Глава 2

Поднялся Сила Васильевич рано. С вечера долго ворочался, перебирая в уме будущую поездку, заснул поздно, и не сон это был, а так, бесполезные обрывки. Ни отдыха телу, ни покоя усталой голове. Но тянуть далее было невозможно.

Встал, растолкал сына Василя, отправил его запрягать Белоуха. Жена уже хлопотала возле печи, собирала мужа в дорогу. В горнице стоял свежий хлебный дух; он и бодрил, и успокаивал, и оживлял загнанное внутрь беспокойство. Хлеб — основа и благословение домашнего очага, крепкий тыл, повод для законной гордости хозяина большой усадьбы. Но и одна из причин, заставивших его перебороть себя и собраться в дорогу. Крепкий ещё мужчина, чуть переваливший за полвека, сохранивший силу рук и остроту ума, многолетний староста селения Хлебный Ручей, Сила Васильевич боялся предстоящей поездки. Боялся — и не стеснялся признаться себе в этом страхе. Уж больно жёсток оказался Орден. Жесток, быстр и решителен.

Перекусив свежей краюхой с парным молоком, Сила Васильевич прихватил собранную котомку с припасами, поцеловал жену, пробурчал, садясь в возок, последние наставления сыну — Василь хмуро кивал, протирая заспанные глаза — и отправился.

Солнце только-только подсветило край неба над дальним лесом, с трудом пробиваясь через заливший окрестности густой туман. Раннее осеннее утро встретило путника стылой прохладой. Староста плотнее закутался в добрый суконный армяк, и, выехав за околицу, придержал Белоуха.

Пробудившееся селение начинало обычный день. Далеко разносился петуший крик, лениво побрёхивали собаки. Пастух на дальнем конце собирал коров, гулко тренькали колокольцы. Печные дымы, смешавшись с туманом, тонкими слоями стелились над ближним сжатым полем.

Ох, как не хотелось ехать! Возможно, именно затем Сила Васильевич свернул на окружной, более длинный путь. Лишние минуты для раздумий — хороший повод оправдать нерешительность. Староста шевельнул вожжами, и Белоух послушно повернул направо, на берег Каменки, где ещё две недели назад стояла старая мельница. После визита десятника Фрола сотоварищи остались там лишь выгоревшие пятна. Торчала почерневшая труба на месте мельникова дома, да лежали в размытой дождями золе куски треснувших от жара жерновов. Монахи уничтожили и сожгли всё. Не пожалели даже баньку, что поставлена была у самой воды, чуть ниже мельницы…

«Круто взяли…» — староста покачал удручённо головой, взбодрил мерина, и повозка затряслась по дорожке к Косматому Урочищу. Сила Васильевич сам не знал, почему, но ему внезапно захотелось посмотреть и на сгоревшую мельницу, и на место, где стоял когда-то дом Захара. Что-то в душе старосты настоятельно потребовало того. То ли чтобы правильно выстроить предстоящий тяжёлый разговор, то ли просто захотелось вспомнить людей, рядом с которыми прожит большой кусок жизни.

Так или иначе, он объехал селение кругом, вдоль давшего имя деревне Хлебного ручья. Остался по левую руку мрачный Колдовской лес. Скоро Сила Васильевич добрался до Каменки и медленно покатился берегом реки на восток. Там, в нескольких часах конного пути, ниже по течению, расположился с недавних пор форпост Ордена Изгнанного бога.

Странные люди. И зовутся не по-нашему. Будучи в Уделе, наслышался Сила Васильевич чужеземных слов: Орден, корпус, экспедиция, форпост. И слова до чего привязчивые! Привык уже говорить форпост вместе крепости, орден вместо братства. Как сами на язык просятся...

Белоух неторопливо брёл по раскисшей от прощальных летних дождей дороге. Поливало почти две седмицы, с короткими перерывами, и дороги стали непроходимы. Это дало старосте передышку перед поездкой в форпост и время для размышлений. Однако последние дни ненастье утихло, дороги подсохли и пришла пора ехать.

Возок бросало из стороны в сторону, но Сила Васильевич не обращал это внимания. Привычно наклонялся, напрягал ноги, въезжая в очередной ухаб. Вспоминал.

Молодого колдуна Клима он знал с детства. Тихий пугливый мальчишка, сирота, живший вместе с бабушкой, был сверстником Василя, они и росли вместе, пока не открылись Климовы дарования. Там уж взялся за парня старый Захар. Каждый день, в вёдро или дожди, бегал мальчишка за ручей. Тайны колдовские умения, чему учил его Захар — неведомо, но шли лета. Плечи у Клима расправились, спина выпрямилась, а в глазах появилась спокойная уверенность. Более всего изменился характер. Робкий мальчик незаметно миновал пору дерзкой подростковой задиристости и превратился в статного, красивого парня. Стал притягивать взгляды сверстниц. Привлекать внимание, опасливое и боязливое: что с того, что росли рядом? Колдун…

Сам староста к колдунам относился спокойно. Вреда он от них не видел, зато пользы было немало.

