если в течении недели ответа нету или ответ отрицательный, то тогда… ну я не знаю… дисквалифицировать не будем же, второго места тогда обладателю написать
издание — да, не критерий (ой как я не люблю слово «качество» в данном контексте, оно сразу выводит произведение из разряда «творений» в разряд «продуктов» а качественные продукты и некачественные продукты — это всё равно продукты, штамповка, заведомо не эксклюзив, не штучная работа, отличаются разве что ценой, но не в данном конкретном случае, в смысле не в случае современного книгоиздательского бизнеса, где цена тоже формируется удивительным образом)
что тогда критерий?
деньги, слава, почёт и уважуха, ощущение, что «наследил в вечности», «влип в историю»?
это да, это интересно
но тогда нужны премии литературные, победы на конкурсах, внимание и любовь профессиональных критиков и просто тех, кто «реально понимает»
А вот кому посчастливилось бывать преноминатором? Мне – да, посчастливилось. Но лучше бы наоборот. Это такие проктологические забавы, скажу вам честно, такие проктологические. Я даже это слово специально в толковом словоре посмотрел, но ничего толкового в нём не нашёл. Одна сплошная бестолковщина.
Вот вы, наверное, сразу и подумали, что для забав используется указательный палец правой руки, так сказать, перст указующий, правильно?
Ну это же аксиома. Аксиома презумпции, я понятно выразился? В толковом словоре не смотрите, я уже смотрел, нет там ничего толкового, одна сплошная бестолковщина, лучше действуйте по наитию. И если вам тоже доведётся быть как и мне, преноминатором, и если у вас есть перст указующий, то засуньте его… кхм, я что не так сказал?
Вот такие вотневинные проктологические забавы у нас, у преноминаторов, и в этом как раз и есть аксиома презумпции… кхм. А чего? Вдруг вам тоже посчастливится?
если это профессионал — он работает за зарплату (гонорар, вознаграждение) — для себя то есть, как ни трактуйте иначе. всё равно оно так получается
если не профессионал — или собирается стать профи, и потому работает на себя
или не собирается — и тогда тем более на себя — о себе заявить, крикнуть: «вот он я, вот он я какой!»
собой он собирается человечество ощасливить, а не абы как, и поиметь с этого… денег ли, славы ли, просто внимания или понимания… себе это надо, одному себе…
ну вот почему, к примеруЕвгений Туренко. Заблуждение инстинкта. — Екатеринбург — Нижний Тагил: Изд-во Урал. ун-та; Изд-во “Союз”, 2006. — (Подземный дирижабль).
Новая книга стихов Евгения Туренко представляется мне не поэтическим воспроизведением важной для автора ситуации (внутренней либо внешней жизни, чувства, суждения, самопознания и т.д.). Впечатление такое, что все это осталось “за кадром”, а стихи, составившие целую — и притом весьма цельную — книгу, суть примечания, заметки на полях, воссоздающие лишь фон, атмосферу замалчиваемого (пока?) события. Книга маргиналий, непринужденных диалогов с самим собой — не в поиске велеречивой истины, а в силу непобедимого инстинкта… быть и говорить. Ничего больше. Произносить себя и мир по складам, в детской непосредственности, в детской же надменной правоте и мучительной неуверенности. Но мы-то знаем: инстинкт — не заблуждается, само произношение выводит язык из тупика, фонетику диктует этика поступков и взаимоотношений, когда
Такая наступает слепота,
Какую смерть не скажет никогда.
И возле самой-самой белизны
Молчания замедленно слышны
И голоса, клюющие из рук —
Как чистый звук.
Чистотой звучания, на самом деле, поверяется очень многое, и в жизни — не меньше, чем в поэзии. Чистота — предельная точность самого существования, а не только письма. Ее невозможно имитировать или адаптировать, к чему-либо приспособить. Чистый звук — там, где нас поражает непредсказуемость и в то же время абсолютная уместность и фантастическая достоверность происходящего и… произносимого:
Каботажный парашют
двое на трое ведут
а потом наоборот
он их за руки берет
и уносит на восход
в глубину подъемных вод…
Туренко работает — если вообще “работает”: играет? колдует? — не со словами, не с единицами языка, а с их энергетическими и ассоциативными полями, с возможностями языка, с его сиюминутными решениями и провидимой судьбой. Поэтому и в самом деле на первый план выходят наитие, надежда, инстинкт, стихотворения сохраняют порывистость и неустроенность черновика, варианта, импровизации. Где оговорки — органичны, но смысл исподволь чеканит форму (и дает читателю фору: читай, как дышишь, поймешь — сердцем):
А то отстань от себя на шаг,
а то наплюешь на нет,
когда приснится цветной пустяк,
похожий на Божий свет.
А ты не бойся жалеть — иди,
по времени говоря,
когда увидишь меня вблизи
на взгляд впереди себя.
