ОффтопикСобытия вчерашнего дня теснились перед его(вычеркнуть) глазами.
Детское горе преходяще (хорошо, но, увы, вычеркнуть. Матвейка ведь так не думает, верно? Это слова автора. С другой стороны, если вы во всем тексте так пишите, можно и оставить. Дело вкуса. Мне лично — не нравится).
Мама была(вычеркнуть) жива, в гибель отца, несмотря ни на что, верить не хотелось.
От холода его(вычеркнуть) знобило, и мальчик неожиданно вспомнил страшного, но такого тёплого медведя.
Тут ему(вычернуть) в затылок ткнулось холодное и мокрое.
Словно толстые, но прозрачные льдистые нити — заметил вдруг Матвейка — стрельнули от медведя к улью, и, повинуясь неслышному приказу, пчёлы(вычеркнуть) покорно затихли.
Как немного, оказывается, нужно человеку. Тем более, если это голодный десятилетний мальчик…(вот снова добросовестный автор говорит нам — да забыл Матвейка о своем горе, увидев мед, но это логично, ему ведь только десять, и он один, и ему холодно… Не надо. Я и так в это верю — у вас замечательные описания, передающие атмосферу. Скройтесь, спрячьтесь, дайте ГГ свободу, не саботируйте мой эффект присутствия)
Тонкими ручейками стекала она из земли, из воздуха, приносилась ручьями(повтор. Или так и задумано?) и падала с неба дождём.
Пчёлы, ленивые из-за(канцелярит. В?) осеннего утреннего холода, сидели в глубине дупла.
Огни свечей, зажжённых по позднему времени, дробились в его зрачках и добавляли взгляду отца Григория(отца Григория — вычеркнуть) лукавства.
Если оно освободится.(запятая)Януарий не будет раздумывать, он пройдёт огнём по этой земле, не разделяя особо правых и виноватых.
Сюжет развивается, что есть гут. По языку уже все сказал раннее, и как видно из оффтопика — стало только лучше. Что есть не гут, так это следующее:
1) Некая затянутость описаний в моменте, где Матвейка ворожил. Честно, было скучно. Вы витиевато и со вкусом описываете вещи, которые тяжело представить. И эта витиеватость как раз мешает восприятию (именно в данном случае)
2) Очевидно, Захар знает Назария и знает хорошо. Зачем же он раскрыл все карты? У Назария в руках мать Матвея, а этот приходит и говорит — мальчонка колдун, каких поискать, и он тебя ненавидит. Но ты не трогай его, пусть себе живет, авось, пронесет. Что должен сделать силовик в такой ситуации? Дать отпор (вопрос снимается, если это Захаров план по освобождению матери Матвея. Если нет — это баг)
3) Рассказчик в тексте. Если уж он есть, дайте его поменьше. И никаких ремарок по внутреннему состоянию персонажей. Описывать событие им неизвестные, предсказывать, пояснять и прояснять — пожалуйста. Но без вмешательства в мир героев. Для меня, это сродни тому, когда человеку, который забыл обо всем и режется в какой-нибудь шутер, орут в ухо: «Это — не реально! Сходи лучше, купи молока, бездельник!»
За это душить хочется, право слово.
В остальном все хорошо. Общее впечатление не изменилось, хотя третья и четвертая главы, понравились несколько меньше, чем две первые. Если еще что-нибудь всплывет — напишу.
Поддерживаю Ваганта. Логика железная. Убьем тараканов танком, а то, что при этом дома снесет — не суть.
П.С
Автор статьи — паникер. Разве не ясно, что единственные законы, которыми оперируют издатели, продюсеры, всевозможные лейблы, отрыгивая «духовную пищу» — это дурные вкусы большинства? Спрос рождает предложение, и этим все сказано. Это не значит, что не нужно давать фильму денег. Это значит, что не стоит руководствоваться принципом «хуже уже некуда» при принятии решения.
Читал первую книгу, правда давно. Первые страниц 100, не покидало ощущение, что читаю с середины серии Впечатление слабые, но перечитаю. Давно было, интересно сравнить ощущения.
Не понимаю, зачем обзывать обыкновенную человеческую слабость Дьяволом? Каждый человек знает, как правильно, а как лучше для себя любимого. Выбирают все по-разному, и оправдываются тоже. Но зачем же вы даете дуракам такую прекрасную отмазку? Лучше бы дальше о боге фантазировали
И вот за узость минусы и лепят. Автором ставится вопрос, предлагается два варианта ответа. А ведь есть еще и третий, который «неправильный», потому что автор его намеренно не упомянул. Манипуляций пахнет, спекуляцией на идеалогии, в которой автор топика обвинил религии. И еще. Млишком много больших букв. Скромнее нужно быть. Как Иисус
Ну, с внуком вроде понятно — вы же упомянули, что его мать — тейранская аристократка (дочь лорда). Просто это так всколзь и не связано с действиями первой главы, что проходит фоном.
А вот с миром как раз все в порядке. Все на своих местах, и вовремя вставлено, не думаю, что нужно что-то убирать. Кстати, очень удачная сцена с фейри, и там хороший фокал. Чувствовалось, что глазами парнишки смотрю на мир. И фэйри такая… Ух…
Но самое главное, дайте гг цель, тогда будет дествительно здорово, потому что без нее получается простое бытоописание паренька в паралельном мире. У вас ведь есть сюжет, что гг будет делать дальше, так вот сократите прелюдюю (потому что реально — вся первая глава это оромный пролог) и дайте нам пару ярких зацепок в начале. И тогда все будет зело борзо
ОффтопикТянучка укоризненно фыркнула и топнула копытом: замечтался. Правильно фыркнула. Из дома вышел отец, между старых яблонь, у калитки, показались шорник и кузнец с сыном, тоже на ярмарку. Вместе ехать и веселее, и безопаснее. А с Томасом можно поболтать в дороге — Саксу прям зудело рассказать про фейри на озере. Томас и сам встречал фейри — если не врет. Мол, зазвала его плясать, а потом не отпускала до самого утра. Может, и не врет. Сакс сам как-то видел — шел приятель на рассвете из леса, взъерошенный, без куртки, и рубаха развязана. Хотя, может, то и не фейри была, а вовсе мельникова сестра. К ней и сам Сакс ходил, отчего не утешить молодую да румяную вдовушку? Все одно ей замуж больше не выйти, баб по деревням много, а мужиков кот наплакал. Мужа мельниковой сестры забрали на службу в Зеленый легион пять лет тому, а прошлой осенью его однополчане привезли домой: с кошелем серебра, без глаза, немого и всего обожженного. Пожил он дома с месяц и к зиме помер.
Так сразу о фейрях поболтать не вышло, старшие велели Томасу править, Саксу приглядывать за лошадьми, а сами устроились на телеге спать. Потом старшие разговаривали о законном короле, Асгейре-Солнце и повстанцах, благо, поблизости никого не было, чтоб доложить мудрым о неподобающих речах. По словам отцов получалось, что по осени пора будет обоим парням уходить в леса, пока рыбники их не забрали. Да и самим отцам — тоже. Тяжело бросать родной дом, но когда дом пуст — он не дом.
Слушая эти разговоры, — не в первый раз, и не во второй, — Сакс хмурился, вспоминал братьев и прикидывал, куда бы пристроить летних жеребят. Если продать вместе с кобылами, нобли заподозрят неладное. В лес тоже не увести, сгинут. Разве что подарить кому. А огород? А сад? Бедная мама, ей оставить вишни с яблонями — что детей.
Томас тоже хмурился. Небось, думал о кузне. Повстанцам-то кузнец пригодится, но горн с собой не унесешь.
— Эй, будешь много думать, мхом обрастешь! — Сакс толкнул приятеля в бок.
Томас тряхнул головой, что твоя лошадь от овода, потянулся было вернуть тычок, но вовремя вспомнил, что держит поводья. Хмыкнул: мол, поменяемся — все припомню. И предложил:
— А ты расскажи что. Скучно ж.
— Это ты у нас мастер хрустальные сказки рассказывать, я-то что, я-то больше по зайцам. — Сакс пожал плечами и понизил голос. — Помнишь, ты про фейри говорил? Ну, с которой плясал?
— А то! — Томас оживился, глаза замаслились. — Хороша, так бы вот прям и… А чего?
— Да любопытно. Где видел-то?
— У Девьего озера. С той стороны, где холмы. — Томас прищелкнул языком. — Платье у ней зеленое было, и косы такие… ух!
— А вот… Я тоже видел.
— Иди ты!
— Сам иди! — Сакс фыркнул. — Точно говорю. Тонкая, беленькая, что фарфоровая кукла, купалась в озере. Нагишом. Такая вся… так бы и…
— Прям плавала? А ты чего?
— А ничего. — Вздохнул, пожал плечами. — Сорочку надо было хватать, а на том берегу ж… Ты эту свою видел потом?
— А то! К ним в новолуние надо. Они из холмов выходят — поплясать, значит. И чего, так ты ее и упустил? Вот раззява! — Томас хохотнул.
— Ничего не раззява. Что тебе, фейри — мельникова сестра? Она такая… да что ты понимаешь!
Фыркнув, Сакс спрыгнул с телеги, догнал Тянучку и похлопал по холке. Зря он Томасу сказал. Все равно не верит.
— Эй, — окликнул Томас. — Ты того, не обижайся! Чего пешком-то пылить? Ты скажи, что дальше-то было!
— Убежала она, — буркнул Сакс, не то Томасу, не то кобыле. — Посмеялась, рукой помахала, и в лес. А платье у ней было синее.
Тянучка повела на хозяина глазом и сочувственно всхрапнула. А может, реку почуяла. За поворотом показался мост, а на мосту — стражники. Один тощий и узкоплечий, с бритой рябой рожей — похоже, луайонец. Трое — крепкие, что твои медведи, бородатые, явно свои, тейронцы. Все четверо с мечами и пиками, в коротких желтых плащах поверх кожаных курток с железными полосами и в круглых шлемах.
— Сакс, — тихо окликнул его отец. — Рот закрой и к коням.
Пока отец торговался со стражниками, — те норовили содрать с каждого коня не по медяку, а по два, — и пока(союз «а») стражники ворошили товар, Сакс держался позади, под руку не лез и молчал. Томас тоже молчал. И когда один из стражников сунул за пояс лучший нож из тех, что кузнец вез на продажу, никто слова не сказал. Лишь кланялись — своим, как чужакам.
Так же молча остановились на привал, принялись разжигать костер. Сакс взял ведра, пошел к реке — надо бы и похлебки сварить, и Тянучку напоить. И лишь у самой реки позволил себе выругаться. Тихо, но от души. Подумалось, среди тех стражников могли бы быть его братья, Марк с Грэмом. Ведь могли, а? Нобле сказал — они пойдут служить королю Бероуку, а не в Зеленый легион, не всегда же нобли врут…
Справа, в тростнике, зашуршало. Сакс обернулся, схватившись за нож.
— Не ругайся, — укоризненно сказали из тростника. Голос был красивый, звонкий и чистый, но говорила девица непривычно, не как оквудские. — Плохо, когда ругаются. Коробит.
Сакс опешил. Хотел ответить что-нибудь насмешливое, но все слова куда-то делись.
Тростник зашевелился, и оттуда показалась сначала рука — тонкая, совсем без мозолей, такие только у нобилек бывают. А потом — она. Фейри. Платье все то же, синее, и глаза синие, как нарисованные, а волосы рассыпались по плечам: светлые, как беленый лен, и камышинки в прядях застряли. Захотелось потрогать — мягкие?
Фейри склонила голову набок и улыбнулась.
— Я тебя видела. У озера.
Он тоже ее видел. В озере… Жар залил по самые уши, снова закололо ладони.
Сакс буркнул что-то невразумительное, опустил глаза — как раз, чтобы увидеть выглядывающие из-под мокрого подола ножки. Грязные, в тине. С поджатыми, как от холода, пальчиками.
Фейри хихикнула. По-девчоночьи. Шагнула ближе.
— Ты можешь сделать дудочку?
— Дудочку? Ага, — обрадовался он: дело понятное, правильное, не то что у озера. Тут же вытащил нож и принялся высматривать подходящий тростник. — А зачем тебе дудочка?
— Играть буду, — объяснила фейри и снова хихикнула.
Над ним, верно, смеется. И то — нашел, что спросить! Что с дудочкой делать, как не играть? А на деле хотел знать — зачем ей тростниковая, когда у фейри дудочки должны быть золотые.
С дудочкой он управился быстро. Мог бы и еще быстрее, но она все вертелась вокруг, рассматривала, словно он — диковина какая. Даже за косу дернула, и ойкнула, когда у него соскользнул нож. Чуть палец не отрезал.
Протянул ей дудочку, а когда брала — руку поймал, всего на миг, уж очень было любопытно, какая она? Оказалась прохладная и мягкая, как шкурка у новорожденных жеребят. А фейри и не подумала отнимать ладошку. Только показала на ведра и задрала голову, чтоб не в шею ему смотреть, а в глаза.
— Не решат, что ты утонул?
Сакс помотал головой. Он — и утонул? Смешно. Потянул ее к себе, другой рукой погладил по волосам. Тоже мягкие. И сама она такая… земляничная фейри. Только красных башмачков не хватает.
— Ты это… почему босиком, а?
— Были у меня башмаки, — пожаловалась и губки надула. — Красные, с пряжками. Оставила у порога, а их украл кто-то. Холодно теперь.
И на цыпочки поднялась. А Сакс сглотнул, шагнул к ней — согреть, верно, холодно же. Или на руки взять, чтоб ножки не наколола. Или… просто обхватить ладонью спину и попробовать, она только пахнет земляникой, или на вкус тоже — земляника?..
Но Фейри отпрыгнула. Прижала пальчики к губам, а потом этой рукой ему помахала. И скрылась в тростнике. Тростник пошуршал и стих. А Сакс, толком не понимая, приснилось ему, или в самом деле чуть не поцеловал фейри, подобрал ведра, зачерпнул воды и пошел обратно.
Костер уже горел, попутчики жевали сухомятку и судачили о болезни короля Бероука. О королевской немочи уже два года весь Тейрон судачил(повтор): мудрые говорили, его колдуны прокляли, а народ шептался — мол, колдовское вино король пил, пил, да и занемог. Потому как честному тейронцу подобает пить честный тейронский эль, а не луайонскую отраву!
Отец, глянув на нерадивого сына, лишь покачал головой и протянул ему четверть хлеба с куском сыра. Объясняться Сакс не стал, чего уж там. Да и что тут скажешь? Встретил на реке фейри и сделал ей дудочку? Отец велит не сказывать хрустальных сказок и будет прав. Фейри вот уже двадцать лет не показываются около городов, боятся асгейровых слуг.
Молча забрал у отца еду и, жуя на ходу, принялся поить Тянучку. Хлебом тоже поделился, нельзя ж отказать малышке — она и фыркает, и тычется мягкими губами. Так бы всю четвертушку и съела.
— Хватит с тебя. — Сакс похлопал ее по морде. — Пей, девочка.
Лошадка укоризненно вздохнула, припала к воде. Осталось следить, чтоб не обпилась.
Подошел Томас. Постоял, помялся. Наконец, не выдержал.
— Ты чего так долго? Зайцев своих в речке ловил?
Сакс усмехнулся, пожал плечами.
— Не слышал, чтоб фейри на дудочке играли?
— А как же, играют, — охотно подтвердил приятель. — Сам не видел — дед рассказывал. Чего, опять тебе фейри из Хрустального города являлась?
— Нет. — Сакс так и не обернулся. — Не являлась. Просто послушать бы. Любопытно.
Под оффтопом много имхи, ниже — тоже. Надеюсь, что-нибудь вам да пригодится
Итак. С языком все в порядке — разок вычитать и будет гут. Вот с обоснуем, порядком и построением сцен — хуже. И гг еще. Нет он не никакой. Он просто не гг. Яркость мысли? Выдающаяся черта характера? Потрясающие цели (да хоть какие-нибудь цели у него есть?)? Интересная история? Тайна? Перспектива захватывающего будущего? (Положим, это дальше появится. А что у нас есть сейчас, в сухом остатке?) Вы либо это как-то переделайте, либо дайте еще один пролог, и обозначьте там что-нибудь из вышеперечисленного. И еще момент. Если начинаете с экшена, стройте сцены таким образом, что бы в них характер ГГ раскрывался наиболее полно(и, повторяюсь: сделайте характер запоминающимся). Из эпизода с ноблями, я понял, что ГГ, а) ненавидит ноблей, и для него это норма, что придает ненависти скучноватый оттенок б) не особо-то их боится, и я не понимаю почему в) у него нету цели, а для гг это смерть.
А! Вот еще, совет по композиции. Стройте главы по сериальному принципу, что бы кончалось на самом интересном. Ну как например с Лилей — сначала мистика, а потом неожиданный звонок. И во мне просыпается интерес: что за звонок, откуда лицо юноши, связано ли как-то гадание со звонком? Действие замирает на грани, и я трясусь, гадая: что же предпримет гг, куда повернет свою судьбу, что ждет его впереди?
Ну как-то так. Если еще что-нибудь стрельнет, добавлю )
ОффтопикПролог
Блины — это прекрасно, когда готовить их не тебе, думала Лиля, глядя Сеньке в спину. Сенька как раз взбивал белки для гурьевских блинов — правда, чем они отличались от любых других, Лиля не понимала. Сенька жужжал миксером очень сердито, так что пена клоками летела во все стороны. (Многовато блинов, но блин, кто блины не любит-то? ) )
Настасья поймала один такой клочок на выставленную ладонь. Слизнула. Наморщив выдающийся греческий носик, тряхнула черной в рыжие перышки челкой и пропела:
— Пе-ре-со-лил, — контральто у нее было хорошо поставленное, оперное.
— Влюбился, наверное, — сказала Лиля.
И тут же пожалела. Миксер замолчал, Сенька, тоже молча, шарахнул по столу кулаком, перевернув миску, обернулся и рявкнул (длинновата гусеница):
— Не твое дело! Если и влюбился — все лучше, чем торчать за монитором круглые сутки, до отъезда крыши!
Глаза у него были красные, как будто не выспался. И злые.
Лиля растерянно стерла со лба брызги и посмотрела на Настасью.
— Чего это он?
Настасья(Та?) пожала плечами и ближе подвинулась к своему Тыкве. А Сенька шагнул к Лиле, — шаг получился маленьким, кухня-то всего шесть метров, — навис над ней и сунул в руки миксер.
— Давай, блины магические, начинка из гоблинов. Твое коронное блюдо.
Лиля прикусила губу, чтобы не ответить какую-нибудь гадость. Ну, подумаешь, любит она играть. И что теперь? Враг народа и расстрел без права переписки?
Миксер все-таки забрала, обошла Сеньку, ожесточенно вытирающего руки полотенцем, и оглядела приготовленные миски: одну с почти тестом, одну — с желтками, и еще одну — с творогом. Мстительно смешала в одной миске все, кроме творога, и плюхнула на огонь сковородку.
— Гурьевские блины отменяются, — сказала, очень надеясь, что прозвучит спокойно. — Будет новый вид. «Поцелуй негра».
За спиной прыснули дуэтом, Настасья с Тыквой. А Сенька буркнул, плюхнувшись на табурет:
— Не поцелуй негра, а привет от горлума. Я буду бутерброд, мне жизнь дорога.
— Приятно подавиться, — в тон ему буркнула Лиля.
Она категорически не понимала, что творится с Сенькой. Лучший друг, почти старший братик, — даже внешне похож, только Сенька высокий и плечистый, а она моль мелкая и белесая, — чуть не с пеленок вместе. От хулиганов защищал, алгебру с ней делал. Когда Лиля пыталась поступить в консерваторию, отпрашивался со своей охранной службы и ходил с ней. А потом отпаивал вином в ближайшей кафешке и героически тащил на себе мокрую от слез бездарность. До самой ванны, потому что ей было плохо. И никогда Сенька не жаловался, что она не умеет толком готовить. То есть умеет, но под настроение, а не так вот… Нет, совершенно непонятно, какая вожжа попала ему под мантию!
Первый блин предсказуемо сгорел. Второй прилип, порвался и был под укоризненными взглядами голодающих тоже отправлен в помойку. А третий испоганить она не успела: Настасья громко чихнула и жалобно-жалобно попросила:
— Сень, а Сень? Кушать хочется. Очень-очень.
— Колбасы на всех не хватит, — сказал Тыква и тяжко вздохнул: при его росте под два метра никакой колбасы не хватит. И впрок не пойдет, все равно так и останется тощим и нескладным, как циркуль.
Лиля покосилась через плечо, наткнулась на очень обиженный сенькин взгляд и снова отвернулась к дымящейся сковородке. А она что, она ничего. Она предупреждала, между прочим! И вообще, может после двух часов игры на морозе у нее пальцы не гнутся…
— Богема, руки из одного места! — проворчал Сенька, отодвинул Лилю от плиты и с тихим незлым словом сунул горящую сковороду под кран.
Сковорода матерно зашипела, но шеф-повар все равно(вычеркнуть) с ней договорился, и следующий блин вышел вполне съедобным. Даже очень вкусным: не дожидаясь, пока Сенька плюхнет его на пустую тарелку, блин цапнули сразу с трех сторон, по-братски поделили и проглотили, обжигаясь и дуя на пальцы.
— Сожрете все блины без меня, в другой раз сами будете готовить, — флегматично предупредил шеф-повар, прежде чем положить на тарелку второй блин.