Гордилось селение Хлебный Ручей своим зерном. К началу страды колос стоял крупный, налитой. Меньше, чем сам-шесть не родили окрестные поля. Вредный клоп обходил пшеницу да рожь стороной, тля и пилильщик не приживались, даже василька не высмотреть, сколь по полю не ходи. Но было так не всегда. Из пятерых детей в семье Сила Васильевич выжил один. Остальные сгорели в череде голодных лет, когда урожай сам-два казался хорошим, а сам-три — за счастье почитали! Силька был сопливым мальцом, самым младшим, когда появился в Хлебном Ручье Захар. Откуда пришёл он — никто не знал, не любил колдун вопросов и вопросчиков. Переговорил с тогдашним старостой — про то отец, Василь Силыч, рассказывал, что было такое — поставил себе домик за Голодным Ручьём и стал жить. «Уж никто и не помнит, как раньше звались, — подумалось старосте, — Всё Голодный да Голодный, а лет пять прошло — уже и Хлебным Ручьём стали.… Да». Незаметно произошло, а Силька запомнил, как той осенью впервые ел досыта. И какими глазами смотрел на невозможную диковину — покупной сладкий пряник! Достанет, лизнёт — и снова в ухоронку спрячет. Закаменел гостинец, уполовинился — слизал его Силька с одного боку — но так до конца и не съел. Любовался, пока однажды мыши сладость не сгрызли.

Мыши… Сила Васильевич тронул вожжи, поторопил мерина. «Ишь, лентяй, засыпает на ходу». К мышам у колдунов странная какая-то любовь была. Крысы в домах начисто исчезли с приходом Захара, тараканы да клопы повывелись, мышам же хоть бы хны… Вот и у Клима мышонок в любимцах был. Подобрал где-то, кормил и ухаживал. Даже ходил со зверьком на плече, пока на Варьке своей не оженился.

«Васька-то тоже на Варвару засматривался», — припомнил Сила Васильевич. Клим его опередил, и Василь затаил обиду. Крепко, видать, скучал Василь по Варваре, хотя и не показывал виду. Так крепко, что и не женился, хотя девки в богатом селе выросли одна краше другой! Не вразумила даже ласковая отеческая вожжа.

Вот и получалось, что только двое в Хлебном ручье желали Климу с Захаром зла: Василь, сын да Марфа-лабазница. Чего-то они с Климом не поделили, давно, тот еще холостым парнишкой ходил. «Длинна бабья память, ежели на плохое», — думал староста, сворачивая вправо, на небольшую приречную лужайку, в тень берёзовой рощицы. Тут и расположился. Туман рассеялся, солнце припекало не по-осеннему жарко, и Сила Васильевич решил перекусить. Кто знает, как дело повернётся… Сытый живот — делу не помеха. Есть на ходу Сила Васильевич не любил — человек он солидный, немолодой, нечего склянки да баклажки на ухабах ловить, для правильного перекуса спокойствие требуется.

Открыв котомку с припасами, староста опять задумался. По всему выходило — донёс кто-то. Не жаловал Орден их места вниманием, с чего бы сразу половину десятка присылать? Нехорошо, ох, нехорошо, коли донос случился. Еще хуже, когда кто из своих расстарался. Не от большого ума, но от мелкой злости и обиды! «Вернусь, поспрошаю Василя, неужто его работа?» — рассуждал староста, разворачивая тряпицу с заботливо собранным супругой завтраком.

— Тьфу, пакость! — ломоть свежего хлеба полетел в траву. Здоровенный рыжий таракан сидел на поджаристой корочке, шевелил усами и не торопился убегать. Силу Васильевича передёрнуло. Забыл, отвык он от неприятного их соседства. Быстро, давясь, проглотил печеную репу, запил молоком из деревянной фляги, залез в возок и отправился в расстроенных чувствах. Хлеб остался лежать на желтеющей траве. Скоро слетели к нему мелкие птахи и начался пир.

