, тут никто ни на кого внимания не обращал. У продавцов и покупателей словно был договор друг друга не видеть.

Я рассматривал странные товары. Сегодня мне не хватало разнообразия. Или его не хватало тем эпохам или творцам выставленных на продажу вещей? Многие выглядели чистым хламом. И хозяева тоже, хотя стариков среди них не было, но были… пожалуй «потертые». Чем-то ж на совсем уж древнюю стелу, куда ты записываешь изменение, а оно уже и не записывается. Были и такие. Их сразу срубали, чистили от остатков памяти и пускали на ладонки или другие вещи для удобства.

В самом конце улицы, где торговцы стояли и сидели уже не так густо, мое внимание привлекла серебристая коробочка на столике перед одним из них, полноватым мужчиной, лет на десять старше меня.

— Что это?

— О, почти артефакт, — продавец взял коробочку и нажал на что-то на ее боку. Захрипело, заворчало, и я услышал голос. Слова были непонятны. И чем тщательнее я прислушивался, тем меньше понимал. — Так в прошлом веке сохраняли голоса и звуки. Стоит недорого.

Идея мне понравилась. Коробочка и голос из прошлого. Как раз подарок для старого. Только звуки мешали думать.

— Хватит, — попросил я. Хозяин «артефакта» понял и нажал другую кнопку — голос стих. — Сколько?

Цена и правда оказалась невелика.

Пока шел домой, моя ладонка опять потеплела. Исме звала, но не срочно, она просто была не против со мной пообщаться. Я заспешил — сначала к себе переодеться, а потом к ней.

Подруга встретила меня не в одном из прекрасных и легкомысленных нарядов, а в домашнем халате, расписанном цветами. Утомленной не выглядела — только недовольной.

— Спектакль отменили, — сообщила она сразу же.

— Почему? — удивился я. Больше тому, что Исме недовольна. Когда не надо делать тяжелую работу — это же хорошо?

— Совет города счел пьесу аморальной, — пожала плечами моя девушка, — опомнились, называется. В пьесе мир вообще без стел. Она уже полгода идет и давно бы могла возмутить зрителей. Но ведь люди ходят на спектакли именно затем, чтобы будить свои чувства и получать от этого удовольствие. От всяких чувств, не только от радостных.

— Ну, видимо, эта пьеса будит не те «всякие», — усмехнулся я и показал ей коробочку. — Кстати, купил подарок для старика.

Исме взяла коробочку, повертела так и эдак, явно заметила кнопку, но нажимать не стала.

— А давай пойдем к нему прямо сейчас, раз оба свободны? — предложила она.

Возражений не было.

Подруга вышла в другую комнату и закрыла за собой дверь. Вернулась быстро, как и всегда. Она не стала, как подобает актрисе, одеваться вызывающе, ярко краситься и вешать на себя много украшений, а надела скромное клетчатое платье с белым пояском, очень простое и целомудренное. Волосы связала в хвост и выпустила челку, которую терпеть не могла, но которая превращала молодую девушку в совсем уж ребенка.

— Идем?

Я взял ее под руку, и мы чинно и благородно поднялись наверх, к старику.

Открыл он сразу.

— Здравствуйте, уважаемый Милхе Орэ, — поздоровался я. — А мы к вам в гости. Ничего?

— Ничего, — с каким-то непонятным мне чувством сказал он.

Его жилая ячейка оказалась вполне современной — никаких тебе вязаных ковриков и картиночек на стенах. Теплая панель на стене в коридоре и холодная — на кухне, где мы оказались как-то очень быстро, с чаем и пирожными, были. Теплые и холодные панели тоже делают из срубленных стел, которые запоминают не только информацию, но и состояние. Нагрей такую стелу — и она надолго сохранит тепло внутри и станет нагреваться, если ее тронуть. То же и с холодом.

Я вручил старику коробку, но он поступил почти так же, как Исме, повертел в руках, но ничего нажимать не стал и поставил на полку.

— Спасибо.

Мы пили чай и молчали, кажется, каждый ждал, что заговорит другой и даст всем тему для разговора. В сущности, мне много чего хотелось спросить, но при Исме… Ее бесят всяческие сложности, а если испортить подруге настроение, она мне это потом припомнит.

Но именно Исме первой задала неудобный вопрос:

— А откуда берется старость? Ведь это же не болезнь, как некоторые думают, и не то, чем можно заразиться, если играться со стелами и тем, что в них.

Старик усмехнулся с явной горечью, я — раздраженно. Слушок про старость, заключенную в стеле, не очень сильно помогал. Любители забраться в стелу и чего-нибудь поменять всегда находились. Другое дело, что, необученные, они или не могли изменить, или их изменения быстро рассасывались. Но есть и те, кто способен приживить изменения так же хорошо, как обученный «полировщик». Еще и поэтому все, что нахожу в своих стелах, я стираю, не дожидаясь, исчезнет ли само и когда.

— Старость — миф, — сказал старик.

Я не удержался, чтобы не поддеть:

— А как же вы?

Он пожал плечами:

— Мифы принимают разную форму. Старение когда-то было естественным. Но когда стирают правду, ее место всегда занимает миф. Теперь старости нет, она стала сказкой, и я — часть ее.

— Но разве не хорошо, что стало так? — спросила Исме. — Ведь быть старым неприятно.

— Может и хорошо, — согласился старик, не сделав моей подруге замечание за бестактность или как там оно называется. — Только когда правда заменяется мифом, всегда что-то теряешь.

— Но и приобретено много, — продолжала спорить Исме. Я удивлялся — она вцепилась в старика и не отпускала. — Человек может жить спокойно, зная, что его не поджидают в конце жизни слабость и болезни. И он будет хорошо выглядеть до самого конца. — Она потерла висок, словно у нее вдруг разболелась голова. — Мне приходилось играть старух, и даже это очень тяжело. А уж быть ими… Влез бы кто-нибудь в стелу и стер еще память о том, что приходится умирать!

— В стелах записаны события, а не способности человека, — заметил Милхе Орэ. — И вообще стелы не для того, чтобы менять прошлое… Как думаете, молодой человек? Ведь вы работаете именно с ними.

— Думаю, что если память в земле уже не помещается и выходит наружу, давая нам возможность поступать с ней как угодно — то почему бы нет? — ответил я.

— Что ж, спорить не стану. Но не думали ли вы, что «поступать как угодно» — это не все, что можно сделать с памятью? Что она намного глубже и полнее, чем просто события?

— А зачем думать о том, что бесполезно? Разве только если это доставит удовольствие.

— Хоть для этого, — кивнул старик. — Попробуйте… исследовать то, что в стеле. В конце концов, оно же вам не чужое. Про удовольствие не уверен, но насчет бесполезности вы неправы.

Исме красноречиво посмотрела на меня — гримаска «еще немного — и мне станет скучно». Все ясно, она получила, что хотела, и пора завершать визит.

— Спасибо, — сказал я, вставая, — общение с вами доставило мне удовольствие.

Именно сейчас старик почему-то решил прочитать лекцию:

— Кроме удовольствия существуют и другие вещи!

— Да, но другие вещи тоже должны приносить удовольствие, — перебил я, и Милхе Орэ не стал спорить, а проводил нас до дверей.

Исме молчала, пока мы не перешагнули порог ее дома. А потом повернулась ко мне:

— Знаешь, я передумала переезжать. Это же уникальный опыт, он может мне очень пригодиться! — ее глаза сверкнули азартом.

— Вот и прекрасно, — согласился я с облегчением.

И от старика, как оказалось, есть польза.