Угроза возымела действие — все три руки разом отдернулись и попрятались. Под стол, для надежности. Лиля отвернулась от маленького, бедненького и такого одинокого блинчика. У Тыквы от сочувствия блинчику забурчало в животе. Громко. А Настасья бодро заявила, сглотнув слюну:
— Ладно. Ты жарь, а мы будем гадать. — Она отставила тарелку с блинчиком на подоконник, с глаз долой. — На суженого, вот! Лильбатьковна, тащи зеркальце, а ты, — ткнула пальцем в Тыкву, — налей воды в пиалу.
Тыква попробовал было возразить, что гадать положено на Святки, а не на Масленицу, и вообще ночью. На что Настасья велела ему не сбивать настрой и задернуть шторы, чтоб была ночь и Святки. А если не верит — то особо недоверчивым можно сугроб за шиворот, чтоб прониклись атмосферой и режиссерским замыслом.
Сугроба за шиворот Тыква не хотел, им всем хватило сугробов по самое не могу: как назло, едва они начали играть, — по традиции, первым шло что-нибудь из Гершвина, — ясное небо затянуло и пошел снег. Так что пришлось меньше чем через два часа сбегать с Арбата, не наработав даже на ужин в Шоколадке, и идти греться к Лиле домой. Вот только она напрочь забыла, что в холодильнике ничего, кроме пары яиц, прокисшего молока и жалкого кружка колбаски полукопченной, краковской.
Гадать, ясное дело, стали для Лили. К встрече со своим суженным Настасья не была морально готова, Тыква замыслом так и не проникся, а отвлекать шеф-повара от блинов было равно государственной измене при отягчающих обстоятельствах.(вычеркнуть)
— Деваться тебе некуда, Лильбатьковна. И вообще, сколько ж(вычеркнуть) можно!.. — не закончив, Настасья выразительно покосилась на сердитую и крайне деловитую сенькину спину. — Давай, закрывай глаза, повторяй за мной, а потом гляди в Зеркало Судьбы.
Лиля послушно заглянула в воду. Вместо пиалы Тыква взял блюдце: самое старенькое, треснутое. Лиля хотела его выбросить, но потом приспособила под молоко — кормить мышей, живущих под плитой.
Она сделала(состроила?) проникновенно-задумчивое лицо, чтоб Настасья не вздумала совать ей снег за шиворот для лучшего погружения в замысел, и склонилась над блюдечком. Настасья с Тыквой подались к ней, пихаясь локтями от любопытства.
В воде были видны трещины на донце и какие-то крошки. А больше ничего.
— Нету суже… — начала она, отодвигаясь от неудавшегося Зеркала Судьбы, и тут ее толкнул в спину Сенька, колдующий у плиты. Несильно, но хватило, чтоб дернуться и чуть не сшибить рукой блюдечко.
Вода плеснула на стол, пошла рябью, а Лиля, сама не понимая почему, прилипла взглядом к трещинкам на донце — и эти трещинки вдруг показались лицом. Мужским. Или нет, скорее юношеским. Красивым лицом — благородным таким… Лиля замотала головой и отшатнулась. Ну бред же, не бывает никаких лиц в воде!
Но удрать от мистики с глюками ей не позволили Настасья с Тыквой:
— Что там? — в один голос спросили ее и чуть не ткнули лицом в воду.
— Ты смотри-смотри! Нечего морду воротить от суженого! — строго добавила Настасья и сама, глянув в воду, ойкнула.
Тыква передернул плечами и фыркнул. Даже Сенька оторвался от плиты и заглянул в блюдце. И заржал.
— Суженый, ой, не могу! — выдавил он, ткнул пальцем куда-то вверх, на обклеенную постерами и журнальными вырезками стену, и заржал снова. — Доигралась!
Настасья с Тыквой глянули вверх и, с облегчением забыв про блюдечко, принялись громко обсуждать, кто из актеров, игроков или персонажей отразился в воде. А Лиля, снова уставилась в блюдце. Может быть, хотелось снова(повтор) увидеть то лицо и убедиться: да, точно, всего лишь отражение. Глупо, смешно и никакой мистики. Но вместо этого — словно провалилась туда, в воду, как иногда проваливалась через монитор в игру…
Там, в воде, — то есть там, непонятно где, — по зеленому полю бежал парень. Лиля очень хорошо его рассмотрела, пусть и со спины: длинные темные волосы, заплетенные в кельтскую косу, кожаная куртка, какая-то дичь на поясе, колчан с несколькими стрелами. Реконструктор, ролевик? — мелькнула мысль и была тут же отброшена, как идиотская. Ролевик, ага. В блюдечке. С каемочкой. И свист, и топот с лаем — тоже в блюдечке, а не за окном, ясное ж дело!
А парень внезапно обернулся, скользнул по ней встревоженным взглядом, и припустил еще быстрее, словно за ним гнались. Лиля аж вздрогнула: показалось(переделать без «показалось»), он ее увидел! Но не отдернулась, вгляделась снова — и перед глазами замелькали яркие плащи, конские гривы, что-то блестящее и острое, и за окном заржали лошади, а незнакомого парня, — она точно это знала! — сейчас будут убивать, а она никак ему не поможет…
— …да Лилька же! — прямо над ухом заорала Настасья и дернула ее за плечо. — Ты что, уже с голоду померла?
Дернувшись от неожиданности, Лиля опрокинула блюдце, вскочила, бестолково метнулась туда-сюда, чуть не сшибла Сеньку, — он еле удержал от падения с плиты горячую сковороду и, кажется, обжегся, — накрыла лужу кухонным полотенцем и уже собралась перед Сенькой извиняться, как в прихожей заорал телефон. Лиля замерла, не понимая, куда кидаться.
— Иди уже, — вздохнул Сенька и сунул обожженный палец в рот. — Мечтательница.
Кивнув, Лиля бросилась к телефону. И уже поднимая трубку, оглянулась на обклеенную постерами стену. Оттуда смотрели десятки лиц — и среди них наверняка было то, из блюдца. А может, и не было. Может, тот парень все же убежал…
— Слушаю, — сказала она в телефон.
— Лилия Тишина? — спросил незнакомый вкрадчивый баритон. — Мы бы хотели с вами встретиться.
ОффтопикПоднялся Сила Васильевич рано. С вечера долго ворочался, перебирая в уме будущую поездку, заснул поздно, и не сон это был, а так, бесполезные обрывки. Ни отдыха телу, ни покоя усталой голове. Но тянуть далее было невозможно.
Встал, растолкал сына Василя, отправил его запрягать Белоуха. Жена уже хлопотала возле печи, собирала мужа в дорогу. В горнице стоял свежий хлебный дух, и от этого запаха у Силы Васильевича возникло странное смешение чувств(вы пишите в глубоком фокале, верно? Тогда не нужно этих подумал, ощутил, почувствовал, возникло. Это отстраняет. Получается не у Силы Васильича возникло, а вы мне, как автор, сказали, что у него там что-то возникло). Он и бодрил, и успокаивал, и оживлял загнанное внутрь беспокойство. Хлеб — основа и благословение домашнего очага, крепкий тыл, повод для законной гордости хозяина большой успешной(только для большой и успешной? Для хозяина маленькой это не повод?) усадьбы. Но и одна из причин, заставивших его перебороть себя и собраться в дорогу. Крепкий ещё мужчина, чуть переваливший за полвека, сохранивший силу рук и остроту ума, многолетний староста селения Хлебный Ручей, Сила Васильевич боялся предстоящей поездки. Боялся — и не стеснялся признаться себе в этом страхе. Уж больно жёсток оказался Орден. Жесток, быстр и решителен.
Перекусив свежей краюхой с парным молочком, Сила Васильевич прихватил собранную котомку с припасами, поцеловал жену, пробурчал, садясь в возок, последние наставления сыну — Василь хмуро кивал, протирая заспанные глаза — и отправился.
Солнце только-только подсветило край неба над дальним лесом, с трудом пробиваясь через заливший окрестности густой туман. Раннее осеннее утро встретило путника стылой прохладой. Староста плотнее закутался в добрый суконный армяк, и, выехав за околицу, придержал Белоуха.
Пробудившееся селение начинало обычный день. Далеко разносился петуший крик, лениво побрёхивали собаки. Пастух на дальнем конце собирал коров, гулко тренькали колокольцы. Печные дымы, смешавшись с туманом, тонкими слоями стелились над ближним сжатым полем.
Ох, как не хотелось ехать! Возможно, именно затем Сила Васильевич свернул на окружной, более длинный путь. Лишние минуты для раздумий — хороший повод оправдать нерешительность. Староста шевельнул вожжами, и Белоух послушно повернул направо, на берег Каменки, где ещё две недели назад стояла старая мельница. После визита десятника Фрола со товарищи(описка?) остались там лишь выгоревшие пятна. Торчала почерневшая труба на месте мельникова дома, да лежали в размытой дождями золе пожарища куски треснувших от жара(жар-пожарища) жерновов. Монахи уничтожили(вычеркнуть) и сожгли всё. Не пожалели даже баньку, что поставлена была у самой воды, чуть ниже мельницы…
«Круто взяли…», — староста покачал удручённо головой, взбодрил мерина, и повозка затряслась по дорожке к Косматому Урочищу. Сила Васильевич сам не знал, почему, но ему внезапно захотелось посмотреть и на сгоревшую мельницу, и на место, где стоял когда-то дом Захара. Что-то в душе старосты настоятельно потребовало того. То ли чтобы правильно выстроить будущий(предстоящий?) тяжёлый разговор, то ли просто захотелось вспомнить людей, рядом с которыми прожит большой кусок жизни.
Так или иначе, он объехал селение кругом, вдоль давшего имя деревне Хлебного ручья. Остался по левую руку мрачный Колдовской лес. Скоро Сила Васильевич добрался до Каменки и медленно покатился берегом реки на восток. Там, в нескольких часах конного пути, ниже по течению, расположился с недавних пор форпост Ордена Изгнанного бога.
Странные люди. И зовутся не по нашему. Будучи в Уделе, наслышался Сила Васильевич чужеземных слов: Орден, корпус, экспедиция, форпост. И слова до чего привязчивые! Привык уже говорить форпост вместе крепости, орден вместо братства. Как сами на язык просятся…
Белоух неторопливо брёл по раскисшей от прощальных летних дождей дороге. Поливало почти две седмицы, с короткими перерывами, и дороги стали непроходимы. Это дало старосте передышку перед поездкой в форпост и время для размышлений. Однако последние дни ненастье утихло, дороги подсохли и пришла пора ехать.
Возок бросало из стороны в сторону, но Сила Васильевич не обращал внимания на неудобства(канцелярит). Привычно наклонялся, напрягал ноги, въезжая в очередной ухаб. Вспоминал.
Молодого колдуна Клима он знал с детства. Тихий пугливый мальчишка, сирота, живший вместе с бабушкой, был сверстником Василя, они и росли вместе, пока не открылись Климовы способности. Там уж взялся за парня старый Захар. Каждый день, в вёдро или дожди, бегал мальчишка за ручей. Тайны колдовские умения, чему учил его Захар — неведомо, но шли лета. Плечи у Клима расправились, спина выпрямилась, а в глазах появилась спокойная уверенность. Более всего изменился характер. Робкий мальчик незаметно миновал пору дерзкой подростковой задиристости и превратился в статного, красивого парня. Стал притягивать взгляды сверстниц. Привлекать внимание, опасливое и боязливое: что с того, что росли рядом? Колдун…
Сам староста к колдунам относился спокойно. Вреда он от них не видел, зато пользы было немало.
Гордилось селение Хлебный Ручей своим зерном. К началу страды колос стоял крупный, налитой. Меньше, чем сам-шесть не родили окрестные поля. Вредный клоп обходил пшеницу да рожь стороной, тля и пилильщик не приживались, да и спорыньи не высмотреть было, сколь по полю не ходи. Но было так не всегда. Из пятерых детей в семье Сила Васильевич выжил один. Остальные сгорели в череде скудных, недородных лет, когда урожай сам-два казался хорошим, а сам-три — за счастье почитали! Силька был сопливым мальцом, самым младшим, когда появился в Хлебном Ручье Захар. Откуда пришёл он — никто не знал, не любил колдун вопросов и вопросчиков. Переговорил с тогдашним старостой — про то отец, Василь Силыч, рассказывал, что было такое — поставил себе домик за Голодным Ручьём и стал жить. «Уж никто и не помнит, как раньше звались, — подумалось старосте, — Всё Голодный да Голодный, а лет пять прошло — уже и Хлебным Ручьём стали.… Да». Незаметно произошло, а Силька запомнил, как той осенью впервые ел досыта. И какими глазами смотрел на невозможную диковину — покупной сладкий пряник! Достанет, лизнёт — и снова в ухоронку спрячет. Закаменел гостинец, уполовинился — слизал его Силька с одного боку — но так до конца и не съел. Любовался, пока однажды мыши сладость не сгрызли.
Мыши… Сила Васильевич тронул вожжи, поторопил мерина. «Ишь, лентяй, засыпает на ходу». К мышам у колдунов странная какая-то любовь была. Крысы в домах начисто исчезли с приходом Захара, тараканы да клопы повывелись, мышам же хоть бы хны… Вот и у Клима мышонок в любимцах был. Подобрал где-то, кормил и ухаживал. Даже ходил со зверьком на плече, пока на Варьке своей не оженился.
«Васька-то тоже на Варвару засматривался», — припомнил Сила Васильевич. Клим его опередил, и Василь затаил обиду. Крепко, видать, скучал Василь по Варваре, хотя и не показывал виду. Так крепко, что и не женился, хотя девки в богатом селе выросли одна краше другой! Не вразумила даже ласковая отеческая вожжа.
Вот и получалось, что только двое в Хлебном ручье желали Климу с Захаром зла: Василь, сын, да Марфа-лабазница. Чего-то они с Климом не поделили, давно, тот еще холостым парнишкой ходил. «Длинна бабья память, ежели на плохое»(утащил в цитатник), — думал староста, сворачивая вправо, на небольшую приречную лужайку, в тень берёзовой рощицы. Туман рассеялся, солнце припекало не по-осеннему жарко, и Сила Васильевич решил перекусить. Кто знает, как дело повернётся… Сытый живот — делу не помеха. Есть на ходу Сила Васильевич не любил — человек он солидный, немолодой, нечего склянки да баклажки на ухабах ловить, для правильного перекуса спокойствие требуется.
Открыв котомку с припасами, староста опять задумался. По всему выходило — донёс кто-то. Не жаловал Орден их места вниманием, с чего бы сразу половину десятка присылать? Нехорошо, ох, нехорошо, коли донос случился. Еще хуже, когда кто из своих расстарался. Не от большого ума, но от мелкой злости и обиды! «Вернусь, поспрошаю Василя, неужто его работа?» — рассуждал староста, разворачивая тряпицу с заботливо собранным супругой завтраком.
— Тьфу, пакость! — ломоть свежего хлеба полетел в траву. Здоровенный черный таракан сидел на поджаристой корочке, шевелил усами и не торопился убегать. Силу Васильевича передёрнуло. Забыл, отвык он от неприятного тараканьего соседства. Быстро, давясь, проглотил печеную репу, запил молоком из деревянной фляги, залез в возок и отправился в расстроенных чувствах. Хлеб остался лежать на желтеющей траве. Скоро слетели к нему мелкие птахи и начался пир. Первым блюдом на этом пиру оказалось вкусное насекомое, напугавшее старосту селения Хлебный Ручей.
Форпост Ордена расположился на речной излучине. Здесь Каменка, текущая привольно на восток, делает резкий поворот к северу, обходя древний гранитный мыс. На этом мысу вбил пять лет назад первый колышек будущий настоятель Форпоста, отец Назарий, в то время предводитель экспедиционного корпуса Ордена в диких западных пределах Вселенской Епархии. Начав строительство, монахи не тратили времени зря. Уже в конце того лета встал вокруг будущего Форпоста крепкий деревянный частокол, защищая будущую обитель от недругов. Вдоль него парами прохаживались хмурые монахи с бердышами, внимательно поглядывая вокруг. А за частоколом трудились каменщики, плотники, штукатуры и другие мастера, потребные при большой стройке(имхо, лучше большом строительстве). Камень ломали тут же, закладывая заодно надёжные подвалы и казематы. За два года выросли мощные стены из приречного гранита, раскинулся обширный хозяйственный двор, деревянные пока казармы и Думный Дом. Выше всех строений поднялся стрельчатый, острогранный храм Изгнанного бога и шпиль главной часовни с колесом Изгнанного. Храм и часовню сразу поставили каменные; Изгнанный, похоже(вычеркнуть/заменить. Видно/видать), был ревнив и придирчив.
«Ишь ты, экспедиционный корпус Ордена, — проговорил про себя затверженные словеса Сила Васильевич, — не сразу и сообразишь, как обычными словами пересказать. Да чтобы не соврать. Ни отряд не подходит, ни ватага. Чудно!»
Золочёное колесо с шестью спицами, поднявшееся над дальним лесом, встретило Силу Васильевича ближе к концу пути, за час езды до Форпоста. Наверное, если подъезжать к Форпосту с восхода, колесо будет гореть над горизонтом подобно второму, закатному солнцу… Непрост Орден, не прост… «С чего быть ему простым? — одёрнул себя Сила Васильевич. — Думай, голова!»
Закончился, убежал в сторону тёмный вековой лес. Тянулось теперь по левую сторону убранное льняное поле. Дорога стала ровнее, совсем недавно, как видно, её чинили(чинена?). Засыпали речной галькой ямы, укрепили откосы. По обочинам поставлены были ладные деревянные столбики. Запахло дёгтем и свежей смолой.
Добравшись до ровного пути, Белоух пошёл скорее, зацокал подковами по мелкому утоптанному камню. Повозка покатилась веселей, и скоро завиднелись впереди гранитные стены Форпоста. Перед главными воротами раскинулось небольшое торжище. Множество потребных для жизни вещей монахи заготовляли сами, но готовы были и покупать. Платили полновесной серебряной монетой, орденской чеканки, с тем же о шести спицах колесом. Сейчас, пока не собран урожай, торговая площадь пустовала. Позже, рассказывали проходившие через Хлебный Ручей редкие путники, здесь зашумит обильный базар. Остановив мерина возле открытых створок, староста замер в задумчивости, почёсывая лысеющую макушку — что делать дальше, кого спросить?
Однако уже через минуту из караулки вышел крепко сбитый монах и направился к старостиной колымаге. Одетый в добротную суконную рясу, хорошей кожи сапоги, был он черняв, безбород, хоть и не юн. Добродушно посмотрев на старосту из-под густых бровей, монах осведомился:
— Кто ты, добрый человек? Зачем пожаловал?
— Эээ, староста мы, из Хлебного Ручья, — ответил Сила Васильевич, смущенный быстротой вопросов, не придумавший, кому и что говорить. «Кулёма, — мелькнуло в голове, — что же ты дорогой-то делал?»
— Староста, говоришь? Погоди-ка, — и монах быстрым шагом отправился назад, за ворота.
Или Силу Васильевича поджидали, или так уж дело было поставлено, но вернулся монах совсем скоро.
— Пошли, староста! — и, усмехнувшись, добавил: — Один иди, остальных тут оставь, — увидев, что староста изобразил что-то руками, указывая на мерина и повозку, добавил: — Про это не тревожься, позаботятся!
Проходя под аркой ворот, Сила Васильевич не удержался, ахнул: сажени две в ширину оказалась стена, не меньше! Надёжно строил Орден, с опаской и бережением. Гулко простучало эхо шагов — и они вошли внутрь. Был в этот какой-то умысел или нет, но если внешняя стена показалась Силе Васильевичу грубой, мрачной, то изнутри она была аккуратно оштукатурена, побелена и выглядела красиво, если не сказать празднично. Пройдя булыжным двором, они с сопровождающим поднялись на резное крыльцо:
— Думный Дом, — со значением пояснил монах, приглашая старосту за собой.
Миновали длинный коридор, выложенный крепкими дубовыми плашками, и остановились перед некрашеной, плотно прикрытой дверью.
— Настоятеля называй — Ваша Ясность отец Назарий. — строго проговорил монах, постучав в дверь три раза. — Проходи, добрый человек!
Внутри оказался небольшой пустоватый покой, с простыми(вычеркнуть) голыми стенами из соснового бруса, низким потолком. Пахло свежевыделанной телячьей кожей и чуть-чуть свечным воском. Основательный стол напротив двери был завален пергаментами и свитками, вдоль стен — низкие лавки. Дневной свет из узенького окна светил Силе Васильевичу прямо в глаза, и он не сразу заметил хозяина. Невысокий старичок в монашеской одежде стоял вполоборота у приоткрытых створок, высматривая что-то снаружи. Задувал прохладный ветерок, поэтому голову настоятеля покрывала тёплая шерстяная шапочка. Седые, почти белые волосы спускались на плечи. Облик отца Назария дополнял непривычный для монаха пояс с серебряным набором, на котором висел длинный узкий меч в потёртых ножнах.
— Садись, добрый человек Сила, — тихо произнёс отец Назарий, оборачиваясь и указывая рукой на лавку. — В ногах правды нет, так ведь говорят в этих краях?
Староста пошатнулся на ослабевших вдруг ногах и мешком свалился на лавку: хитро прищурясь, глядел на него старый Захар.
— А…, а, — сглотнув, попытался и не смог спросить что-то Сила Васильевич, протягивая руку к настоятелю.