“На взгляд впереди” — местоположение видимого, но недостижимого, узнаваемого, но еще не познанного. Настоящим стихам необходимо это пространство впереди, эта открытая перспектива, свобода дыхания за пределами высказывания, удача помолчать вдвоем с автором — возможно, о самом главном, ведь “дальше видишь — тише скажешь”. Или, как вариант, оставляешь для читателя вешки, указатели дальнейшего ассоциативного пути. Такими указателями в книге служат литературные реминисценции, упоминаемые имена:
Где Божнев — там и ты,
и снег идет сквозь свет,
и смерть скликает сны,
пойди-пойми ее…
Божнев, Поплавский, Фет, Гоголь — имена-знаки, все тем же инстинктом собираемые вместе, в месте, где их голоса зазвучат как впервые — как должно.
Но именно естественного благородства звучания, инстинктивной правоты гармонии недостает мне в тех стихах, что лично для меня остались нечитаемы и непроницаемы. В них “много личного”, но мало… воздуха, движения, вообще — жизни. Книга неоднородна, но важнее, что — неоднозначна, полемична опять же на уровне инстинктов, страхов, догадок, силы и слабости, измен и постоянства. В этом — глубина, которая для стихов является запасом прочности, ресурсом правды. Так ли уж инстинкт заблуждался, когда явилось — и сказалось:
самоудовлетворениесамоуважениетема — проктологические забавы
подробность — аксиома презумпции
Новая книга стихов Евгения Туренко представляется мне не поэтическим воспроизведением важной для автора ситуации (внутренней либо внешней жизни, чувства, суждения, самопознания и т.д.). Впечатление такое, что все это осталось “за кадром”, а стихи, составившие целую — и притом весьма цельную — книгу, суть примечания, заметки на полях, воссоздающие лишь фон, атмосферу замалчиваемого (пока?) события. Книга маргиналий, непринужденных диалогов с самим собой — не в поиске велеречивой истины, а в силу непобедимого инстинкта… быть и говорить. Ничего больше. Произносить себя и мир по складам, в детской непосредственности, в детской же надменной правоте и мучительной неуверенности. Но мы-то знаем: инстинкт — не заблуждается, само произношение выводит язык из тупика, фонетику диктует этика поступков и взаимоотношений, когда
Такая наступает слепота,
Какую смерть не скажет никогда.
И возле самой-самой белизны
Молчания замедленно слышны
И голоса, клюющие из рук —
Как чистый звук.
Чистотой звучания, на самом деле, поверяется очень многое, и в жизни — не меньше, чем в поэзии. Чистота — предельная точность самого существования, а не только письма. Ее невозможно имитировать или адаптировать, к чему-либо приспособить. Чистый звук — там, где нас поражает непредсказуемость и в то же время абсолютная уместность и фантастическая достоверность происходящего и… произносимого:
Каботажный парашют
двое на трое ведут
а потом наоборот
он их за руки берет
и уносит на восход
в глубину подъемных вод…
Туренко работает — если вообще “работает”: играет? колдует? — не со словами, не с единицами языка, а с их энергетическими и ассоциативными полями, с возможностями языка, с его сиюминутными решениями и провидимой судьбой. Поэтому и в самом деле на первый план выходят наитие, надежда, инстинкт, стихотворения сохраняют порывистость и неустроенность черновика, варианта, импровизации. Где оговорки — органичны, но смысл исподволь чеканит форму (и дает читателю фору: читай, как дышишь, поймешь — сердцем):
А то отстань от себя на шаг,
а то наплюешь на нет,
когда приснится цветной пустяк,
похожий на Божий свет.
А ты не бойся жалеть — иди,
по времени говоря,
когда увидишь меня вблизи
на взгляд впереди себя.
“На взгляд впереди” — местоположение видимого, но недостижимого, узнаваемого, но еще не познанного. Настоящим стихам необходимо это пространство впереди, эта открытая перспектива, свобода дыхания за пределами высказывания, удача помолчать вдвоем с автором — возможно, о самом главном, ведь “дальше видишь — тише скажешь”. Или, как вариант, оставляешь для читателя вешки, указатели дальнейшего ассоциативного пути. Такими указателями в книге служат литературные реминисценции, упоминаемые имена:
Где Божнев — там и ты,
и снег идет сквозь свет,
и смерть скликает сны,
пойди-пойми ее…
Божнев, Поплавский, Фет, Гоголь — имена-знаки, все тем же инстинктом собираемые вместе, в месте, где их голоса зазвучат как впервые — как должно.
Но именно естественного благородства звучания, инстинктивной правоты гармонии недостает мне в тех стихах, что лично для меня остались нечитаемы и непроницаемы. В них “много личного”, но мало… воздуха, движения, вообще — жизни. Книга неоднородна, но важнее, что — неоднозначна, полемична опять же на уровне инстинктов, страхов, догадок, силы и слабости, измен и постоянства. В этом — глубина, которая для стихов является запасом прочности, ресурсом правды. Так ли уж инстинкт заблуждался, когда явилось — и сказалось:
У шмеля и у осы
смежные часы —
полоса и полоса —
солнце и роса.
А минута за глаза —
это стрекоза.
Евгения ИЗВАРИНА