— Похоже, тебе знакомо моё лицо, — подойдя, отец Назарий пристально посмотрел на Силу Васильевича, — но ты ошибаешься.
Теперь Сила Васильевич и сам понял это. Но как, всё-таки, был похож отец-настоятель на старого деревенского колдуна! Фигурой, лицом, манерой щуриться при разговоре! Только глаза были совсем другие. Такие же умные, карие, но вместо рассудительности и спокойствия горел в них властный и немного лихорадочный огонь. И был, конечно же, Его ясность отец Назарий сильно моложе годами, иначе испытан жизнью, потому улыбчивые морщинки в углах рта заменила жесткая злая складка.
— Да. Ты ошибаешься, — повторил отец Назарий, — добрый человек Сила. Но ошибка твоя говорит о многом. Я ждал тебя раньше. Почему ты не прибыл сразу, когда десятник Фрол привёз тебе грамоту удельного старшины? Почему медлил? Сиди! — он властно остановил начавшего вставить старосту. — Отвечай!
— Страда, Ваша ясность, — в горле у Силы Васильевича пересохло, — как я мог уехать?
— Не юли, один день ничего не решает.
— Один день год кормит! — собрал себя в кулак староста, хотя это далось ему непросто. Решительность расправы над колдунами пугала. Он ясно понял, что возражать опасно, но нельзя же совсем молчать? Он староста, и его слово должно иметь вес, значит, он обязан возражать! Пусть в малости, в пустяке — но как иначе он сможет(вычеркнуть «он сможет») уважать себя? Не уважаешь себя сам — никто уважать не будет. — Потом дожди пошли, Ваша ясность, дороги непроезжие, ждать пришлось, как просохнет.
— Споришь,… — печально покачал головой настоятель. — Зря!
Внезапно Сила Васильевич почувствовал, как грубая холодная рука схватила и сжала внутри. Сердце замерло, накрыла противная слабость и дурнота. В глазах помутнело, дыхание пресеклось. Схватившись за раздираемую болью грудь, он повалился набок на лавку, со свистом втягивая непослушными губами воздух. Отец Назарий продолжал:
— За споры и неторопливость — наказываю, — внутри щемило и горело, кровавые круги плавали перед глазами. — Дорога в Удел не замощена. Почему? Замены на время отлучки нет. Почему? Колдуны живут вольготно и невозбранно. Почему?!
С каждым новым вопросом боль вступала с новой силой. Не в силах вдохнуть и пошевелиться, Сила Васильевич распластался на лавке, и только слабо сипел сквозь зубы.
— Однако, — остановился над ним настоятель, и боль сразу стихла и отпустила, — не казню. Приехал сам, без принуждения. Десятнику Фролу на колдунов указал. Удельную десятину платишь вовремя и сполна.
Сила Васильевич с трудом поднялся и сел, привалившись к стене. Сердце бухало, воздух пьянил, свободно вливаясь в грудь. Никогда за прожитые годы не чувствовал он подобного блаженства — свободы от боли, возможности дышать и двигаться. Ненависть к настоятелю соединилась в его душе с благодарностью и любовью к нему же. Ненависть за боль и унижение, любовь за освобождение от боли и возможность снова быть человеком. «Не можно такому быть вместе, — заворочалось в голове, — человек я, не собака — бьющую руку лизать». Любовь плавно превратилась в бессильную злость.
— Пора, пора у вас порядок наводить, — отходя к окошку, бормотал тем временем под нос отец Назарий. Двигался он легко и свободно, и(вычеркнуть) длинный меч совсем не был (ему) помехой. Привычна, видать, смекнул Сила Васильевич, отцу-настоятелю острая сталь — ишь как любовно ласкает рука навершие рукояти! А настоятель продолжал: — Дикие места, разбаловался народишко без присмотра. Прав Великий Магистр!
Он снова посмотрел на старосту.
— Слушай и запоминай, добрый человек Сила! — голос настоятеля обрёл звучность. Глаза устремились вдаль, мимо Силы Васильевича, будто, погруженный в себя, читал отец Назарий раскрытую перед глазами книгу. — Вся сила в мире — от Изгнанного. Лишь чтящий Изгнанного Бога вправе толику этой силы занять. Призвание Ордена — силу собрать и сохранить, приблизив тем Его возвращение! Любой, пытающийся частицу светлого достояния ухитить — враг, потому унижен будет! Подойди!
Поднявшись, на слабых ногах доковылял староста к окну и встал, тяжело опершись рукою о стол. Окошко смотрело в маленький дворик. Посредине огороженной высоким глухим забором земляной площадки, на вкопанном в землю столбе висел на орденском колесе человек. То, что было раньше человеком. Нагое мужское тело, синюшное, раздутое, со следами ударов кнутом. Изломанные руки были(вычеркнуть) прикручены побуревшими верёвками к спицам колеса. Голова, в спутанных космах волос свесилась на грудь. Ступни вывернутых в коленях ног смотрели назад. Несколько толстых ворон, нахохлившись, притулились на потемневшем от сырости ободе.
— Смотри, добрый человек, смотри, — голос настоятеля был искренне печален, и это ужаснуло Силы Васильевича более открывшейся картины, — сие колдун, волхвователь, в заблуждении своём упорный. Думай.
Почти без паузы, без перехода тон настоятеля стал сух и деловит:
— Грамоту из Удела ты читал, но повторю: Орден берёт селение Хлебный ручей под свою руку. Страдную пору чту, но сразу после займёшься дорогой. Колдобы да рытвины Орден на своей земле не потерпит. В помощь отправлю с тобою полудесяток брата Фрола. Десятник Фрол тебе знаком и верному пути научит. Далее.
Отец Назарий помолчал. Молчал и Сила Васильевич. Сказать ему было нечего. Все слова и резоны, что перебирал он перед поездкой, вылетели из головы. Слишком быстро взял его в оборот отец настоятель. Да и неинтересны ему были, как понял староста, эти доводы. Ни к чему…
— Далее, — повторил отец Назарий, строго посмотрев на старосту, — братьев возьмёшь на свой кошт, не объедят, поди. Пока страда, мужики твои заняты — но пару-тройку человек найдёшь сразу — часовню ставить. После человека пришлю. Будет служить. Что еще… Урожай в Удел боле не вози, времени не теряй — приму по твёрдой цене. Понял ли?
Сила Васильевич только потерянно кивнул.
— Добро. Бабу — колдунову жёнку — у себя пока оставляю. Сродственников всё одно у неё не осталось. Тебе же проще, — настоятель стукнул бронзовым молоточком в подвешенное к потолку медное блюдо. На звон быстро явился неприметный служка, остановился в полупоклоне.
— Брата Фрола ко мне, живо!
— Уже ждёт, Ваша ясность.
— Похвально! — и настоятель обратился к вошедшему Фролу. — Собирай людей, поедешь в Хлебный Ручей! Что да как — зайдёшь к брату письмоводителю, — служка кивнул, — он сделает грамоты да непонятное растолкует. Но помни, помимо прочего, прежний урок: мальчишку найти и доставить! Староста, — указал он тонкой рукой, — тебе в том всемерно поможет! Отправляйтесь! Да пребудет с вами благоволение Изгнанного!
И только в дверях, выходя, Сила Васильевич вспомнил:
— А…, — начал он, — Ваша ясность…
— Что тебе, добрый человек?
— Мельница-то наша порушена, — со страхом, мало ли как воспримет его слова грозный монах, выдохнул староста, — мучица кончается. Скоро и хлеба не испечь…
— Не беда, — заулыбался отец Назарий, — мельница есть у нас! О том годе поставили. Отвози зерно в Форпост, за помол дорого не возьму. По ладной дороге куда как удобно. Будет тебе мучица.
Что сказать — текст замечательный. Стилистика, словарный запас, фокал, сюжет, все на высоте. И Назария я увидел, и Силу, и Матвейку, и даже второстепенного Клима. Только Василь, судя по отношению к нему отца, мне показался моложе, чем он есть по тексту. Отдельное вам спасибо за вычитку. Читателей уважать и любить нужно, это верно. Что еще… Атмосфера! Это просто визитная карточка этого текста! Она очень, чудо, как хороша. Борис, дописывайте, и шлите в издательство. Оторвут с руками.
По поводу блох — там много имхи, но кое-что в тексте объективно требует правки. Не пропустите По сюжету пока ничего не скажу, но завязка добротная. Будем посмотреть
ОффтопикВсё началось ближе к обеду. Матвейка сидел на лавке, заворожено следя за ловкими материнскими руками. Мама лепила его любимые гречишные крендельки. Истопленная печь готова была(«былины» сильно утяжеляют текст. Заменить на готовилась, или синоним) принять лакомство в жаркое нутро. Внезапно в сенях застучали, затопали. Сильный удар сотряс дверь.
— Открывай добром, колдун! — раздалось из сеней.
Мама в испуге уронила не долепленный крендель, отец, сидевший рядом, почернел лицом. Быстро нагнувшись, он(вычеркнуть) рванул кованое кольцо люка(какого люка? Ничего не видел, ничего не знаю! Добавьте коротко — люка под печкой, столом, и т. д)
— Вниз, живо! — отеческая рука сдёрнула Матвейку с лавки и почти бросила(вычеркнуть «почти бросила». Затолкала, бросила?) во мрак подполья. Вместе с грохотом падающей крышки раздался треск выносимой двери.
Наверху гремело и перекатывалось.
Труха и мелкий сор лезли в рот, душила вонь от грязных мешков, но мальчик всё глубже забивался в угол подпола, в мокрую, холодную, но безопасную тьму. Сжавшись в комочек, он повторял про себя: «Нет меня, нет… Меня нет здесь, нет, не было…»
Хлопнула крышка, заскрипела лесенка под кем-то грузным(мм, звучит странно. Банально, но может под тяжелыми шагами? Или под поступью грузных кого-то там?). Раздался глухой удар, посыпались горшки. «Проклятый колдун», — прошипел кто-то сипло. На мешковину, под которой таился Матвейка, посыпалось(повтор) что-то, упало, холодная струйка потекла(еще одна приставка по, заменить) на затылок, по щеке, по губам. «Мамина брусника», — Матвейка облизал губы. Сиплый ворочался в полумраке, расшвыривая ногами туеса, запинаясь о кадушки, пыхтел, бранился.
— Что там, брат Симеон? — прокричали сверху.
— Припасы, брат Кондратий, — отозвался Сиплый, — брать будем?
— Ох, и всыплет тебе отец-настоятель за глупость, — ответил Кондратий, — если притащишь колдовскую справу(перекинуть до «ответил Кондратий»). Сказано — всё сжечь. Вылезай!
Снова грохнула дощатая крышка. Наступила темнота. И тишина. Не жив, не мертв, лежал Матвейка в закутке.
Чуть слышно потянуло горелым(, послышался трескучий/негромкий шепоток огня? Можно по-другому, но без «Затем» в следующем предложении. Утяжеляет, опять же). Затем до него донёсся шум огня. Тихое сначала потрескивание набрало силу и превратилось в торжествующий рёв. Подсобрав над головой мешковину, мальчик выглянул и осмотрелся. Половицы горели, в подпол пробивались дымные завитки, кое-где было видно(вычеркнуть было. Виднелось) уже(вычеркнуть) открытое пламя. Жара не было(повтор), отцовское защитное(вычеркнуть. Пока не знаем о вашей системе магии, нам что защитное, что не защитное) заклинание ещё держало. Надолго ли?
Сквозь щели посыпались угольки, и Матвейка решился. Выскользнув из угла, он(можно вычеркнуть, можно нет, можно аменить на со всех ног) рванул в дальний конец подвала, где за бадейкой(бадьей. Бадейка — Матвейка ) с грибами скрывался лаз. С натугой отодвинув (склепанную отцом бочку?), Матвей юркнул в узкую щель.
Вовремя! Сзади ухнуло, загудело. Земляные стены осветились рыжим, впереди запрыгала тень. Волна жара накатилась сзади, ударила в спину. Жар — это было(вычеркнуть, здесь лучше в настоящем времени, дальше тоже) очень, очень плохо! Жар означал(раз), что поставленная Климом защита рухнула. И это значило(два), что отец был мёртв.(Переделать) Парнишка всхлипнул, побежал скорее, стараясь добраться до поворота. Ещё несколько шагов, потом налево; стало прохладнее и темнее. Зацепившись ногой за вылезший из земляной стены корень, Матвейка полетел руками вперёд, в мокрую грязь. Перед глазами мелькнула зелень, и он вывалился из лаза в гущу травы под обрывистый речной берег, в десятке шагов от мельничного колеса. Перевернулся и замер, глядя в ужасе вверх, сквозь (просится эпитет?) заросли ивняка.
Родительский дом горел. Устланная дранкой крыша обвалилась, в клубах дыма среди огненных языков поднималась печная труба. Стены еще держались, но белый дым струился из щелей, и было ясно, что стоять стенам недолго. Пламя гудело, столб искр возносился к безоблачному, выцветшему летнему(вычеркнуть один из двух эпитетов. Лучше летнему) небу. Тут же, близ огня, расположились(мм, может заменить? Канцелярит таки) несколько человек в чёрных балахонах. Стояли спокойно, глядя на пламя из-под ладоней(понимаю, о чем речь, но нет. Прикрыв глаза ладонями?). Ещё двое копошились рядом с самым берегом, возле мельницы.
— Долго ещё, Игнатий? — тихим(вычеркнуть. Скучный голос редко бывает громким) скучным голосом проговорил один из стоящих(заменить. Хороший момент для пояснения — один из монахов, аббатов, зусликов?), высокий горбоносый мужчина средних лет. — Чего копошитесь? Сколь мне ждать?
— Сейчас — сейчас, отец десятник, — ответили от мельницы, — не загорается, пакость! Ведовство, не иначе…
Мельница была(опять была. Заменить — сложенная из толстенных бревен еще материным дедом, стояла крепко?) сложена из толстенных брёвен еще материным дедом. От молнии и пожара заговаривал её молодой в ту пору дед Захар, отцов наставник. Заговорил надёжно, от души — вот и простояла она без ущерба(не уверен, но канцеляритом попахивает. Без лиха, беды) более полувека,(точка?) для десятилетнего Матвея почти вечность.
— Смолы отчитанной возьми, полный мех в запасе, — десятник махнул рукой. — Да живее!
Раздался грохот подкованных башмаков по утоптанной земле. Это метнулся от мельницы один из монахов. Вскоре он(вычеркнуть) вернулся, пригибаясь под тяжестью большого кожаного мешка. Зашёл внутрь строения, выскочил с полегчавшей ношей и стал поливать бревенчатую стену густой жидкостью. Она плескала из горловины нехотя, тягуче, прилипая к брёвнам бесформенными бурыми кляксами. До мальчика донёсся резкий дух. Он немного напоминал запах масла, которым(заменить — Таким мать/отец заправляла?)заправляли лампу зимними вечерами.
Раньше этот запах значил для Матвейки скорые мамины пироги, её мягкие руки и травяной взвар. Под него рассказывал сказки заходивший иногда дед Захар, читал толстую потрёпанную книгу отец, шевеля губами и бормоча под нос непонятные, но такие уютные, домашние слова.
Теперь этот запах стал внезапной бедой.
Жутью.
Огнём.
— Пошла, родимая! — сплюнул Игнатий, отходя от мельницы. Вытер пот со лба, откинул с глаз песочного цвета космы. Грубые чеботы его остановились в нескольких локтях от замершего в кустах Матвейки. — Эх, пошла! — он топнул ногой, и ком глины вывалился из-под дернины, скатившись в воду, совсем близко (рядом с мальчиком?) от мальчика.
Могучие стволы, составившие сруб мельницы, парили, сопротивляясь, что было сил огню(огню, что было сил?). Но вот первый дымок пробился сквозь щели, потом ещё и ещё. Смешиваясь с паром, дымы тянулись ввысь в безветрии. Над срубом грязно-белые струи зависли, пришли в движение и выткали в воздухе суровое стариковское лицо. С ужасом узнал Матвей старого Захара. Добрый, домашний дедушка был гневен. Он шевелил губами, будто(вычеркнуть) пытаясь сказать что-то, но дымные полотнища, смрадные и густые, душили и размывали его лик.
— Не нравится, погань?! — крикнул с один из монахов.
— Твоя правда, Кондратий, — согласно кивнул десятник, с прищуром глядя на дымную картину, — и хочет колдун воспротивиться, да святой огонь уста ему замкнул. Так стало здесь. И так будет везде, куда пришёл Орден! Сгинь! — он махнул рукой, и захарово лицо смешалось, расплылось в дрожащем горячем воздухе. Освобожденное пламя объяло старые стены, вырвалось наружу, и несколько мгновений спустя лишь бушующий огонь напоминал о старой мельнице. Неслышно закричали стропила, крыша и стены рухнули. В минуту прогорел вал водяного колеса, и оно, рассыпав сноп искр и будто вскрикнув(неудачный оборот, имхо), свалилось в реку.
— Вот и всё, братья, — десятник пошевелил ногой подкатившуюся головню и отбросил её в воду. — А всё ли, Симеон?
— Староста показал, — сипло ответил ему монах, — мальчишка у них ещё был, лет десяти.
— Где щенок?
— В доме не было, на мельнице тож, брат Фрол. Куда-то забился, видать, или(можно вычеркнуть) сбежал.
— Сбежал? — протянул десятник Фрол. — А вы куда смотрели, братья? Что я отцу-настоятелю доложу? Упустили, скажу, ведовского ублюдка, прости, скажу, святой отче? Сыскать!!! — закричал вдруг он так, что жилы вздулись на висках. И добавил тихо: — Не найдёте — запорю. Да помните — живым! Сафрон!
— Здесь, брат десятник, — подошёл молчащий доселе монах, вислоусый, коренастый. В руках он комкал тряпицу, в которой Матвейка узнал мамин фартук.
— Берёшь одну подводу, бабу в клетку — и дуй в форпост, — распорядился брат Фрол. — Никуда не сворачивать! Никакого баловства, она для другого потребна. Ясно?
— Ясно, брат десятник, — пожал плечами Сафрон, — В форпосте её…
— Брат ключарь укажет. Отправляйся! — и, обернувшись к остальным: — Колдун мёртв?
— Мертвее некуда, брат Фрол, — ответил за остальных Симеон. — В горнице лежал, сгорел, должно быть.
«Баба, колдун, клетка, мёртв, сгорел...» Мальчик слышал эти слова и начинал понимать: это — про его родителей, это — на самом деле! Невозможно, невыносимо стало обидно на весь мир. Будто безжалостная рука сжала горло, потекли слёзы и Матвей неслышно, сквозь сжатые губы завыл. На секунду подумалось: будь что будет, без мамы и отца жизнь не нужна!
Глупые мысли… Что может знать о жизни и её цене мальчишка — подросток? Спасла его родительская забота. Проснулась ладанка-оберег, резной забавный деревянный мышонок, что висел на шее мальчика на шерстяной толстой нитке. «Не всякое дерево годится», — говорил Клим, вырезая зверушку из причудливого корня. Принесённый из заповедного леса корень, словно живой, изгибался в отцовых руках и тянуло от него холодком. «Оберег, сторожевик, — продолжал отец, буравя амулет тонким шилом, — из колдовской чуткой рябины делать следует. В ней сила Леса». Глазки у мышонка он сделал из старого когтя Захарова грача Антипа. Ушки выложил пером колдовской сороки: «Кто первый видит опасность? Сорока». Потом отец долго сидел, сжав ладанку руками, и шептал еле слышно что-то, прикрыв глаза. По лбу его катились крупные капли пота.
(Ой, хорошо написано! Ой, хорошо! Браво!)
Оберег под рубашкой потеплел, а в голове Матвейки тихо-тихо пискнуло мышью: «Мол-чи-и! Беги-и!»
Словно разбуженный, мальчик вскинулся и задал стрекача вдоль берега, сквозь острую осоку, к заветному тайному броду.
— Вот он, лови-и-и! — закричали сзади разными голосами, затопали тяжело, засопели. Перемахнув сходу, по мелкому, речку, Матвей вылетел на пологий правый берег и припустил полем к ближнему перелеску. Преследователи, желая(вычеркнуть, просто, срезав) срезать путь, рванули напрямик, брода не заметив и до него не добежав(ли?) — куда там! Ухнули в омут, завозились, ругаясь и отплёвываясь. Когда мокрые монахи выбрались из воды, Матвейка уже скрылся в кустах.
Вбежав в перелесок, он промчался ещё сотню шагов, согнувшись и отмахиваясь руками от жестких веток ольховника, ирги и ивы. В груди горело. Выбрав заросли погуще, мальчик забился под них и затих, лихорадочно хватая воздух ртом. Ему(вычеркнуть) было страшно.
Сзади были(опять «былины») ужасные чёрные монахи. Они рядом, ищут его(а теперь настоящее время? Так и оставьте действие в настоящем, куда живее получится). Их старшой обещал выпороть, коли не найдут. А кому, спрашивается, хочется быть пороту? Матвея никогда не пороли, родители обошлись без такого увещевания(сложно. Родители мудрые/добрые, обошлись), но соседские мальчишки иногда хвастались красными рубцами на своих худых спинах и тощих ягодицах. «Вот оно, брат, — говорили они, задирая куцые рубашонки, — как бывает. Ох и больно!» Были(жили-были. Хватало?) в их рассказах и боль, и обида, и странная гордость. Поэтому монахи его ищут, и, ежели останется он сидеть зайчонком в кустах, то быстро найдут!
Впереди ожидало(не очень. А впереди ждало Косматое Урочище?) Косматое Урочище. Роща как роща, тропинка вьётся, раскиданы заросшие мхом валуны, ничего особого. Но рос в Урочище старый дуб, что пугал, а значит(вычеркнуть/ и тем манил), манил мальчишку. Стоило ему оказаться вблизи дуба(повтор), как странный холод охватывал его. Казалось, кто-то сильный и жадный тянет к себе, в стылую и грязную трясину. Не было мысли в этой тяге, не было зла, а только слепой голод. И так, и эдак пытался подобраться Матвей к дереву, но всё кончалось одурью и унизительным побегом. Очень опасался признаваться Матвейка в таком стыде перед отцом, однако не выдержал, рассказал, ожидая насупленных бровей и молчаливой укоризны. Отец же, к огромному удивлению, разулыбался, обнял, стиснул, приговаривая: «Обрадовал, сын, ох, обрадовал»! Так узнал Матвейка о волшбе, что разлита вокруг, прячется в деревьях, травах, живёт в зверях и птицах. Волшбе, послушной умелому колдуну. Узнал о том, что отличает колдуна от обычного человека. Там, где простой человек пройдёт, ничего не заметив, колдун почует холод. Узнал, что он колдун! Потому его сверстники бегали мимо дуба, как мимо любого другого места, а ему приходилось обходить опасное дерево стороной. «Что же делать мне? — спросил он тогда с обидой, — Тянет ведь! Холодит!» — «Погоди, милый, — сказал отец, радостно потирая руки, — Всё узнаешь, всему обучу!»
Но не успел.
От отца мысли Матвейки скакнули к матери. Там ведь она осталась, с противным усатым Сафроном! Мальчику стало стыдно. Ведь сбежал, бросил, не оборонил! Он теперь старший мужчина в доме, единственный мужчина(повтор. Защитник?), он должен вернуться, спасти, защитить(оберечь?)! Эта мысль(вычеркнуть. Мысль была) была столь сильна, что мальчик даже привстал, готовясь бежать обратно. Искать нож, пилить верёвки! Как нужно спасать, он не знал… Но разве можно оставить?
«Не защити-шь… Сги-инешь»! — снова почудился в голове тонкий голосок. Это ожил отцов оберег, смешной маленький мышонок.
Всё решилось само собой.
Стайка мелких лесных пичуг со щебетаньем пронеслась мимо Матвея, застрекотала сорока на вершине растущей недалеко берёзы. Затрещали, зашуршали раздвигаемые кусты. В перелесок, где затаился мальчик, вошёл враг. Вошёл с трёх сторон, гоня перед собой сопение, кряхтение отвыкших от леса людей, запахи лука и чеснока, конской сбруи и немытых тел. Надежды, что удастся отсидеться, у Матвея не было. Осталось только бежать. Вперёд, к Косматому Урочищу…
Выскочив из зарослей, он рванул наискосок, обходя ближайшего загонщика слева. Туда, где сквозь зелень проглядывала тропа. Выскочив на неё, мальчик на мгновение замер. Сзади трещали кусты. Один из монахов, уловив его движение, спешил на перехват. А прямо перед ним на тропе стоял, ощеряясь в довольной улыбке, десятник Фрол.
— Попался, голубчик, — произнёс он, разворачивая крупноячеистую сеть. — Не зря тащил!
С этой снастью отец ходил обычно на омуток, за свежей рыбой. С последнего раза прошло несколько дней, сеть осталась висеть под берегом, где и прихватил её монах. Тогда же, вспомнил Матвейка, зацепилась снасть за случайную корягу, отчего случилась в ней изрядная дыра. Руки не дошли починить, и мальчик решился. С двух шагов прыгнул он в сетку головой вперёд. Хлестнула по рукам и лицу бечева, сеть разошлась посредине, пропуская сквозь себя. Стукнувшись боком о колено опешившего монаха, Матвейка приземлился на руки, кувырнулся, вскочил и бросился по тропе к недалёкому уже Урочищу.
— Ах ты ж… — прозвучало вслед.
Пока десятник разворачивался, отбрасывал, досадуя на глупость, сетку, Матвей успел сделать уже(вычеркнуть) с десяток шагов. Голые пятки его(вычеркнуть. Чьи еще пятки?) колотили сухую землю, одёжка развевалась. Матвейка мчался, перепрыгивал узловатые корни, обегая ямины и лужи с тёмной застоявшейся водой. Не ровён час запнуться, тут-то его и схватят. За спиной послышался топот, это кинулся вдогонку Фрол, но, куда ему в толстых башмаках свиной кожи, в балахоне-сутане было(вычеркнуть) угнаться за легконогим мальцом!
Мальчик вбежал в Урочище. Сразу потемнело, высокие, древние ели обступили тропу. Повеяло сыростью и грибами. Кое-где, на более открытых местах, теснились заросли бузины и орешника, остался по правую руку первый дубок. Показался обросший лишайником валун. После него тропа брала чуть правее, а влево уходила старая, отцом ещё протоптанная стёжка. Туда бы и свернуть Матвейке, но паника и топот преследователей не оставили места для осторожности в маленькой его голове. В мешанине последних минут он и думать забыл о злом дереве, о своих опасениях. Убежать, оторваться, уйти от охотников — ни о чём больше он не помышлял в пылу бегства.
Внезапно похолодало, и Матвей вспомнил, но… Вот он, дуб, пара десятков шагов осталось. Ноги замедлились(ноги замедлились? Может лучше шаг?) сами собой, не от страха, от слабости. Где-то в глубине души мальчику стало даже смешно, хотя и мало в этом весёлого. Дерево-то, и к себе тянет — и силы отнимает, идти не даёт.
Сзади снова послышался дробный топот. Это догоняли отставшие преследователи. Считанные мгновения, и первый из них покажется из-за валуна…
«Рискни-и! И-иди»! — пробудился амулет, рассеивая холод и нагнанную колдовским дубом тусклую хмарь в душе. Почему не пойти? Вперёд всё лучше, чем в лапы к монахам. Матвейка прибавил шаг. Волны холода накатывали от дерева, но в противовес(рушит атмосферу) им теплел амулет. Чем холоднее становилось Матвейке снаружи, тем горячее, веселее было изнутри. Словно второе горячее сердечко возникло в груди и стучало громко и сильно в такт шагам.
Холодно — жарко, холодно — жарко… Мальчик не успел заметить, как миновали колдодуб, только волны холода(просто — холод вдруг пропал. Волны уже были) вдруг пропали, а за ними улеглись и волны(и снова волны) жара от проснувшегося оберега. Появились свежие силы, словно после бани, когда вслед за шайкой с горячей водой окатывают тебя водой ледяной. Потом ещё и еще — и выходишь наружу новым человеком!
Деревья по сторонам кончились, Матвей выскочил на берег Хлебного ручья, гулко простучал пятками по доскам моста — и выбежал на взгорок, к дому деда Захара…
Ещё вчера эта горелая проплешина называлась домом. Стояла крепкая изба из заговоренных брёвен, глядя на мир тремя окнами в резных наличниках. Красным да жёлтым, синим да малиновым пламенел цветник, зрели на грядках овощи и разная ягода. Ходил по двору, под окнами колдограч Антип, вызывал себе на завтрак червей и жуков. Сидел на скамеечке дедушка Захар, глядя на дорогу из-под кустистых седых бровей, а у ног его лежал, греясь на солнышке, старый-престарый колдопёс Дюк. Почти белый и почти облезлый, давно переживший обычный собачий век.
Ныне здесь не было никого и ничего, кроме пепла, золы и курящихся терпким дымом углей. Изломанные цветочные кусты на задах, за ними узкая скошенная поляна и дальше, тёмный и сумрачный, вставал древний Колдовской лес. Туда и бросился мальчик. Больше бежать было некуда.
Осторожно раздвинув ветви сторожевых, граничных елей, Матвей пригнулся и нырнул в зелёный сумрак. Любому другому воздух под елями-великанами показался бы горячим, знойным, застоявшимся. Матвейка чувствовал и зной и жару, но они ушли в сторону, отступили перед колдовской стылостью, заполнившей лес. Каждая четвёртая, если не третья ель здесь были волшебными(была волшебной), а значит, все они обратились сейчас к мальчику, пытаясь поглотить малую толику скрытого в нём волшебства, звали, просили без слов. Тянулись, скрипели сучьями в сухом безветренном воздухе, мешали друг дружке, пили силу товарок, но продолжали бездумно и жадно шарить невидимыми лапами.
Запинаясь, отшатываясь от острых, побуревших, в ржавой хвое веток, мальчик почти без памяти брёл дальше, а сзади уже ворочались в подлеске монахи, вглядывались, искали…
Внезапно стих в его голове голодный потусторонний хор. Пропали тревожившие со всех сторон ледяные уколы, сменившись ровным холодом подполья. Это деревья, тысячи и десятки тысяч колдовских деревьев соединились и стали Лесом. Гигантский лес-колдун посмотрел внутрь себя, обнаружил(канцелярит. Увидал?) странное и задал, как умел, вопрос. В Матвейкиной голове образовалась вдруг звенящая ясность и пустота, и в этой пустоте всплыл и лопнул маслянистый колеблющийся пузырь. «Кто ты»? — спрашивали его,(лишняя запятая) без слов, одним собравшимся в точку недоумением. Вопрос тревожил, мешал, требовал ответа!
Как, что сказать? Правильно и чтобы поняли? А слов нет, их не хватает… Мигом перед глазами мальчика пронеслись все события сегодняшнего дня: поджог дома и мельницы (Матвей узнал вдруг боль и обиду Леса, боль от пожара и обиду на дровосеков), погоня, смерть отца и пленение матери, сила и помощь оберега, страх поимки(лучше вычеркнуть) и ужас перед неизвестностью. Он не смог придумать ничего, прошептал:
— Прими меня, Лес! — и без сил упал в густой черничник.
— Ну и чаща, — брат Игнатий, мокрый и распаренный, обсыпанный иголками, чешуйками коры и другим сором, вывалился, наконец, из граничных зарослей внутрь леса. Присел на корень, обтираясь и отдуваясь.
— Да, брат, — Симеон плюхнулся рядом, — и чаща, и жара… Куда подевался этот(лучше вычеркнуть, добавить «только» после «Куда?») волчонок? Ты видишь?
— Там, — махнул рукой Игнатий, — где-то. Дай отдышаться минуту! Клянусь Изгнанным, с места сойти не могу.
— Не поминай Его без нужды! — десятник Фрол, тоже измученный долгим бегом, возник рядом. — Встали, встали! Сыскать мальчишку! — он закашлялся, продолжил, давясь: — По-ой-мать, кхе!
Брат Кондратий просто без сил привалился к шершавому, колючему стволу. Грудь его ходила, бока вздымались. Более всего он напоминал сейчас старого крестьянского одра в конце страдного дня.
— Ну, двинулись! — прикрикнул Фрол.
Брат Кондратий отлепился от дерева и сделал несколько шагов в глубь чащобы. Вдруг затрещало, посыпался мусор, и его накрыла рухнувшая откуда-то сверху(вычеркнуть. Ну не снизу же, право слово? Лесина ведь) и сбоку сучковатая лесина. Кондратий охнул и осел, закрывая руками голову. Симеон рванулся к нему, но тут же нога его провалилась в старую, заброшенную нору, и он полетел кубарем, чудом не сломав лодыжку. Десятник Фрол был готов поклясться, что секунду назад на этом месте была ровная, твёрдая земля.
«Странно(неудачная ремарка, слишком отстраненная), — подумал он, — будто не пускает что».
Вместе(одновременно?) с этой мыслью вершины елей зашумели, как от налетевшего шквала, и Фрол понял: это лес. «Не пройдёшь», — возникло и пропало в сознании. Фрол внимательно осмотрел своё воинство.
Брат Кондратий, постанывая, лежал на толстой, многолетней хвойной подушке, оглаживая плечо. По волосам, с макушки, текла густая кровь, мешаясь с первыми каплями дождя. Тут же лежал, ухватив ногу и скривившись, Симеон. Не повоюешь этакой ватагой. Придётся уходить…
Дав знак брату Игнатию — Симеону, мол, помоги! — Фрол подхватил за здоровое плечо Кондратия, подсел под него, поднялся. Опустив голову, Кондратий что-то шептал.
— Пошли, — брат Фрол мотнул головой. Густой подлесок вдоль границы вдруг словно расступился. Показалась неширокая, но вполне(вычеркнуть) проходимая тропка, выводящая из чащи. Хромая и сопя, монахи выбрались из леса. Вышли, оставив там сына колдуна.(вычеркнуть все предложение) «Мы еще вернёмся», — зло промолчал десятник Фрол, и лес ехидно зашумел, зашуршал кронами.
Засмеялся.
Лето кончилось. Наползли откуда-то низкие, серые тучи, скучились над округой, и посыпался из них унылый осенний дождь.
То, что боритесь, это здорово. Но не переборщите, у вас хорошие описания, атмосферу создают. Может попробуйте сделать их более динамичными? Давайте в перерывах между действием, короткими, хлесткими строками. Или подлиннее, но тогда из ПОВ персонажа. Ну например:
Дед нынешнего графа отвел под кухню цокольный этаж, но сырости здесь отродясь не бывало. Громоздкий разноуровневый очаг, в праздники похожий на адово горнило, грел весь замок круглый сезон, и грел добротно, как шерстяные носки мистрисс Фейналь. Тепло добиралось до покоев графа, куда из кухни вел прямой ход. Мальчишкой, Джош мечтал, как прошмыгнет мимо молчаливых стражей, и попадет в сокровищницу. Наверняка у графа полно волшебного оружия и боевых трофеев! Со временем мечта угасла, и Джош смирился с постоянным обществом кострюль, котелков и ржавых треножников. Они хоть не орали, как мастер Гербер. Малышом, парнишка любил развлекаться тем, что бегал от одного огромного стола к другому. Эти деревянные острова кухонного архипелага всегда были заняты — целая орава поварят резала на них мясо, ощипывала птицу, снимала шкуру с бесконечных картофелин, чистила перепелиные яйца. Но стоило одному из них зазеваться, как проказливый Джош тут же стягивал кусок пирога, или ложку для взбития пудинга. Однажды даже позаимствовал ключ от шкафа самого мастера Гербера! Ох и орал почтенный повар!..
Это конечно дело вкуса, но по-моему описания в таком ключе легче воспринимаются. Плюс помогают убить двух зайцев сразу. Постараюсь завтра добраться до продолжения
Кухня занимала цокольный этаж основного здания замка, и отсюда без особого труда можно было бы добраться до покоев его светлости, если бы не стража, день и ночь стоявшая перед дверью, что вела в верхние палаты. В дальнем от Джоша конце кухни находился невероятной величины разноуровневый очаг, с многочисленными крюками для котлов всех размеров, треножниками, котелками и чанами. Всё прочее пространство занимали столы, а у стен неровными рядами стояли шкафы и полки с кастрюлями, мисками, щипцами и прочей утварью. На некоторых из шкафов висели замки, ключи от которых болтались на поясе мастера Гербера. Впрочем, их содержимое могло заинтересовать разве что поваров: какие-то банки, специи и редкие ингредиенты для приготовления еды. И корзины, корзины. Множество корзин с овощами, зеленью, битой птицей, яйцами и еще бог знает с чем.
Детское горе преходяще (хорошо, но, увы, вычеркнуть. Матвейка ведь так не думает, верно? Это слова автора. С другой стороны, если вы во всем тексте так пишите, можно и оставить. Дело вкуса. Мне лично — не нравится).
Мама была(вычеркнуть) жива, в гибель отца, несмотря ни на что, верить не хотелось.
От холода его(вычеркнуть) знобило, и мальчик неожиданно вспомнил страшного, но такого тёплого медведя.
Тут ему(вычернуть) в затылок ткнулось холодное и мокрое.
Словно толстые, но прозрачные льдистые нити — заметил вдруг Матвейка — стрельнули от медведя к улью, и, повинуясь неслышному приказу, пчёлы(вычеркнуть) покорно затихли.
Как немного, оказывается, нужно человеку. Тем более, если это голодный десятилетний мальчик…(вот снова добросовестный автор говорит нам — да забыл Матвейка о своем горе, увидев мед, но это логично, ему ведь только десять, и он один, и ему холодно… Не надо. Я и так в это верю — у вас замечательные описания, передающие атмосферу. Скройтесь, спрячьтесь, дайте ГГ свободу, не саботируйте мой эффект присутствия)
Тонкими ручейками стекала она из земли, из воздуха, приносилась ручьями(повтор. Или так и задумано?) и падала с неба дождём.
Пчёлы, ленивые из-за(канцелярит. В?) осеннего утреннего холода, сидели в глубине дупла.
Огни свечей, зажжённых по позднему времени, дробились в его зрачках и добавляли взгляду отца Григория(отца Григория — вычеркнуть) лукавства.
Если оно освободится.(запятая)Януарий не будет раздумывать, он пройдёт огнём по этой земле, не разделяя особо правых и виноватых.
Так сразу о фейрях поболтать не вышло, старшие велели Томасу править, Саксу приглядывать за лошадьми, а сами устроились на телеге спать. Потом старшие разговаривали о законном короле, Асгейре-Солнце и повстанцах, благо, поблизости никого не было, чтоб доложить мудрым о неподобающих речах. По словам отцов получалось, что по осени пора будет обоим парням уходить в леса, пока рыбники их не забрали. Да и самим отцам — тоже. Тяжело бросать родной дом, но когда дом пуст — он не дом.
Слушая эти разговоры, — не в первый раз, и не во второй, — Сакс хмурился, вспоминал братьев и прикидывал, куда бы пристроить летних жеребят. Если продать вместе с кобылами, нобли заподозрят неладное. В лес тоже не увести, сгинут. Разве что подарить кому. А огород? А сад? Бедная мама, ей оставить вишни с яблонями — что детей.
Томас тоже хмурился. Небось, думал о кузне. Повстанцам-то кузнец пригодится, но горн с собой не унесешь.
— Эй, будешь много думать, мхом обрастешь! — Сакс толкнул приятеля в бок.
Томас тряхнул головой, что твоя лошадь от овода, потянулся было вернуть тычок, но вовремя вспомнил, что держит поводья. Хмыкнул: мол, поменяемся — все припомню. И предложил:
— А ты расскажи что. Скучно ж.
— Это ты у нас мастер хрустальные сказки рассказывать, я-то что, я-то больше по зайцам. — Сакс пожал плечами и понизил голос. — Помнишь, ты про фейри говорил? Ну, с которой плясал?
— А то! — Томас оживился, глаза замаслились. — Хороша, так бы вот прям и… А чего?
— Да любопытно. Где видел-то?
— У Девьего озера. С той стороны, где холмы. — Томас прищелкнул языком. — Платье у ней зеленое было, и косы такие… ух!
— А вот… Я тоже видел.
— Иди ты!
— Сам иди! — Сакс фыркнул. — Точно говорю. Тонкая, беленькая, что фарфоровая кукла, купалась в озере. Нагишом. Такая вся… так бы и…
— Прям плавала? А ты чего?
— А ничего. — Вздохнул, пожал плечами. — Сорочку надо было хватать, а на том берегу ж… Ты эту свою видел потом?
— А то! К ним в новолуние надо. Они из холмов выходят — поплясать, значит. И чего, так ты ее и упустил? Вот раззява! — Томас хохотнул.
— Ничего не раззява. Что тебе, фейри — мельникова сестра? Она такая… да что ты понимаешь!
Фыркнув, Сакс спрыгнул с телеги, догнал Тянучку и похлопал по холке. Зря он Томасу сказал. Все равно не верит.
— Эй, — окликнул Томас. — Ты того, не обижайся! Чего пешком-то пылить? Ты скажи, что дальше-то было!
— Убежала она, — буркнул Сакс, не то Томасу, не то кобыле. — Посмеялась, рукой помахала, и в лес. А платье у ней было синее.
Тянучка повела на хозяина глазом и сочувственно всхрапнула. А может, реку почуяла. За поворотом показался мост, а на мосту — стражники. Один тощий и узкоплечий, с бритой рябой рожей — похоже, луайонец. Трое — крепкие, что твои медведи, бородатые, явно свои, тейронцы. Все четверо с мечами и пиками, в коротких желтых плащах поверх кожаных курток с железными полосами и в круглых шлемах.
— Сакс, — тихо окликнул его отец. — Рот закрой и к коням.
Пока отец торговался со стражниками, — те норовили содрать с каждого коня не по медяку, а по два, — и пока(союз «а») стражники ворошили товар, Сакс держался позади, под руку не лез и молчал. Томас тоже молчал. И когда один из стражников сунул за пояс лучший нож из тех, что кузнец вез на продажу, никто слова не сказал. Лишь кланялись — своим, как чужакам.
Так же молча остановились на привал, принялись разжигать костер. Сакс взял ведра, пошел к реке — надо бы и похлебки сварить, и Тянучку напоить. И лишь у самой реки позволил себе выругаться. Тихо, но от души. Подумалось, среди тех стражников могли бы быть его братья, Марк с Грэмом. Ведь могли, а? Нобле сказал — они пойдут служить королю Бероуку, а не в Зеленый легион, не всегда же нобли врут…
Справа, в тростнике, зашуршало. Сакс обернулся, схватившись за нож.
— Не ругайся, — укоризненно сказали из тростника. Голос был красивый, звонкий и чистый, но говорила девица непривычно, не как оквудские. — Плохо, когда ругаются. Коробит.
Сакс опешил. Хотел ответить что-нибудь насмешливое, но все слова куда-то делись.
Тростник зашевелился, и оттуда показалась сначала рука — тонкая, совсем без мозолей, такие только у нобилек бывают. А потом — она. Фейри. Платье все то же, синее, и глаза синие, как нарисованные, а волосы рассыпались по плечам: светлые, как беленый лен, и камышинки в прядях застряли. Захотелось потрогать — мягкие?
Фейри склонила голову набок и улыбнулась.
— Я тебя видела. У озера.
Он тоже ее видел. В озере… Жар залил по самые уши, снова закололо ладони.
Сакс буркнул что-то невразумительное, опустил глаза — как раз, чтобы увидеть выглядывающие из-под мокрого подола ножки. Грязные, в тине. С поджатыми, как от холода, пальчиками.
Фейри хихикнула. По-девчоночьи. Шагнула ближе.
— Ты можешь сделать дудочку?
— Дудочку? Ага, — обрадовался он: дело понятное, правильное, не то что у озера. Тут же вытащил нож и принялся высматривать подходящий тростник. — А зачем тебе дудочка?
— Играть буду, — объяснила фейри и снова хихикнула.
Над ним, верно, смеется. И то — нашел, что спросить! Что с дудочкой делать, как не играть? А на деле хотел знать — зачем ей тростниковая, когда у фейри дудочки должны быть золотые.
С дудочкой он управился быстро. Мог бы и еще быстрее, но она все вертелась вокруг, рассматривала, словно он — диковина какая. Даже за косу дернула, и ойкнула, когда у него соскользнул нож. Чуть палец не отрезал.
Протянул ей дудочку, а когда брала — руку поймал, всего на миг, уж очень было любопытно, какая она? Оказалась прохладная и мягкая, как шкурка у новорожденных жеребят. А фейри и не подумала отнимать ладошку. Только показала на ведра и задрала голову, чтоб не в шею ему смотреть, а в глаза.
— Не решат, что ты утонул?
Сакс помотал головой. Он — и утонул? Смешно. Потянул ее к себе, другой рукой погладил по волосам. Тоже мягкие. И сама она такая… земляничная фейри. Только красных башмачков не хватает.
— Ты это… почему босиком, а?
— Были у меня башмаки, — пожаловалась и губки надула. — Красные, с пряжками. Оставила у порога, а их украл кто-то. Холодно теперь.
И на цыпочки поднялась. А Сакс сглотнул, шагнул к ней — согреть, верно, холодно же. Или на руки взять, чтоб ножки не наколола. Или… просто обхватить ладонью спину и попробовать, она только пахнет земляникой, или на вкус тоже — земляника?..
Но Фейри отпрыгнула. Прижала пальчики к губам, а потом этой рукой ему помахала. И скрылась в тростнике. Тростник пошуршал и стих. А Сакс, толком не понимая, приснилось ему, или в самом деле чуть не поцеловал фейри, подобрал ведра, зачерпнул воды и пошел обратно.
Костер уже горел, попутчики жевали сухомятку и судачили о болезни короля Бероука. О королевской немочи уже два года весь Тейрон судачил(повтор): мудрые говорили, его колдуны прокляли, а народ шептался — мол, колдовское вино король пил, пил, да и занемог. Потому как честному тейронцу подобает пить честный тейронский эль, а не луайонскую отраву!
Отец, глянув на нерадивого сына, лишь покачал головой и протянул ему четверть хлеба с куском сыра. Объясняться Сакс не стал, чего уж там. Да и что тут скажешь? Встретил на реке фейри и сделал ей дудочку? Отец велит не сказывать хрустальных сказок и будет прав. Фейри вот уже двадцать лет не показываются около городов, боятся асгейровых слуг.
Молча забрал у отца еду и, жуя на ходу, принялся поить Тянучку. Хлебом тоже поделился, нельзя ж отказать малышке — она и фыркает, и тычется мягкими губами. Так бы всю четвертушку и съела.
— Хватит с тебя. — Сакс похлопал ее по морде. — Пей, девочка.
Лошадка укоризненно вздохнула, припала к воде. Осталось следить, чтоб не обпилась.
Подошел Томас. Постоял, помялся. Наконец, не выдержал.
— Ты чего так долго? Зайцев своих в речке ловил?
Сакс усмехнулся, пожал плечами.
— Не слышал, чтоб фейри на дудочке играли?
— А как же, играют, — охотно подтвердил приятель. — Сам не видел — дед рассказывал. Чего, опять тебе фейри из Хрустального города являлась?
— Нет. — Сакс так и не обернулся. — Не являлась. Просто послушать бы. Любопытно.
Блины — это прекрасно, когда готовить их не тебе, думала Лиля, глядя Сеньке в спину. Сенька как раз взбивал белки для гурьевских блинов — правда, чем они отличались от любых других, Лиля не понимала. Сенька жужжал миксером очень сердито, так что пена клоками летела во все стороны. (Многовато блинов, но блин, кто блины не любит-то? ) )
Настасья поймала один такой клочок на выставленную ладонь. Слизнула. Наморщив выдающийся греческий носик, тряхнула черной в рыжие перышки челкой и пропела:
— Пе-ре-со-лил, — контральто у нее было хорошо поставленное, оперное.
— Влюбился, наверное, — сказала Лиля.
И тут же пожалела. Миксер замолчал, Сенька, тоже молча, шарахнул по столу кулаком, перевернув миску, обернулся и рявкнул (длинновата гусеница):
— Не твое дело! Если и влюбился — все лучше, чем торчать за монитором круглые сутки, до отъезда крыши!
Глаза у него были красные, как будто не выспался. И злые.
Лиля растерянно стерла со лба брызги и посмотрела на Настасью.
— Чего это он?
Настасья(Та?) пожала плечами и ближе подвинулась к своему Тыкве. А Сенька шагнул к Лиле, — шаг получился маленьким, кухня-то всего шесть метров, — навис над ней и сунул в руки миксер.
— Давай, блины магические, начинка из гоблинов. Твое коронное блюдо.
Лиля прикусила губу, чтобы не ответить какую-нибудь гадость. Ну, подумаешь, любит она играть. И что теперь? Враг народа и расстрел без права переписки?
Миксер все-таки забрала, обошла Сеньку, ожесточенно вытирающего руки полотенцем, и оглядела приготовленные миски: одну с почти тестом, одну — с желтками, и еще одну — с творогом. Мстительно смешала в одной миске все, кроме творога, и плюхнула на огонь сковородку.
— Гурьевские блины отменяются, — сказала, очень надеясь, что прозвучит спокойно. — Будет новый вид. «Поцелуй негра».
За спиной прыснули дуэтом, Настасья с Тыквой. А Сенька буркнул, плюхнувшись на табурет:
— Не поцелуй негра, а привет от горлума. Я буду бутерброд, мне жизнь дорога.
— Приятно подавиться, — в тон ему буркнула Лиля.
Она категорически не понимала, что творится с Сенькой. Лучший друг, почти старший братик, — даже внешне похож, только Сенька высокий и плечистый, а она моль мелкая и белесая, — чуть не с пеленок вместе. От хулиганов защищал, алгебру с ней делал. Когда Лиля пыталась поступить в консерваторию, отпрашивался со своей охранной службы и ходил с ней. А потом отпаивал вином в ближайшей кафешке и героически тащил на себе мокрую от слез бездарность. До самой ванны, потому что ей было плохо. И никогда Сенька не жаловался, что она не умеет толком готовить. То есть умеет, но под настроение, а не так вот… Нет, совершенно непонятно, какая вожжа попала ему под мантию!
Первый блин предсказуемо сгорел. Второй прилип, порвался и был под укоризненными взглядами голодающих тоже отправлен в помойку. А третий испоганить она не успела: Настасья громко чихнула и жалобно-жалобно попросила:
— Сень, а Сень? Кушать хочется. Очень-очень.
— Колбасы на всех не хватит, — сказал Тыква и тяжко вздохнул: при его росте под два метра никакой колбасы не хватит. И впрок не пойдет, все равно так и останется тощим и нескладным, как циркуль.
Лиля покосилась через плечо, наткнулась на очень обиженный сенькин взгляд и снова отвернулась к дымящейся сковородке. А она что, она ничего. Она предупреждала, между прочим! И вообще, может после двух часов игры на морозе у нее пальцы не гнутся…
— Богема, руки из одного места! — проворчал Сенька, отодвинул Лилю от плиты и с тихим незлым словом сунул горящую сковороду под кран.
Сковорода матерно зашипела, но шеф-повар все равно(вычеркнуть) с ней договорился, и следующий блин вышел вполне съедобным. Даже очень вкусным: не дожидаясь, пока Сенька плюхнет его на пустую тарелку, блин цапнули сразу с трех сторон, по-братски поделили и проглотили, обжигаясь и дуя на пальцы.
— Сожрете все блины без меня, в другой раз сами будете готовить, — флегматично предупредил шеф-повар, прежде чем положить на тарелку второй блин.
Угроза возымела действие — все три руки разом отдернулись и попрятались. Под стол, для надежности. Лиля отвернулась от маленького, бедненького и такого одинокого блинчика. У Тыквы от сочувствия блинчику забурчало в животе. Громко. А Настасья бодро заявила, сглотнув слюну:
— Ладно. Ты жарь, а мы будем гадать. — Она отставила тарелку с блинчиком на подоконник, с глаз долой. — На суженого, вот! Лильбатьковна, тащи зеркальце, а ты, — ткнула пальцем в Тыкву, — налей воды в пиалу.
Тыква попробовал было возразить, что гадать положено на Святки, а не на Масленицу, и вообще ночью. На что Настасья велела ему не сбивать настрой и задернуть шторы, чтоб была ночь и Святки. А если не верит — то особо недоверчивым можно сугроб за шиворот, чтоб прониклись атмосферой и режиссерским замыслом.
Сугроба за шиворот Тыква не хотел, им всем хватило сугробов по самое не могу: как назло, едва они начали играть, — по традиции, первым шло что-нибудь из Гершвина, — ясное небо затянуло и пошел снег. Так что пришлось меньше чем через два часа сбегать с Арбата, не наработав даже на ужин в Шоколадке, и идти греться к Лиле домой. Вот только она напрочь забыла, что в холодильнике ничего, кроме пары яиц, прокисшего молока и жалкого кружка колбаски полукопченной, краковской.
Гадать, ясное дело, стали для Лили. К встрече со своим суженным Настасья не была морально готова, Тыква замыслом так и не проникся, а отвлекать шеф-повара от блинов было равно государственной измене при отягчающих обстоятельствах.(вычеркнуть)
— Деваться тебе некуда, Лильбатьковна. И вообще, сколько ж(вычеркнуть) можно!.. — не закончив, Настасья выразительно покосилась на сердитую и крайне деловитую сенькину спину. — Давай, закрывай глаза, повторяй за мной, а потом гляди в Зеркало Судьбы.
Лиля послушно заглянула в воду. Вместо пиалы Тыква взял блюдце: самое старенькое, треснутое. Лиля хотела его выбросить, но потом приспособила под молоко — кормить мышей, живущих под плитой.
Она сделала(состроила?) проникновенно-задумчивое лицо, чтоб Настасья не вздумала совать ей снег за шиворот для лучшего погружения в замысел, и склонилась над блюдечком. Настасья с Тыквой подались к ней, пихаясь локтями от любопытства.
В воде были видны трещины на донце и какие-то крошки. А больше ничего.
— Нету суже… — начала она, отодвигаясь от неудавшегося Зеркала Судьбы, и тут ее толкнул в спину Сенька, колдующий у плиты. Несильно, но хватило, чтоб дернуться и чуть не сшибить рукой блюдечко.
Вода плеснула на стол, пошла рябью, а Лиля, сама не понимая почему, прилипла взглядом к трещинкам на донце — и эти трещинки вдруг показались лицом. Мужским. Или нет, скорее юношеским. Красивым лицом — благородным таким… Лиля замотала головой и отшатнулась. Ну бред же, не бывает никаких лиц в воде!
Но удрать от мистики с глюками ей не позволили Настасья с Тыквой:
— Что там? — в один голос спросили ее и чуть не ткнули лицом в воду.
— Ты смотри-смотри! Нечего морду воротить от суженого! — строго добавила Настасья и сама, глянув в воду, ойкнула.
Тыква передернул плечами и фыркнул. Даже Сенька оторвался от плиты и заглянул в блюдце. И заржал.
— Суженый, ой, не могу! — выдавил он, ткнул пальцем куда-то вверх, на обклеенную постерами и журнальными вырезками стену, и заржал снова. — Доигралась!
Настасья с Тыквой глянули вверх и, с облегчением забыв про блюдечко, принялись громко обсуждать, кто из актеров, игроков или персонажей отразился в воде. А Лиля, снова уставилась в блюдце. Может быть, хотелось снова(повтор) увидеть то лицо и убедиться: да, точно, всего лишь отражение. Глупо, смешно и никакой мистики. Но вместо этого — словно провалилась туда, в воду, как иногда проваливалась через монитор в игру…
Там, в воде, — то есть там, непонятно где, — по зеленому полю бежал парень. Лиля очень хорошо его рассмотрела, пусть и со спины: длинные темные волосы, заплетенные в кельтскую косу, кожаная куртка, какая-то дичь на поясе, колчан с несколькими стрелами. Реконструктор, ролевик? — мелькнула мысль и была тут же отброшена, как идиотская. Ролевик, ага. В блюдечке. С каемочкой. И свист, и топот с лаем — тоже в блюдечке, а не за окном, ясное ж дело!
А парень внезапно обернулся, скользнул по ней встревоженным взглядом, и припустил еще быстрее, словно за ним гнались. Лиля аж вздрогнула: показалось(переделать без «показалось»), он ее увидел! Но не отдернулась, вгляделась снова — и перед глазами замелькали яркие плащи, конские гривы, что-то блестящее и острое, и за окном заржали лошади, а незнакомого парня, — она точно это знала! — сейчас будут убивать, а она никак ему не поможет…
— …да Лилька же! — прямо над ухом заорала Настасья и дернула ее за плечо. — Ты что, уже с голоду померла?
Дернувшись от неожиданности, Лиля опрокинула блюдце, вскочила, бестолково метнулась туда-сюда, чуть не сшибла Сеньку, — он еле удержал от падения с плиты горячую сковороду и, кажется, обжегся, — накрыла лужу кухонным полотенцем и уже собралась перед Сенькой извиняться, как в прихожей заорал телефон. Лиля замерла, не понимая, куда кидаться.
— Иди уже, — вздохнул Сенька и сунул обожженный палец в рот. — Мечтательница.
Кивнув, Лиля бросилась к телефону. И уже поднимая трубку, оглянулась на обклеенную постерами стену. Оттуда смотрели десятки лиц — и среди них наверняка было то, из блюдца. А может, и не было. Может, тот парень все же убежал…
— Слушаю, — сказала она в телефон.
— Лилия Тишина? — спросил незнакомый вкрадчивый баритон. — Мы бы хотели с вами встретиться.
Конский топот и улюлюканье Деррил Сакс услышал на середине поля. В горле мгновенно пересохло, сердце ухнуло вниз. Луайонские нобли, как не вовремя(лучше простой союз «а») — у него на поясе пара зайцев.(Тут тогда "!") Проклятье!
(Плохо, потому что сразу действие. Вы мне немного расскажите, что за Деррил Сакс? Как голова у него работает? Очень коротко, буквально в двух предложениях дайте его мысли/умозаключения, которые его хоть как-то охарактеризуют. А то мы попадаем в середину сцены, о персонажах которой нифига не знаем. А они тут самое главное, ваша визитная карточка)
Сакс бросился к заросшему рябиной оврагу. Вдруг повезет? Туда за ним не полезут(могут и не полезть, тогда уже. А еще лучше — " Вдруг повезет и за ним туда не полезут?"). Обернулся на ходу: так и есть(как «так» есть? Где сказано — как? Или, в смысле, не полезли? Или полезли?), из леса, прямо по зеленому овсу, на него летят всадники. Трое в желтых беретах, ярких плащах с блестящими застежками-щуками, копьями наперевес — нобли, рыбники клятые. И полдюжины слуг с луками и пиками.
— Браконьер! — радостно заорал кто-то из рыбников.
Остальные подхватили по-своему, по-луайонски.
Топот за спиной приближался быстро, зеленые заросли — медленно. Между лопатками свербело: с рыбников станется всадить стрелу в спину, или сразу копьем.(логически неверно. Свербеть — это физиологическое ощущение (чесаться, зудеть), которое не проявляется, даже если вам в спину танк целится. У него другие причины возникновения. А то, ощущение, когда ты на мушке, оно более тонкое, может даже, не физиологическое) Клятые чужаки.
Словно в подтверждение(грубо), около уха свистнуло. Сакс вильнул в сторону, едва не запнулся о кротовину.
Вторая стрела воткнулась в землю перед ним, шагах в пяти. Нобли заржали, что твои жеребцы.
— Стоять, дирт!
Грязь. Чужакам все они — грязь.
Сакс развернулся, хватаясь за длинный нож у бедра и прикидывая, успеет достать хоть одного, или нет? Глянул на скачущего прямо на(на-на. К нему?) него нобля. Злющий, щерится — охота, что ли, неудачная… Затопчет, ударит копьем?(Неудачно. Вы представьте, к вам маньяк влезает, а вы на него смотрите, и думаете — сначала будет щекотать, а потом заставит притворяться колобком, или наоборот? Слишком отстраненная манера)
Нет. Остановился.(тоже. Чего, не рад что ли гг, что его копьем не проткнули?) Копыта взрыли землю в полушаге от Сакса, оскаленная морда жеребца вскинулась над его головой. Сердце билось где-то в ушах, тело рвалось бежать, спасаться, да хоть уползать — но он лишь отступил на шаг. Отвел глаза, нобли как звери, не выносят прямых взглядов. И вздрогнул от боли: плеть со злобным свистом опустилась на руку, хорошо — не по пальцам, по кожаному рукаву.
— Брось нож, — картавя и ломая язык, велел нобле. — Лук брось.
Сакс медленно, плавно, чтобы не ткнули пикой, отстегнул ножны, уронил. Снял со спины лук, тоже уронил. Руки дрожали от досады и бессилия, было жаль купленного в городе ножа и вместе с отцом сделанного лука.
Остальные(вычеркнуть) луайонцы окружили его: мелькали края дорогих плащей, сапоги телячьей кожи со шпорами. Ни кабана, ни косули, ни другой добычи — немудрено, что злые как боуги. Поднять глаза выше Сакс не решался, и бежать снова не решался(повтор. Не спешил?): слишком их много, а овраг далеко. Подстрелят и затопчут.
Нобли лопотали картаво, по-своему. Сакс различал отдельные слова: браконьер, повесить, грязь, моя земля, работать. Помянули солнечного бога Асгейра — для луайонцев единого и истинного. Хотят отдать браконьера в жертву? Это было(вычеркнуть) совсем плохо. Хуже, чем повесить(хуже, чем виселица, или хуже, чем если бы повесили).
Лопотание сменилось смехом. Сакса бросило в жар: решили, дери их…
— Заяц дай, мое, — приказал все тот же нобле, и как плюнул: — Дирт.
Сакс протянул связку тушек слуге. Кинул взгляд на нобля, успел(раз) увидеть только ухмылку и замах. Увернуться не успел(два), плеть ожгла плечи, следом — спину. Удары посыпались со всех сторон. Он только и мог, что опустить голову, закрыть лицо и спрятать пальцы. Лучник без глаз и пальцев недорого стоит. Лишь ударе на десятом вспомнил, что отец велел: падай! Будут бить — падай, кричи, что хочешь делай, но выживи! И он упал, заверещал что-то жалобное. Было не столько больно, сколько противно, и стыдно, и грязно, и кислая злость жгла горло, требовала рвать чужаков зубами. Но Сакс только скорчился в пыли, смешанной с потоптанными колосками, перекатился так, чтобы закрыть собой нож. Заскулил.
Рыбники засмеялись, снова залопотали. Убрали плети.
Сакс не шевелился, притворялся дохлым.
— Мерде, — громко и презрительно сказал нобле, что-то еще добавил по-своему. Остальные почтительно засмеялись.(Не рыбники они, не рыбники! Лягушатники чистой воды!
Послышался хлопок, словно перчаткой по конской холке.(,) И жеребец нобля рысью пошел прямо на него. Сакс сжался, готовый откатиться, бежать — да пусть подстрелят, все равно уже, только не покорно ждать. Как грязь(грязь покорно ждет?). Но рыбник хохотнул, и жеребец легко перепрыгнул Сакса, едва не задев задними копытами.
С десяток ударов сердца, громких, отчаянных, Сакс выжидал и прислушивался. Топот копыт и довольный гогот рыбников удалялся(стихал, становился тише). Зато наваливалась боль, а вместе с ней стыд, до слез.
— Убью. — Он треснул кулаком об землю, сморщился от боли. — Клянусь кровью, всех вас убью. Дерьмо рыбье.
(Ну вот опять. Ладно, мы поняли, что рыбники это завоеватели, или как минимум воинственные чужаки. Но. Чем настолько плохи конкретно данные в эпизоде рыбники, что бы их прям убить, а мне, как читателю, вместе с гг, их еще и ненавидеть? Браконьера поймали (и даже пальцев не поломали. Что б вернуться мог. А в средние века, меж тем, в разные периоды, за браконьерство полагалось отсечение конечности, смертная казнь, или тюряга на год и штраф), обошлись милостиво, хоть и высокомерные. И в сцене появляется противоречие — башкой понимаю, что авторы хотят, что бы я браконьеру сочувствовал, а не выходит. Недостаточно мотива, подоплеки, причин (в смысле мы их пока не знам))
Поднявшись, он подобрал нож и переломанный копытами лук. Нож(повтор) пристегнул обратно к поясу, с лука снял целую(вычеркнуть) тетиву, а негодную деревяшку отбросил. И потрусил к лесу: возвращаться домой без лука, без добычи, в драной куртке и грязным? Нет уж.
Пока бежал до опушки, представлял, как станет рыцарем и погонит клятых рыбников с родной земли: король непременно пожалует ему блестящий доспех, оруженосец будет держать зеленый стяг с тейронским медведем, а чужие стяги(повтор. Знамена?) с щуками попадают в грязь, под копыта тейронской конницы.
Нырнув в орешник, обернулся, выглянул из кустов — в поле было по-прежнему пусто, слава Матери. На всякий случай потер левой рукой правое ухо, отгоняя боуги. И, поведя плечами, — дери сворой этих рыбников, лупили от души, всю кожу небось содрали! — ступил на неприметную тропку меж поросших мхом валунов. На половине дороги, в дубовой роще, Сакс сошел с тропки(повтор), подобрал сухую ветку и принялся ворошить траву. Здесь всегда можно было найти дюжину-другую ранних маслят, моховиков или, на худой конец, сыроежек. Не заяц, конечно, но все лучше пустой сумы.
Живот откликнулся согласным бурчанием. С рассвета Сакс не ел ничего, кроме горсти земляники, спешил принести зайцев к обеду. Чтоб драным рыбникам те зайцы поперек встали!
Наверное, в насмешку, прямо над ним застрекотала белка. Крупная рыжая белка. Сакс с досады запустил в нее червивым масленком и пообещал себе немедля, сегодня же, сделать новый лук. И стрелы. Рыбники все стрелы переломали своими плетьми. Чтоб на них Сушь!..
Осекся, прикрыв ладонью рот. Нет, такого даже рыбникам нельзя желать! Рыбникам — просто сдохнуть, и оборони нас всех Матерь от Суши.
Погладив сумку, полную моховиков и маслят, он быстрее пошел к Девьему озеру. Озеро было — и ягодное, и рыбное, и чистое как слеза. Луайонцы к нему не ходили. Не знали, а может, и найти не могли. Деревенский хранитель, старик Фианн, говорил, озеро целебное и волшебное. Мол, сама Дева-Охотница плакала над раненым возлюбленным, целое озеро наплакала. А Отец-Лекарь сжалился над ней и дал слезам волшебную силу. Парень ее вылечился, чудесное озеро осталось.
Сакс передернул плечами, вспомнив, как закончилось сказание. Тут же зашипел — и спина опять заныла, и закончилось все плохо. Парень поклялся верности Охотнице, прямо у озера, а через год женился на девице из своей деревни. Охотница разгневалась, наказала изменщика — затравила своими псами, боуги. С тех пор пошло: клятва у Девьего озера крепче, чем клятва жизнью и кровью.
А еще Томас, кузнецов сын, говорил, фейри туда ходят купаться — он (мол?) сам видел. Румяные, как яблочко по осени, и косы у них золотые, до самой земли. Про фейри старик Фианн тоже рассказывал. Только по его выходило, что фейри вовсе не девицы-красавицы, а всякие разные. И мужики бородатые, и молодые да дурные парни, а то вовсе ночная нечисть, не приведи Матерь! И все — из холмов выходят, в холмы уходят, честным людям беды приносят.
Сакс дважды сплюнул и пощупал нож, холодное железо. Без ножа на Девьем озере делать нечего, а с ножом никакие фейри не страшны.
Озеро открылось(показалось) неожиданно. Вот сколько ходил этой тропой, а каждый раз — как впервые. Вот(вычеркнуть) точно, колдовство. Блестит, слепит, дразнит, а земляникой-то пахнет! Весь берег — сплошь земляника, красная, крупная. Сладкая!
Первым делом Сакс наелся ягод. Вот(снова вот) пока шел от леса к берегу, кланялся Матери, и горстями ягоды — в рот. А у воды, на пригорке, снял колчан и пояс с ножнами, скинул сапоги с курткой и как был, в рубахе и штанах, плюхнулся в воду. Мальки брызнули в стороны, сердито и тяжело плеснуло в осоке, то ли молодой сом, то ли сазан. А Сакс смывал © себя грязь вместе с унижением, полоскал стащенную с шипением и проклятиями рубаху. Присохла к ссадинам на плечах, отодрал с кровью. Щуки луайонские, их бы так, плетью! За пару-то паршивых зайцев!..
Но волшебное озеро, солнце и рыбный плеск быстро поправили дело. К землянике захотелось сомятины, жареной на углях. Да чего угодно захотелось, лишь бы в животе не бурчало.
Не долго думая, Сакс поймал головастика покрупнее, вылез из воды. Крючок он всегда носил с собой, жилу тоже. Нашел палку подлиннее — и снасть готова. На сома, молодого и непуганого, сгодится. Главное — правильно забросить, в самую сомячью(сомью?) яму. Со второго раза получилось. Теперь — собирать землянику, разводить костерок и сушиться. Еще бы куртку зашить… Сакс вздохнул. Иголки нет. И зашить так, чтоб мама не заметила, не сумеет. И врать не будет, пусть стыдно, пу©ть больно. Не дело это, матери врать.
Так, в размышлениях, он разложил рубаху на пригорке, а чтоб штаны тоже(вычеркнуть) сохли быстрее, сам улегся в траву, среди земляники. Пощипал ягод, прислушиваясь к озеру: правильно же забросил, вот-вот будет сомятина. Может, потерпеть, принести домой? Вот только если луайонцы увидят его с рыбой, плетьми не обойдется. Повесят. Вся рыба, дери их сворой, принадлежит рыбникам, а кто посмеет съесть хоть карася — тот изменник. Щучье племя! Это ж надо придумать такое, нарисовать на гербе Луайона щуку! Черную. С зубьями, что твой палец.
Про зубья и пальцы Сакс додумать не успел, потому что в озере плеснуло. Тяжело, громко. Сазаны так не плещут, это целый лось. Ну, не лось — но уж косуля, не меньше.
Тихо проклиная рыбников за испорченный лук, он пополз наверх. Выглянул из-за пригорка — и затаил дыхание. Плескалась не косуля — фейри! Настоящая фейри! Вон, белое, на берегу лежит — сорочка, и платье рядом, а какая девица станет нагишом купаться? Только дочь Асгейра, Дневного Мудреца. Они как прилетят, наряды снимут и сложат на берегу, а сами в воду. Если изловчится и утащить сорочку, тогда фейри сама за тобой пойдет. И все сделает, что ни скажешь.
Но дочери Асгейра — светлые и добрые. А ведь может быть, это ланнан-ши, не приведи Матерь! Томас говорил, дочери Ночного Ллира заманивают парней песнями. А потом выпивают кровь, не оставляют ни капельки. Правда, опять не сходится — ланнан-ши статные, румяные, да и не суются они в воду, сидят на берегу. Пожалуй, больше всего девица похожа на глейстиг — гибкая, беленькая. Оно и хорошо, с глейстиг можно сладить, главное, на ноги не смотреть, не любят они этого. Потому как у них и не ноги вовсе, а козьи копыта — потому как(повтор) дикий природный дух, а не божья дочь. Вот сейчас фейри к берегу поплывет, и посмотрим — есть у нее копыта или нету?..
Сакс даже про сома забыл, так было(стало) любопытно, что за фейри такая. Во все глаза смотрел, как выходит из воды. Вот лопатки показались, вот уже вся спина — волосы недлинные, до пояса не достают. Прилипли. И спина узкая, ладонями можно обхватить …
Ох, проклятье. Ладони закололо, словно в самом деле дотронулся, а кожа у нее мягкая и холодная, что твоя озерная вода.
Фейри тем временем волосы подобрала, скрутила, чтоб вода стекла. И чуть боком повернулась.
Может, кельпи? У кельпи грудь большая, лошадь же… еще повернись, а? немножко… нет, не кельпи. Маленькая грудь, тоже — в ладонь. Соски розовые, как земляника. В рот просятся.
Сердце билось как сумасшедшее, горячо, сильно. В горле пересохло. И на губах вкус земляники, а кажется — это она, фейри, земляникой пахнет… и выходит из озера, уже всю видно, и под коленями у нее ямочки. Никаких козьих ножек и копыт, гладкие тонкие щиколотки. Красивые. Поймать бы…
Фэйри наклонилась, — да как наклонилась, дух сперло! — подняла сорочку, встряхнула. Надела. И потянулась за платьем. Платье было неправильное: не зеленое, как у ночных, и не белое, как у дневных, а вовсе синее, васильковое. И надела не наизнанку, как кэльпи носят. А башмачков у нее — чудно! — и вовсе не оказалось. Фейри подобрала подол, опять показав щиколотки, покружилась. Танцевать зовет, никак? Ох, дурной, надо было сразу сорочку хватать!
Сакс замечтался, чуть сома не упустил. Вместе с крючком и жилой. Сом плеснул, дернул палку, потащил за собой. Сакс еле успел — осокой порезался, но сома не упустил. Подсек, выдернул — и на берег его. Хорошо, совсем мелкий попался, в локоть. С крупным возни было б…
Фейри, конечно, услыхала. Еще бы. Шумел, как лось в валежнике. Обернулась, посмотрела на него, как на лося. Долго смотрела, Сакс успел подумать — лет-то ей сколько? Может как ему, семнадцать? Или поменьше? Все равно, деревенская б уже с дитем была.
А она засмеялась. Смех у нее был — как льдинки зимой звенят. Рукой помахала, прочь побежала, в лес. Как раз туда, где заколдованные холмы — Фианн говорил, там фейри и живут, кого к себе заманят, тот вовек не вернется.
Лишь когда фейри скрылась, Сакс снова вспомнил про сома. Тот уже допрыгал почти до воды. Сакс его поймал, голову отрубил прям на песке, выпотрошил. Пока потрошил, собирал костер и жарил сомятину на огне, так эту фейри перед собой и видел. Странная она была. Совсем не такая, как деревенские девки: слишком уж тонкая, руки-ноги маленькие, бедра узкие. Как такой в поле работать и детей рожать? Бесполезная. Но красивая. Как фарфоровая куколка. Сакс видел в прошлом году, когда с отцом на ярмарке продавали коней. Луайонский нобле кобылу смотрел, а с ним дочка была. Завитая вся, в кружевах, бантиках, капризная и злая. Куклу держала, маленькую, с ладонь. То есть с Сакса ладонь, девчонкиных-то две, а то и поболе. Вот та кукла точно фейри была. Волосы белые, личико белое, глаза черные, нарисованные. Красивая. Если б сестра не умерла маленькой, Сакс бы ей такую куклу добыл. Точно добыл.
Но только сестры у него не было, лихорадка унесла. И братьев больше не было. Старшего шесть лет как забрали луайонцы, второго — пять. Всех взрослых парней из деревни, что не кривые-косые, забрали. Сказали — в армию, служить законному королю Бероуку. Тому самому, что живет на полдень, в замке Бероук. Фианн говорит, король хорошо живет, Асгейру кланяется, как Единому и Истинному, и своим добрым подданным велит. Мол, король сам позвал луайонцев, чтоб помогли выгнать старых неправильных богов. Потому и земли им отдал, у своих лордов отобрал — и ноблям отдал, что свои лорды неправильным богам кланялись. Только Сакс не верил. И отец его не верил. И кузнец с и(описка) сыном — не верили. Да не может такого быть, чтобы и Отец, и Матерь, и Дева со Старухой, и Ночной Ллир — все были не боги, а демоны. Слово-то какое, демоны!
И фейри эта, что в озере плескалась — тоже демон? Вот еще, глупость какая! Вовсе она не злая, и танцевать не позвала, и в холмы не заманила. Поняла, наверное, что нельзя ему в холмы — как отец с мамой без него? И даже не рассердилась, что подсматривал. И что — ее тоже выгнать? Или Асгейру принести в жертву. Огненную. Оборони Матерь, кто ж придумал, что мудрому Дневному богу нужны такие жертвы?
Сакс помнил, как в городе жгли проклятого. Колдуна. Прямо перед статуей Асгейра, в(на) большом костре. Колдун был странный, очень смуглый и кудрявый, и говорил непонятные слова, верно, заклинания. Только толку от них не было, и плакал колдун по-настоящему, и кричал от боли по-настоящему. А мудрый, Асгейров хранитель, говорил, что огонь очищает колдуна от проклятия ночного демона Ллира. Ох. Странно это все, неправильно. И Фианн неправильно говорит, что надо верить мудрым и отказаться от Отца с Матерью…
Давно еще, до войны с Луайоном, когда Сакс-старший был шерифом при лорде Оквуде, Фианн был деревенским хранителем. Одним из трех. Высокого, — хранителя Отца и Матери, — и ночного, — Ллирова хранителя, — луайонцы сожгли. А дневного — пощадили, нельзя приносить Асгейру в жертву его же слугу. Правда, мудрым Фианна не сделали, никого из тейронцев не брали в мудрые, как бы те ни клялись в верности новому порядку. Просто повесили асгейрово солнце на грудь и оставили доживать (век?) вместе с деревней — вместо села в сотню дворов, окружавшего замок лорда, осталось полтора десятка домов и развалины на пепелище. Почему отец не погиб вместе с лордом, Сакс не знал. Ни сам отец, и никто из деревенских об этом не рассказывали, а когда спрашивал — морщились и велели благодарить Матерь за милость. Вот только Сакс был уверен, что шрамы на отцовской спине оставили именно луайонцы. Мать Сакса тоже молчала о том времени. Даже о том, что она — дочь лорда Оквуда, Сакс узнал не от нее, а из разговоров деревенских кумушек: сетовали, что нос задирает, слова мудреные говорит и сыновей неподобающему учит, чуть ли не грамоте! Грамоте, конечно, мать их не учила, она и сама не умела. Считать умела и учила, рассказывала про лордов и их гербы, про тейронских королей и дальние страны. А еще про Хрустальный город и войну фейри, от которой и пошла Сушь, а вовсе не от Агейрова гнева на колдунов, как мудрые говорят…
Наконец, сом закончился и костер погас. Сакс засобирался домой — вечер скоро, мама волнуется. А если нобли в деревне еще и похвастали, что поймали браконьера и забили плетьми, так совсем плохо дело. Эх, крепок медведь задним умом!
***
Дома Саксу влетело. Не за то, что попался ноблям, — они как лесной пожар, никуда не денешься, — а за то, что удрал на целый день, мать извелась(извел). В деревне рыбники потребовали питья и велели шерифу, — отцу Сакса, то есть, — лучше присматривать за грязью. Пообещали в другой раз браконьера не плетьми учить, а сразу продать в каменоломни, в возмещение потравы.
Вот отец назавтра и запретил идти в лес. Сказал, матери помогай. Три дня до ярмарки, дел не переделать! Коней осмотреть, воды натаскать, дров нарубить и забор поправить — поди управься. Мать-то одна останется. Когда мужики дома — пусть забор хоть завалится ко всем баггам, а когда женщины одни — защита нужна.
Так и пролетело время до ярмарки, в суете и хлопотах. На третий день отец разбудил до света, с петухами, и отправил запрягать Тянучку. Эту буланую трехлетку отец(повтор) хотел продать на ярмарке прошлой осенью, а не вышло. Цапнула ноблева конюха. Хорошо, сам нобле был пьян и весел: лишь врезал отцу по уху, собственной благородной рукой — в тонкой перчатке и кольцах, что не хуже кастета, а кобыле велел выдать плетей. После тех плетей Тянучка никого, кроме Сакса, не подпускала, и на ноблей шипела, что твоя гадюка. Как такую продашь? Вот и оставили, как раз Звездочке восемнадцатый год пошел, уже и запрягать стыдно.
Во дворе подошла мама(неуклюже), сунула в руку рябиновый месяц — манок для удачи. Постояла малость и вернулась в дом — собрать им с отцом еды и найти желтые ленты, которые положено вязать на рукава, если(когда) идешь в город. Вроде как признаешься в верности рыбникам и Асгейру-Солнцу. Тьфу.
.
Встал, растолкал сына Василя, отправил его запрягать Белоуха. Жена уже хлопотала возле печи, собирала мужа в дорогу. В горнице стоял свежий хлебный дух, и от этого запаха у Силы Васильевича возникло странное смешение чувств(вы пишите в глубоком фокале, верно? Тогда не нужно этих подумал, ощутил, почувствовал, возникло. Это отстраняет. Получается не у Силы Васильича возникло, а вы мне, как автор, сказали, что у него там что-то возникло). Он и бодрил, и успокаивал, и оживлял загнанное внутрь беспокойство. Хлеб — основа и благословение домашнего очага, крепкий тыл, повод для законной гордости хозяина большой успешной(только для большой и успешной? Для хозяина маленькой это не повод?) усадьбы. Но и одна из причин, заставивших его перебороть себя и собраться в дорогу. Крепкий ещё мужчина, чуть переваливший за полвека, сохранивший силу рук и остроту ума, многолетний староста селения Хлебный Ручей, Сила Васильевич боялся предстоящей поездки. Боялся — и не стеснялся признаться себе в этом страхе. Уж больно жёсток оказался Орден. Жесток, быстр и решителен.
Перекусив свежей краюхой с парным молочком, Сила Васильевич прихватил собранную котомку с припасами, поцеловал жену, пробурчал, садясь в возок, последние наставления сыну — Василь хмуро кивал, протирая заспанные глаза — и отправился.
Солнце только-только подсветило край неба над дальним лесом, с трудом пробиваясь через заливший окрестности густой туман. Раннее осеннее утро встретило путника стылой прохладой. Староста плотнее закутался в добрый суконный армяк, и, выехав за околицу, придержал Белоуха.
Пробудившееся селение начинало обычный день. Далеко разносился петуший крик, лениво побрёхивали собаки. Пастух на дальнем конце собирал коров, гулко тренькали колокольцы. Печные дымы, смешавшись с туманом, тонкими слоями стелились над ближним сжатым полем.
Ох, как не хотелось ехать! Возможно, именно затем Сила Васильевич свернул на окружной, более длинный путь. Лишние минуты для раздумий — хороший повод оправдать нерешительность. Староста шевельнул вожжами, и Белоух послушно повернул направо, на берег Каменки, где ещё две недели назад стояла старая мельница. После визита десятника Фрола со товарищи(описка?) остались там лишь выгоревшие пятна. Торчала почерневшая труба на месте мельникова дома, да лежали в размытой дождями золе пожарища куски треснувших от жара(жар-пожарища) жерновов. Монахи уничтожили(вычеркнуть) и сожгли всё. Не пожалели даже баньку, что поставлена была у самой воды, чуть ниже мельницы…
«Круто взяли…», — староста покачал удручённо головой, взбодрил мерина, и повозка затряслась по дорожке к Косматому Урочищу. Сила Васильевич сам не знал, почему, но ему внезапно захотелось посмотреть и на сгоревшую мельницу, и на место, где стоял когда-то дом Захара. Что-то в душе старосты настоятельно потребовало того. То ли чтобы правильно выстроить будущий(предстоящий?) тяжёлый разговор, то ли просто захотелось вспомнить людей, рядом с которыми прожит большой кусок жизни.
Так или иначе, он объехал селение кругом, вдоль давшего имя деревне Хлебного ручья. Остался по левую руку мрачный Колдовской лес. Скоро Сила Васильевич добрался до Каменки и медленно покатился берегом реки на восток. Там, в нескольких часах конного пути, ниже по течению, расположился с недавних пор форпост Ордена Изгнанного бога.
Странные люди. И зовутся не по нашему. Будучи в Уделе, наслышался Сила Васильевич чужеземных слов: Орден, корпус, экспедиция, форпост. И слова до чего привязчивые! Привык уже говорить форпост вместе крепости, орден вместо братства. Как сами на язык просятся…
Белоух неторопливо брёл по раскисшей от прощальных летних дождей дороге. Поливало почти две седмицы, с короткими перерывами, и дороги стали непроходимы. Это дало старосте передышку перед поездкой в форпост и время для размышлений. Однако последние дни ненастье утихло, дороги подсохли и пришла пора ехать.
Возок бросало из стороны в сторону, но Сила Васильевич не обращал внимания на неудобства(канцелярит). Привычно наклонялся, напрягал ноги, въезжая в очередной ухаб. Вспоминал.
Молодого колдуна Клима он знал с детства. Тихий пугливый мальчишка, сирота, живший вместе с бабушкой, был сверстником Василя, они и росли вместе, пока не открылись Климовы способности. Там уж взялся за парня старый Захар. Каждый день, в вёдро или дожди, бегал мальчишка за ручей. Тайны колдовские умения, чему учил его Захар — неведомо, но шли лета. Плечи у Клима расправились, спина выпрямилась, а в глазах появилась спокойная уверенность. Более всего изменился характер. Робкий мальчик незаметно миновал пору дерзкой подростковой задиристости и превратился в статного, красивого парня. Стал притягивать взгляды сверстниц. Привлекать внимание, опасливое и боязливое: что с того, что росли рядом? Колдун…
Сам староста к колдунам относился спокойно. Вреда он от них не видел, зато пользы было немало.
Гордилось селение Хлебный Ручей своим зерном. К началу страды колос стоял крупный, налитой. Меньше, чем сам-шесть не родили окрестные поля. Вредный клоп обходил пшеницу да рожь стороной, тля и пилильщик не приживались, да и спорыньи не высмотреть было, сколь по полю не ходи. Но было так не всегда. Из пятерых детей в семье Сила Васильевич выжил один. Остальные сгорели в череде скудных, недородных лет, когда урожай сам-два казался хорошим, а сам-три — за счастье почитали! Силька был сопливым мальцом, самым младшим, когда появился в Хлебном Ручье Захар. Откуда пришёл он — никто не знал, не любил колдун вопросов и вопросчиков. Переговорил с тогдашним старостой — про то отец, Василь Силыч, рассказывал, что было такое — поставил себе домик за Голодным Ручьём и стал жить. «Уж никто и не помнит, как раньше звались, — подумалось старосте, — Всё Голодный да Голодный, а лет пять прошло — уже и Хлебным Ручьём стали.… Да». Незаметно произошло, а Силька запомнил, как той осенью впервые ел досыта. И какими глазами смотрел на невозможную диковину — покупной сладкий пряник! Достанет, лизнёт — и снова в ухоронку спрячет. Закаменел гостинец, уполовинился — слизал его Силька с одного боку — но так до конца и не съел. Любовался, пока однажды мыши сладость не сгрызли.
Мыши… Сила Васильевич тронул вожжи, поторопил мерина. «Ишь, лентяй, засыпает на ходу». К мышам у колдунов странная какая-то любовь была. Крысы в домах начисто исчезли с приходом Захара, тараканы да клопы повывелись, мышам же хоть бы хны… Вот и у Клима мышонок в любимцах был. Подобрал где-то, кормил и ухаживал. Даже ходил со зверьком на плече, пока на Варьке своей не оженился.
«Васька-то тоже на Варвару засматривался», — припомнил Сила Васильевич. Клим его опередил, и Василь затаил обиду. Крепко, видать, скучал Василь по Варваре, хотя и не показывал виду. Так крепко, что и не женился, хотя девки в богатом селе выросли одна краше другой! Не вразумила даже ласковая отеческая вожжа.
Вот и получалось, что только двое в Хлебном ручье желали Климу с Захаром зла: Василь, сын, да Марфа-лабазница. Чего-то они с Климом не поделили, давно, тот еще холостым парнишкой ходил. «Длинна бабья память, ежели на плохое»(утащил в цитатник), — думал староста, сворачивая вправо, на небольшую приречную лужайку, в тень берёзовой рощицы. Туман рассеялся, солнце припекало не по-осеннему жарко, и Сила Васильевич решил перекусить. Кто знает, как дело повернётся… Сытый живот — делу не помеха. Есть на ходу Сила Васильевич не любил — человек он солидный, немолодой, нечего склянки да баклажки на ухабах ловить, для правильного перекуса спокойствие требуется.
Открыв котомку с припасами, староста опять задумался. По всему выходило — донёс кто-то. Не жаловал Орден их места вниманием, с чего бы сразу половину десятка присылать? Нехорошо, ох, нехорошо, коли донос случился. Еще хуже, когда кто из своих расстарался. Не от большого ума, но от мелкой злости и обиды! «Вернусь, поспрошаю Василя, неужто его работа?» — рассуждал староста, разворачивая тряпицу с заботливо собранным супругой завтраком.
— Тьфу, пакость! — ломоть свежего хлеба полетел в траву. Здоровенный черный таракан сидел на поджаристой корочке, шевелил усами и не торопился убегать. Силу Васильевича передёрнуло. Забыл, отвык он от неприятного тараканьего соседства. Быстро, давясь, проглотил печеную репу, запил молоком из деревянной фляги, залез в возок и отправился в расстроенных чувствах. Хлеб остался лежать на желтеющей траве. Скоро слетели к нему мелкие птахи и начался пир. Первым блюдом на этом пиру оказалось вкусное насекомое, напугавшее старосту селения Хлебный Ручей.
Форпост Ордена расположился на речной излучине. Здесь Каменка, текущая привольно на восток, делает резкий поворот к северу, обходя древний гранитный мыс. На этом мысу вбил пять лет назад первый колышек будущий настоятель Форпоста, отец Назарий, в то время предводитель экспедиционного корпуса Ордена в диких западных пределах Вселенской Епархии. Начав строительство, монахи не тратили времени зря. Уже в конце того лета встал вокруг будущего Форпоста крепкий деревянный частокол, защищая будущую обитель от недругов. Вдоль него парами прохаживались хмурые монахи с бердышами, внимательно поглядывая вокруг. А за частоколом трудились каменщики, плотники, штукатуры и другие мастера, потребные при большой стройке(имхо, лучше большом строительстве). Камень ломали тут же, закладывая заодно надёжные подвалы и казематы. За два года выросли мощные стены из приречного гранита, раскинулся обширный хозяйственный двор, деревянные пока казармы и Думный Дом. Выше всех строений поднялся стрельчатый, острогранный храм Изгнанного бога и шпиль главной часовни с колесом Изгнанного. Храм и часовню сразу поставили каменные; Изгнанный, похоже(вычеркнуть/заменить. Видно/видать), был ревнив и придирчив.
«Ишь ты, экспедиционный корпус Ордена, — проговорил про себя затверженные словеса Сила Васильевич, — не сразу и сообразишь, как обычными словами пересказать. Да чтобы не соврать. Ни отряд не подходит, ни ватага. Чудно!»
Золочёное колесо с шестью спицами, поднявшееся над дальним лесом, встретило Силу Васильевича ближе к концу пути, за час езды до Форпоста. Наверное, если подъезжать к Форпосту с восхода, колесо будет гореть над горизонтом подобно второму, закатному солнцу… Непрост Орден, не прост… «С чего быть ему простым? — одёрнул себя Сила Васильевич. — Думай, голова!»
Закончился, убежал в сторону тёмный вековой лес. Тянулось теперь по левую сторону убранное льняное поле. Дорога стала ровнее, совсем недавно, как видно, её чинили(чинена?). Засыпали речной галькой ямы, укрепили откосы. По обочинам поставлены были ладные деревянные столбики. Запахло дёгтем и свежей смолой.
Добравшись до ровного пути, Белоух пошёл скорее, зацокал подковами по мелкому утоптанному камню. Повозка покатилась веселей, и скоро завиднелись впереди гранитные стены Форпоста. Перед главными воротами раскинулось небольшое торжище. Множество потребных для жизни вещей монахи заготовляли сами, но готовы были и покупать. Платили полновесной серебряной монетой, орденской чеканки, с тем же о шести спицах колесом. Сейчас, пока не собран урожай, торговая площадь пустовала. Позже, рассказывали проходившие через Хлебный Ручей редкие путники, здесь зашумит обильный базар. Остановив мерина возле открытых створок, староста замер в задумчивости, почёсывая лысеющую макушку — что делать дальше, кого спросить?
Однако уже через минуту из караулки вышел крепко сбитый монах и направился к старостиной колымаге. Одетый в добротную суконную рясу, хорошей кожи сапоги, был он черняв, безбород, хоть и не юн. Добродушно посмотрев на старосту из-под густых бровей, монах осведомился:
— Кто ты, добрый человек? Зачем пожаловал?
— Эээ, староста мы, из Хлебного Ручья, — ответил Сила Васильевич, смущенный быстротой вопросов, не придумавший, кому и что говорить. «Кулёма, — мелькнуло в голове, — что же ты дорогой-то делал?»
— Староста, говоришь? Погоди-ка, — и монах быстрым шагом отправился назад, за ворота.
Или Силу Васильевича поджидали, или так уж дело было поставлено, но вернулся монах совсем скоро.
— Пошли, староста! — и, усмехнувшись, добавил: — Один иди, остальных тут оставь, — увидев, что староста изобразил что-то руками, указывая на мерина и повозку, добавил: — Про это не тревожься, позаботятся!
Проходя под аркой ворот, Сила Васильевич не удержался, ахнул: сажени две в ширину оказалась стена, не меньше! Надёжно строил Орден, с опаской и бережением. Гулко простучало эхо шагов — и они вошли внутрь. Был в этот какой-то умысел или нет, но если внешняя стена показалась Силе Васильевичу грубой, мрачной, то изнутри она была аккуратно оштукатурена, побелена и выглядела красиво, если не сказать празднично. Пройдя булыжным двором, они с сопровождающим поднялись на резное крыльцо:
— Думный Дом, — со значением пояснил монах, приглашая старосту за собой.
Миновали длинный коридор, выложенный крепкими дубовыми плашками, и остановились перед некрашеной, плотно прикрытой дверью.
— Настоятеля называй — Ваша Ясность отец Назарий. — строго проговорил монах, постучав в дверь три раза. — Проходи, добрый человек!
Внутри оказался небольшой пустоватый покой, с простыми(вычеркнуть) голыми стенами из соснового бруса, низким потолком. Пахло свежевыделанной телячьей кожей и чуть-чуть свечным воском. Основательный стол напротив двери был завален пергаментами и свитками, вдоль стен — низкие лавки. Дневной свет из узенького окна светил Силе Васильевичу прямо в глаза, и он не сразу заметил хозяина. Невысокий старичок в монашеской одежде стоял вполоборота у приоткрытых створок, высматривая что-то снаружи. Задувал прохладный ветерок, поэтому голову настоятеля покрывала тёплая шерстяная шапочка. Седые, почти белые волосы спускались на плечи. Облик отца Назария дополнял непривычный для монаха пояс с серебряным набором, на котором висел длинный узкий меч в потёртых ножнах.
— Садись, добрый человек Сила, — тихо произнёс отец Назарий, оборачиваясь и указывая рукой на лавку. — В ногах правды нет, так ведь говорят в этих краях?
Староста пошатнулся на ослабевших вдруг ногах и мешком свалился на лавку: хитро прищурясь, глядел на него старый Захар.
— А…, а, — сглотнув, попытался и не смог спросить что-то Сила Васильевич, протягивая руку к настоятелю.
— Похоже, тебе знакомо моё лицо, — подойдя, отец Назарий пристально посмотрел на Силу Васильевича, — но ты ошибаешься.
Теперь Сила Васильевич и сам понял это. Но как, всё-таки, был похож отец-настоятель на старого деревенского колдуна! Фигурой, лицом, манерой щуриться при разговоре! Только глаза были совсем другие. Такие же умные, карие, но вместо рассудительности и спокойствия горел в них властный и немного лихорадочный огонь. И был, конечно же, Его ясность отец Назарий сильно моложе годами, иначе испытан жизнью, потому улыбчивые морщинки в углах рта заменила жесткая злая складка.
— Да. Ты ошибаешься, — повторил отец Назарий, — добрый человек Сила. Но ошибка твоя говорит о многом. Я ждал тебя раньше. Почему ты не прибыл сразу, когда десятник Фрол привёз тебе грамоту удельного старшины? Почему медлил? Сиди! — он властно остановил начавшего вставить старосту. — Отвечай!
— Страда, Ваша ясность, — в горле у Силы Васильевича пересохло, — как я мог уехать?
— Не юли, один день ничего не решает.
— Один день год кормит! — собрал себя в кулак староста, хотя это далось ему непросто. Решительность расправы над колдунами пугала. Он ясно понял, что возражать опасно, но нельзя же совсем молчать? Он староста, и его слово должно иметь вес, значит, он обязан возражать! Пусть в малости, в пустяке — но как иначе он сможет(вычеркнуть «он сможет») уважать себя? Не уважаешь себя сам — никто уважать не будет. — Потом дожди пошли, Ваша ясность, дороги непроезжие, ждать пришлось, как просохнет.
— Споришь,… — печально покачал головой настоятель. — Зря!
Внезапно Сила Васильевич почувствовал, как грубая холодная рука схватила и сжала внутри. Сердце замерло, накрыла противная слабость и дурнота. В глазах помутнело, дыхание пресеклось. Схватившись за раздираемую болью грудь, он повалился набок на лавку, со свистом втягивая непослушными губами воздух. Отец Назарий продолжал:
— За споры и неторопливость — наказываю, — внутри щемило и горело, кровавые круги плавали перед глазами. — Дорога в Удел не замощена. Почему? Замены на время отлучки нет. Почему? Колдуны живут вольготно и невозбранно. Почему?!
С каждым новым вопросом боль вступала с новой силой. Не в силах вдохнуть и пошевелиться, Сила Васильевич распластался на лавке, и только слабо сипел сквозь зубы.
— Однако, — остановился над ним настоятель, и боль сразу стихла и отпустила, — не казню. Приехал сам, без принуждения. Десятнику Фролу на колдунов указал. Удельную десятину платишь вовремя и сполна.
Сила Васильевич с трудом поднялся и сел, привалившись к стене. Сердце бухало, воздух пьянил, свободно вливаясь в грудь. Никогда за прожитые годы не чувствовал он подобного блаженства — свободы от боли, возможности дышать и двигаться. Ненависть к настоятелю соединилась в его душе с благодарностью и любовью к нему же. Ненависть за боль и унижение, любовь за освобождение от боли и возможность снова быть человеком. «Не можно такому быть вместе, — заворочалось в голове, — человек я, не собака — бьющую руку лизать». Любовь плавно превратилась в бессильную злость.
— Пора, пора у вас порядок наводить, — отходя к окошку, бормотал тем временем под нос отец Назарий. Двигался он легко и свободно, и(вычеркнуть) длинный меч совсем не был (ему) помехой. Привычна, видать, смекнул Сила Васильевич, отцу-настоятелю острая сталь — ишь как любовно ласкает рука навершие рукояти! А настоятель продолжал: — Дикие места, разбаловался народишко без присмотра. Прав Великий Магистр!
Он снова посмотрел на старосту.
— Слушай и запоминай, добрый человек Сила! — голос настоятеля обрёл звучность. Глаза устремились вдаль, мимо Силы Васильевича, будто, погруженный в себя, читал отец Назарий раскрытую перед глазами книгу. — Вся сила в мире — от Изгнанного. Лишь чтящий Изгнанного Бога вправе толику этой силы занять. Призвание Ордена — силу собрать и сохранить, приблизив тем Его возвращение! Любой, пытающийся частицу светлого достояния ухитить — враг, потому унижен будет! Подойди!
Поднявшись, на слабых ногах доковылял староста к окну и встал, тяжело опершись рукою о стол. Окошко смотрело в маленький дворик. Посредине огороженной высоким глухим забором земляной площадки, на вкопанном в землю столбе висел на орденском колесе человек. То, что было раньше человеком. Нагое мужское тело, синюшное, раздутое, со следами ударов кнутом. Изломанные руки были(вычеркнуть) прикручены побуревшими верёвками к спицам колеса. Голова, в спутанных космах волос свесилась на грудь. Ступни вывернутых в коленях ног смотрели назад. Несколько толстых ворон, нахохлившись, притулились на потемневшем от сырости ободе.
— Смотри, добрый человек, смотри, — голос настоятеля был искренне печален, и это ужаснуло Силы Васильевича более открывшейся картины, — сие колдун, волхвователь, в заблуждении своём упорный. Думай.
Почти без паузы, без перехода тон настоятеля стал сух и деловит:
— Грамоту из Удела ты читал, но повторю: Орден берёт селение Хлебный ручей под свою руку. Страдную пору чту, но сразу после займёшься дорогой. Колдобы да рытвины Орден на своей земле не потерпит. В помощь отправлю с тобою полудесяток брата Фрола. Десятник Фрол тебе знаком и верному пути научит. Далее.
Отец Назарий помолчал. Молчал и Сила Васильевич. Сказать ему было нечего. Все слова и резоны, что перебирал он перед поездкой, вылетели из головы. Слишком быстро взял его в оборот отец настоятель. Да и неинтересны ему были, как понял староста, эти доводы. Ни к чему…
— Далее, — повторил отец Назарий, строго посмотрев на старосту, — братьев возьмёшь на свой кошт, не объедят, поди. Пока страда, мужики твои заняты — но пару-тройку человек найдёшь сразу — часовню ставить. После человека пришлю. Будет служить. Что еще… Урожай в Удел боле не вози, времени не теряй — приму по твёрдой цене. Понял ли?
Сила Васильевич только потерянно кивнул.
— Добро. Бабу — колдунову жёнку — у себя пока оставляю. Сродственников всё одно у неё не осталось. Тебе же проще, — настоятель стукнул бронзовым молоточком в подвешенное к потолку медное блюдо. На звон быстро явился неприметный служка, остановился в полупоклоне.
— Брата Фрола ко мне, живо!
— Уже ждёт, Ваша ясность.
— Похвально! — и настоятель обратился к вошедшему Фролу. — Собирай людей, поедешь в Хлебный Ручей! Что да как — зайдёшь к брату письмоводителю, — служка кивнул, — он сделает грамоты да непонятное растолкует. Но помни, помимо прочего, прежний урок: мальчишку найти и доставить! Староста, — указал он тонкой рукой, — тебе в том всемерно поможет! Отправляйтесь! Да пребудет с вами благоволение Изгнанного!
И только в дверях, выходя, Сила Васильевич вспомнил:
— А…, — начал он, — Ваша ясность…
— Что тебе, добрый человек?
— Мельница-то наша порушена, — со страхом, мало ли как воспримет его слова грозный монах, выдохнул староста, — мучица кончается. Скоро и хлеба не испечь…
— Не беда, — заулыбался отец Назарий, — мельница есть у нас! О том годе поставили. Отвози зерно в Форпост, за помол дорого не возьму. По ладной дороге куда как удобно. Будет тебе мучица.
— Открывай добром, колдун! — раздалось из сеней.
Мама в испуге уронила не долепленный крендель, отец, сидевший рядом, почернел лицом. Быстро нагнувшись, он(вычеркнуть) рванул кованое кольцо люка(какого люка? Ничего не видел, ничего не знаю!
— Вниз, живо! — отеческая рука сдёрнула Матвейку с лавки и почти бросила(вычеркнуть «почти бросила». Затолкала, бросила?) во мрак подполья. Вместе с грохотом падающей крышки раздался треск выносимой двери.
Наверху гремело и перекатывалось.
Труха и мелкий сор лезли в рот, душила вонь от грязных мешков, но мальчик всё глубже забивался в угол подпола, в мокрую, холодную, но безопасную тьму. Сжавшись в комочек, он повторял про себя: «Нет меня, нет… Меня нет здесь, нет, не было…»
Хлопнула крышка, заскрипела лесенка под кем-то грузным(мм, звучит странно. Банально, но может под тяжелыми шагами? Или под поступью грузных кого-то там?). Раздался глухой удар, посыпались горшки. «Проклятый колдун», — прошипел кто-то сипло. На мешковину, под которой таился Матвейка, посыпалось(повтор) что-то, упало, холодная струйка потекла(еще одна приставка по, заменить) на затылок, по щеке, по губам. «Мамина брусника», — Матвейка облизал губы. Сиплый ворочался в полумраке, расшвыривая ногами туеса, запинаясь о кадушки, пыхтел, бранился.
— Что там, брат Симеон? — прокричали сверху.
— Припасы, брат Кондратий, — отозвался Сиплый, — брать будем?
— Ох, и всыплет тебе отец-настоятель за глупость, — ответил Кондратий, — если притащишь колдовскую справу(перекинуть до «ответил Кондратий»). Сказано — всё сжечь. Вылезай!
Снова грохнула дощатая крышка. Наступила темнота. И тишина. Не жив, не мертв, лежал Матвейка в закутке.
Чуть слышно потянуло горелым(, послышался трескучий/негромкий шепоток огня? Можно по-другому, но без «Затем» в следующем предложении. Утяжеляет, опять же). Затем до него донёсся шум огня. Тихое сначала потрескивание набрало силу и превратилось в торжествующий рёв. Подсобрав над головой мешковину, мальчик выглянул и осмотрелся. Половицы горели, в подпол пробивались дымные завитки, кое-где было видно(вычеркнуть было. Виднелось) уже(вычеркнуть) открытое пламя. Жара не было(повтор), отцовское защитное(вычеркнуть. Пока не знаем о вашей системе магии, нам что защитное, что не защитное) заклинание ещё держало. Надолго ли?
Сквозь щели посыпались угольки, и Матвейка решился. Выскользнув из угла, он(можно вычеркнуть, можно нет, можно аменить на со всех ног) рванул в дальний конец подвала, где за бадейкой(бадьей. Бадейка — Матвейка
Вовремя! Сзади ухнуло, загудело. Земляные стены осветились рыжим, впереди запрыгала тень. Волна жара накатилась сзади, ударила в спину. Жар — это было(вычеркнуть, здесь лучше в настоящем времени, дальше тоже) очень, очень плохо! Жар означал(раз), что поставленная Климом защита рухнула. И это значило(два), что отец был мёртв.(Переделать) Парнишка всхлипнул, побежал скорее, стараясь добраться до поворота. Ещё несколько шагов, потом налево; стало прохладнее и темнее. Зацепившись ногой за вылезший из земляной стены корень, Матвейка полетел руками вперёд, в мокрую грязь. Перед глазами мелькнула зелень, и он вывалился из лаза в гущу травы под обрывистый речной берег, в десятке шагов от мельничного колеса. Перевернулся и замер, глядя в ужасе вверх, сквозь (просится эпитет?) заросли ивняка.
Родительский дом горел. Устланная дранкой крыша обвалилась, в клубах дыма среди огненных языков поднималась печная труба. Стены еще держались, но белый дым струился из щелей, и было ясно, что стоять стенам недолго. Пламя гудело, столб искр возносился к безоблачному, выцветшему летнему(вычеркнуть один из двух эпитетов. Лучше летнему) небу. Тут же, близ огня, расположились(мм, может заменить? Канцелярит таки) несколько человек в чёрных балахонах. Стояли спокойно, глядя на пламя из-под ладоней(понимаю, о чем речь, но нет. Прикрыв глаза ладонями?). Ещё двое копошились рядом с самым берегом, возле мельницы.
— Долго ещё, Игнатий? — тихим(вычеркнуть. Скучный голос редко бывает громким) скучным голосом проговорил один из стоящих(заменить. Хороший момент для пояснения — один из монахов, аббатов, зусликов?), высокий горбоносый мужчина средних лет. — Чего копошитесь? Сколь мне ждать?
— Сейчас — сейчас, отец десятник, — ответили от мельницы, — не загорается, пакость! Ведовство, не иначе…
Мельница была(опять была. Заменить — сложенная из толстенных бревен еще материным дедом, стояла крепко?) сложена из толстенных брёвен еще материным дедом. От молнии и пожара заговаривал её молодой в ту пору дед Захар, отцов наставник. Заговорил надёжно, от души — вот и простояла она без ущерба(не уверен, но канцеляритом попахивает. Без лиха, беды) более полувека,(точка?) для десятилетнего Матвея почти вечность.
— Смолы отчитанной возьми, полный мех в запасе, — десятник махнул рукой. — Да живее!
Раздался грохот подкованных башмаков по утоптанной земле. Это метнулся от мельницы один из монахов. Вскоре он(вычеркнуть) вернулся, пригибаясь под тяжестью большого кожаного мешка. Зашёл внутрь строения, выскочил с полегчавшей ношей и стал поливать бревенчатую стену густой жидкостью. Она плескала из горловины нехотя, тягуче, прилипая к брёвнам бесформенными бурыми кляксами. До мальчика донёсся резкий дух. Он немного напоминал запах масла, которым(заменить — Таким мать/отец заправляла?)заправляли лампу зимними вечерами.
Раньше этот запах значил для Матвейки скорые мамины пироги, её мягкие руки и травяной взвар. Под него рассказывал сказки заходивший иногда дед Захар, читал толстую потрёпанную книгу отец, шевеля губами и бормоча под нос непонятные, но такие уютные, домашние слова.
Теперь этот запах стал внезапной бедой.
Жутью.
Огнём.
— Пошла, родимая! — сплюнул Игнатий, отходя от мельницы. Вытер пот со лба, откинул с глаз песочного цвета космы. Грубые чеботы его остановились в нескольких локтях от замершего в кустах Матвейки. — Эх, пошла! — он топнул ногой, и ком глины вывалился из-под дернины, скатившись в воду, совсем близко (рядом с мальчиком?) от мальчика.
Могучие стволы, составившие сруб мельницы, парили, сопротивляясь, что было сил огню(огню, что было сил?). Но вот первый дымок пробился сквозь щели, потом ещё и ещё. Смешиваясь с паром, дымы тянулись ввысь в безветрии. Над срубом грязно-белые струи зависли, пришли в движение и выткали в воздухе суровое стариковское лицо. С ужасом узнал Матвей старого Захара. Добрый, домашний дедушка был гневен. Он шевелил губами, будто(вычеркнуть) пытаясь сказать что-то, но дымные полотнища, смрадные и густые, душили и размывали его лик.
— Не нравится, погань?! — крикнул с один из монахов.
— Твоя правда, Кондратий, — согласно кивнул десятник, с прищуром глядя на дымную картину, — и хочет колдун воспротивиться, да святой огонь уста ему замкнул. Так стало здесь. И так будет везде, куда пришёл Орден! Сгинь! — он махнул рукой, и захарово лицо смешалось, расплылось в дрожащем горячем воздухе. Освобожденное пламя объяло старые стены, вырвалось наружу, и несколько мгновений спустя лишь бушующий огонь напоминал о старой мельнице. Неслышно закричали стропила, крыша и стены рухнули. В минуту прогорел вал водяного колеса, и оно, рассыпав сноп искр и будто вскрикнув(неудачный оборот, имхо), свалилось в реку.
— Вот и всё, братья, — десятник пошевелил ногой подкатившуюся головню и отбросил её в воду. — А всё ли, Симеон?
— Староста показал, — сипло ответил ему монах, — мальчишка у них ещё был, лет десяти.
— Где щенок?
— В доме не было, на мельнице тож, брат Фрол. Куда-то забился, видать, или(можно вычеркнуть) сбежал.
— Сбежал? — протянул десятник Фрол. — А вы куда смотрели, братья? Что я отцу-настоятелю доложу? Упустили, скажу, ведовского ублюдка, прости, скажу, святой отче? Сыскать!!! — закричал вдруг он так, что жилы вздулись на висках. И добавил тихо: — Не найдёте — запорю. Да помните — живым! Сафрон!
— Здесь, брат десятник, — подошёл молчащий доселе монах, вислоусый, коренастый. В руках он комкал тряпицу, в которой Матвейка узнал мамин фартук.
— Берёшь одну подводу, бабу в клетку — и дуй в форпост, — распорядился брат Фрол. — Никуда не сворачивать! Никакого баловства, она для другого потребна. Ясно?
— Ясно, брат десятник, — пожал плечами Сафрон, — В форпосте её…
— Брат ключарь укажет. Отправляйся! — и, обернувшись к остальным: — Колдун мёртв?
— Мертвее некуда, брат Фрол, — ответил за остальных Симеон. — В горнице лежал, сгорел, должно быть.
«Баба, колдун, клетка, мёртв, сгорел...» Мальчик слышал эти слова и начинал понимать: это — про его родителей, это — на самом деле! Невозможно, невыносимо стало обидно на весь мир. Будто безжалостная рука сжала горло, потекли слёзы и Матвей неслышно, сквозь сжатые губы завыл. На секунду подумалось: будь что будет, без мамы и отца жизнь не нужна!
Глупые мысли… Что может знать о жизни и её цене мальчишка — подросток? Спасла его родительская забота. Проснулась ладанка-оберег, резной забавный деревянный мышонок, что висел на шее мальчика на шерстяной толстой нитке. «Не всякое дерево годится», — говорил Клим, вырезая зверушку из причудливого корня. Принесённый из заповедного леса корень, словно живой, изгибался в отцовых руках и тянуло от него холодком. «Оберег, сторожевик, — продолжал отец, буравя амулет тонким шилом, — из колдовской чуткой рябины делать следует. В ней сила Леса». Глазки у мышонка он сделал из старого когтя Захарова грача Антипа. Ушки выложил пером колдовской сороки: «Кто первый видит опасность? Сорока». Потом отец долго сидел, сжав ладанку руками, и шептал еле слышно что-то, прикрыв глаза. По лбу его катились крупные капли пота.
(Ой, хорошо написано! Ой, хорошо! Браво!)
Оберег под рубашкой потеплел, а в голове Матвейки тихо-тихо пискнуло мышью: «Мол-чи-и! Беги-и!»
Словно разбуженный, мальчик вскинулся и задал стрекача вдоль берега, сквозь острую осоку, к заветному тайному броду.
— Вот он, лови-и-и! — закричали сзади разными голосами, затопали тяжело, засопели. Перемахнув сходу, по мелкому, речку, Матвей вылетел на пологий правый берег и припустил полем к ближнему перелеску. Преследователи, желая(вычеркнуть, просто, срезав) срезать путь, рванули напрямик, брода не заметив и до него не добежав(ли?) — куда там! Ухнули в омут, завозились, ругаясь и отплёвываясь. Когда мокрые монахи выбрались из воды, Матвейка уже скрылся в кустах.
Вбежав в перелесок, он промчался ещё сотню шагов, согнувшись и отмахиваясь руками от жестких веток ольховника, ирги и ивы. В груди горело. Выбрав заросли погуще, мальчик забился под них и затих, лихорадочно хватая воздух ртом. Ему(вычеркнуть) было страшно.
Сзади были(опять «былины») ужасные чёрные монахи. Они рядом, ищут его(а теперь настоящее время? Так и оставьте действие в настоящем, куда живее получится). Их старшой обещал выпороть, коли не найдут. А кому, спрашивается, хочется быть пороту? Матвея никогда не пороли, родители обошлись без такого увещевания(сложно. Родители мудрые/добрые, обошлись), но соседские мальчишки иногда хвастались красными рубцами на своих худых спинах и тощих ягодицах. «Вот оно, брат, — говорили они, задирая куцые рубашонки, — как бывает. Ох и больно!» Были(жили-были. Хватало?) в их рассказах и боль, и обида, и странная гордость. Поэтому монахи его ищут, и, ежели останется он сидеть зайчонком в кустах, то быстро найдут!
Впереди ожидало(не очень. А впереди ждало Косматое Урочище?) Косматое Урочище. Роща как роща, тропинка вьётся, раскиданы заросшие мхом валуны, ничего особого. Но рос в Урочище старый дуб, что пугал, а значит(вычеркнуть/ и тем манил), манил мальчишку. Стоило ему оказаться вблизи дуба(повтор), как странный холод охватывал его. Казалось, кто-то сильный и жадный тянет к себе, в стылую и грязную трясину. Не было мысли в этой тяге, не было зла, а только слепой голод. И так, и эдак пытался подобраться Матвей к дереву, но всё кончалось одурью и унизительным побегом. Очень опасался признаваться Матвейка в таком стыде перед отцом, однако не выдержал, рассказал, ожидая насупленных бровей и молчаливой укоризны. Отец же, к огромному удивлению, разулыбался, обнял, стиснул, приговаривая: «Обрадовал, сын, ох, обрадовал»! Так узнал Матвейка о волшбе, что разлита вокруг, прячется в деревьях, травах, живёт в зверях и птицах. Волшбе, послушной умелому колдуну. Узнал о том, что отличает колдуна от обычного человека. Там, где простой человек пройдёт, ничего не заметив, колдун почует холод. Узнал, что он колдун! Потому его сверстники бегали мимо дуба, как мимо любого другого места, а ему приходилось обходить опасное дерево стороной. «Что же делать мне? — спросил он тогда с обидой, — Тянет ведь! Холодит!» — «Погоди, милый, — сказал отец, радостно потирая руки, — Всё узнаешь, всему обучу!»
Но не успел.
От отца мысли Матвейки скакнули к матери. Там ведь она осталась, с противным усатым Сафроном! Мальчику стало стыдно. Ведь сбежал, бросил, не оборонил! Он теперь старший мужчина в доме, единственный мужчина(повтор. Защитник?), он должен вернуться, спасти, защитить(оберечь?)! Эта мысль(вычеркнуть. Мысль была) была столь сильна, что мальчик даже привстал, готовясь бежать обратно. Искать нож, пилить верёвки! Как нужно спасать, он не знал… Но разве можно оставить?
«Не защити-шь… Сги-инешь»! — снова почудился в голове тонкий голосок. Это ожил отцов оберег, смешной маленький мышонок.
Всё решилось само собой.
Стайка мелких лесных пичуг со щебетаньем пронеслась мимо Матвея, застрекотала сорока на вершине растущей недалеко берёзы. Затрещали, зашуршали раздвигаемые кусты. В перелесок, где затаился мальчик, вошёл враг. Вошёл с трёх сторон, гоня перед собой сопение, кряхтение отвыкших от леса людей, запахи лука и чеснока, конской сбруи и немытых тел. Надежды, что удастся отсидеться, у Матвея не было. Осталось только бежать. Вперёд, к Косматому Урочищу…
Выскочив из зарослей, он рванул наискосок, обходя ближайшего загонщика слева. Туда, где сквозь зелень проглядывала тропа. Выскочив на неё, мальчик на мгновение замер. Сзади трещали кусты. Один из монахов, уловив его движение, спешил на перехват. А прямо перед ним на тропе стоял, ощеряясь в довольной улыбке, десятник Фрол.
— Попался, голубчик, — произнёс он, разворачивая крупноячеистую сеть. — Не зря тащил!
С этой снастью отец ходил обычно на омуток, за свежей рыбой. С последнего раза прошло несколько дней, сеть осталась висеть под берегом, где и прихватил её монах. Тогда же, вспомнил Матвейка, зацепилась снасть за случайную корягу, отчего случилась в ней изрядная дыра. Руки не дошли починить, и мальчик решился. С двух шагов прыгнул он в сетку головой вперёд. Хлестнула по рукам и лицу бечева, сеть разошлась посредине, пропуская сквозь себя. Стукнувшись боком о колено опешившего монаха, Матвейка приземлился на руки, кувырнулся, вскочил и бросился по тропе к недалёкому уже Урочищу.
— Ах ты ж… — прозвучало вслед.
Пока десятник разворачивался, отбрасывал, досадуя на глупость, сетку, Матвей успел сделать уже(вычеркнуть) с десяток шагов. Голые пятки его(вычеркнуть. Чьи еще пятки?) колотили сухую землю, одёжка развевалась. Матвейка мчался, перепрыгивал узловатые корни, обегая ямины и лужи с тёмной застоявшейся водой. Не ровён час запнуться, тут-то его и схватят. За спиной послышался топот, это кинулся вдогонку Фрол, но, куда ему в толстых башмаках свиной кожи, в балахоне-сутане было(вычеркнуть) угнаться за легконогим мальцом!
Мальчик вбежал в Урочище. Сразу потемнело, высокие, древние ели обступили тропу. Повеяло сыростью и грибами. Кое-где, на более открытых местах, теснились заросли бузины и орешника, остался по правую руку первый дубок. Показался обросший лишайником валун. После него тропа брала чуть правее, а влево уходила старая, отцом ещё протоптанная стёжка. Туда бы и свернуть Матвейке, но паника и топот преследователей не оставили места для осторожности в маленькой его голове. В мешанине последних минут он и думать забыл о злом дереве, о своих опасениях. Убежать, оторваться, уйти от охотников — ни о чём больше он не помышлял в пылу бегства.
Внезапно похолодало, и Матвей вспомнил, но… Вот он, дуб, пара десятков шагов осталось. Ноги замедлились(ноги замедлились? Может лучше шаг?) сами собой, не от страха, от слабости. Где-то в глубине души мальчику стало даже смешно, хотя и мало в этом весёлого. Дерево-то, и к себе тянет — и силы отнимает, идти не даёт.
Сзади снова послышался дробный топот. Это догоняли отставшие преследователи. Считанные мгновения, и первый из них покажется из-за валуна…
«Рискни-и! И-иди»! — пробудился амулет, рассеивая холод и нагнанную колдовским дубом тусклую хмарь в душе. Почему не пойти? Вперёд всё лучше, чем в лапы к монахам. Матвейка прибавил шаг. Волны холода накатывали от дерева, но в противовес(рушит атмосферу) им теплел амулет. Чем холоднее становилось Матвейке снаружи, тем горячее, веселее было изнутри. Словно второе горячее сердечко возникло в груди и стучало громко и сильно в такт шагам.
Холодно — жарко, холодно — жарко… Мальчик не успел заметить, как миновали колдодуб, только волны холода(просто — холод вдруг пропал. Волны уже были) вдруг пропали, а за ними улеглись и волны(и снова волны) жара от проснувшегося оберега. Появились свежие силы, словно после бани, когда вслед за шайкой с горячей водой окатывают тебя водой ледяной. Потом ещё и еще — и выходишь наружу новым человеком!
Деревья по сторонам кончились, Матвей выскочил на берег Хлебного ручья, гулко простучал пятками по доскам моста — и выбежал на взгорок, к дому деда Захара…
Ещё вчера эта горелая проплешина называлась домом. Стояла крепкая изба из заговоренных брёвен, глядя на мир тремя окнами в резных наличниках. Красным да жёлтым, синим да малиновым пламенел цветник, зрели на грядках овощи и разная ягода. Ходил по двору, под окнами колдограч Антип, вызывал себе на завтрак червей и жуков. Сидел на скамеечке дедушка Захар, глядя на дорогу из-под кустистых седых бровей, а у ног его лежал, греясь на солнышке, старый-престарый колдопёс Дюк. Почти белый и почти облезлый, давно переживший обычный собачий век.
Ныне здесь не было никого и ничего, кроме пепла, золы и курящихся терпким дымом углей. Изломанные цветочные кусты на задах, за ними узкая скошенная поляна и дальше, тёмный и сумрачный, вставал древний Колдовской лес. Туда и бросился мальчик. Больше бежать было некуда.
Осторожно раздвинув ветви сторожевых, граничных елей, Матвей пригнулся и нырнул в зелёный сумрак. Любому другому воздух под елями-великанами показался бы горячим, знойным, застоявшимся. Матвейка чувствовал и зной и жару, но они ушли в сторону, отступили перед колдовской стылостью, заполнившей лес. Каждая четвёртая, если не третья ель здесь были волшебными(была волшебной), а значит, все они обратились сейчас к мальчику, пытаясь поглотить малую толику скрытого в нём волшебства, звали, просили без слов. Тянулись, скрипели сучьями в сухом безветренном воздухе, мешали друг дружке, пили силу товарок, но продолжали бездумно и жадно шарить невидимыми лапами.
Запинаясь, отшатываясь от острых, побуревших, в ржавой хвое веток, мальчик почти без памяти брёл дальше, а сзади уже ворочались в подлеске монахи, вглядывались, искали…
Внезапно стих в его голове голодный потусторонний хор. Пропали тревожившие со всех сторон ледяные уколы, сменившись ровным холодом подполья. Это деревья, тысячи и десятки тысяч колдовских деревьев соединились и стали Лесом. Гигантский лес-колдун посмотрел внутрь себя, обнаружил(канцелярит. Увидал?) странное и задал, как умел, вопрос. В Матвейкиной голове образовалась вдруг звенящая ясность и пустота, и в этой пустоте всплыл и лопнул маслянистый колеблющийся пузырь. «Кто ты»? — спрашивали его,(лишняя запятая) без слов, одним собравшимся в точку недоумением. Вопрос тревожил, мешал, требовал ответа!
Как, что сказать? Правильно и чтобы поняли? А слов нет, их не хватает… Мигом перед глазами мальчика пронеслись все события сегодняшнего дня: поджог дома и мельницы (Матвей узнал вдруг боль и обиду Леса, боль от пожара и обиду на дровосеков), погоня, смерть отца и пленение матери, сила и помощь оберега, страх поимки(лучше вычеркнуть) и ужас перед неизвестностью. Он не смог придумать ничего, прошептал:
— Прими меня, Лес! — и без сил упал в густой черничник.
— Ну и чаща, — брат Игнатий, мокрый и распаренный, обсыпанный иголками, чешуйками коры и другим сором, вывалился, наконец, из граничных зарослей внутрь леса. Присел на корень, обтираясь и отдуваясь.
— Да, брат, — Симеон плюхнулся рядом, — и чаща, и жара… Куда подевался этот(лучше вычеркнуть, добавить «только» после «Куда?») волчонок? Ты видишь?
— Там, — махнул рукой Игнатий, — где-то. Дай отдышаться минуту! Клянусь Изгнанным, с места сойти не могу.
— Не поминай Его без нужды! — десятник Фрол, тоже измученный долгим бегом, возник рядом. — Встали, встали! Сыскать мальчишку! — он закашлялся, продолжил, давясь: — По-ой-мать, кхе!
Брат Кондратий просто без сил привалился к шершавому, колючему стволу. Грудь его ходила, бока вздымались. Более всего он напоминал сейчас старого крестьянского одра в конце страдного дня.
— Ну, двинулись! — прикрикнул Фрол.
Брат Кондратий отлепился от дерева и сделал несколько шагов в глубь чащобы. Вдруг затрещало, посыпался мусор, и его накрыла рухнувшая откуда-то сверху(вычеркнуть. Ну не снизу же, право слово? Лесина ведь) и сбоку сучковатая лесина. Кондратий охнул и осел, закрывая руками голову. Симеон рванулся к нему, но тут же нога его провалилась в старую, заброшенную нору, и он полетел кубарем, чудом не сломав лодыжку. Десятник Фрол был готов поклясться, что секунду назад на этом месте была ровная, твёрдая земля.
«Странно(неудачная ремарка, слишком отстраненная), — подумал он, — будто не пускает что».
Вместе(одновременно?) с этой мыслью вершины елей зашумели, как от налетевшего шквала, и Фрол понял: это лес. «Не пройдёшь», — возникло и пропало в сознании. Фрол внимательно осмотрел своё воинство.
Брат Кондратий, постанывая, лежал на толстой, многолетней хвойной подушке, оглаживая плечо. По волосам, с макушки, текла густая кровь, мешаясь с первыми каплями дождя. Тут же лежал, ухватив ногу и скривившись, Симеон. Не повоюешь этакой ватагой. Придётся уходить…
Дав знак брату Игнатию — Симеону, мол, помоги! — Фрол подхватил за здоровое плечо Кондратия, подсел под него, поднялся. Опустив голову, Кондратий что-то шептал.
— Пошли, — брат Фрол мотнул головой. Густой подлесок вдоль границы вдруг словно расступился. Показалась неширокая, но вполне(вычеркнуть) проходимая тропка, выводящая из чащи. Хромая и сопя, монахи выбрались из леса. Вышли, оставив там сына колдуна.(вычеркнуть все предложение) «Мы еще вернёмся», — зло промолчал десятник Фрол, и лес ехидно зашумел, зашуршал кронами.
Засмеялся.
Лето кончилось. Наползли откуда-то низкие, серые тучи, скучились над округой, и посыпался из них унылый осенний дождь.