Форпост Ордена расположился на речной излучине. Здесь Каменка, текущая привольно на восток, делает резкий поворот к северу, обходя древний гранитный мыс. На этом мысу вбил пять лет назад первый колышек будущий настоятель Форпоста, отец Назарий, в то время предводитель экспедиционного корпуса Ордена в диких западных пределах Вселенской Епархии. Начав строительство, монахи не тратили времени зря. Уже в конце того лета встал вокруг будущего Форпоста крепкий деревянный частокол, защищая будущую обитель от недругов. Вдоль него парами прохаживались хмурые монахи с бердышами, внимательно поглядывая вокруг. А за частоколом трудились каменщики, плотники, штукатуры и другие мастера, потребные при большом строительстве. Камень ломали тут же, закладывая заодно надёжные подвалы и казематы. За два года выросли мощные стены из приречного гранита, раскинулся обширный хозяйственный двор, деревянные пока казармы и Думный Дом. Выше всех строений поднялся стрельчатый, острогранный храм Изгнанного бога и шпиль главной часовни с колесом Изгнанного. Храм и часовню сразу поставили каменные; Изгнанный, не иначе, был ревнив и придирчив.

«Ишь ты, экспедиционный корпус Ордена, — проговорил про себя затверженные словеса Сила Васильевич, — не сразу и сообразишь, как обычными словами пересказать. Да чтобы не соврать. Ни отряд не подходит, ни ватага. Чудно!»

Золочёное колесо с шестью спицами, поднявшееся над дальним лесом, встретило Силу Васильевича ближе к концу пути, за час езды до Форпоста. Наверное, если подъезжать к Форпосту с восхода, колесо будет гореть над горизонтом подобно второму, закатному солнцу… Непрост Орден, не прост… «С чего быть ему простым? — одёрнул себя Сила Васильевич. — Думай, голова!»

Закончился, убежал в сторону тёмный вековой лес. Тянулось теперь по левую сторону убранное льняное поле. Дорога стала ровнее, совсем недавно, как видно, её подновляли. Засыпали речной галькой ямы, укрепили откосы. По обочинам поставлены были ладные деревянные столбики. Запахло дёгтем и свежей смолой.

Добравшись до ровного пути, Белоух пошёл скорее, зацокал подковами по мелкому утоптанному камню. Повозка покатилась веселей, и скоро завиднелись впереди гранитные стены Форпоста. Перед главными воротами раскинулось небольшое торжище. Множество потребных для жизни вещей монахи заготовляли сами, но готовы были и покупать. Платили полновесной серебряной монетой, орденской чеканки, с тем же о шести спицах колесом. Сейчас, пока не собран урожай, торговая площадь пустовала. Позже, рассказывали проходившие через Хлебный Ручей редкие путники, здесь зашумит многолюдный базар. Остановив мерина возле открытых створок, староста замер в задумчивости, почёсывая лысеющую макушку — что делать дальше, кого спросить?

Однако уже через минуту из караулки вышел крепко сбитый монах и направился к старостиной колымаге. Одетый в добротную суконную рясу, хорошей кожи сапоги, был он черняв, безбород, хоть и не юн. Добродушно посмотрев на старосту из-под густых бровей, монах осведомился:

— Кто ты, добрый человек? Зачем пожаловал?

— Эээ, староста мы, из Хлебного Ручья, — ответил Сила Васильевич, смущенный быстротой вопросов, не придумавший, кому и что говорить. «Кулёма, — мелькнуло в голове, — что же ты дорогой-то делал?»

— Староста, говоришь? Погоди-ка, — и монах быстрым шагом отправился назад, за ворота.

Или Силу Васильевича поджидали, или так уж дело было поставлено, но вернулся монах совсем скоро.

— Пошли, староста! — и, кивнув на повозку, добавил: — Про это не тревожься, позаботятся!

Проходя под аркой ворот, Сила Васильевич не удержался, ахнул: сажени две в ширину оказалась стена, не меньше! Надёжно строил Орден, с опаской и бережением. Гулко простучало эхо шагов — и они вошли внутрь. С умыслом сработали мастера или нет, но если внешняя стена показалась Силе Васильевичу грубой, мрачной, то изнутри она была аккуратно оштукатурена, побелена и выглядела красиво, если не сказать празднично. Пройдя булыжным двором, они с сопровождающим поднялись на резное крыльцо:

— Думный Дом, — со значением пояснил монах, приглашая старосту за собой.

Миновали длинный коридор, выложенный крепкими дубовыми плашками, и остановились перед некрашеной, плотно прикрытой дверью.

— Настоятеля называй — Ваша Ясность отец Назарий. — строго проговорил монах, постучав в дверь три раза. — Проходи, добрый человек!

Внутри оказался небольшой пустоватый покой с голыми стенами из соснового бруса и низким потолком. Пахло свежевыделанной телячьей кожей и чуть-чуть воском. Стол напротив двери был завален пергаментами и свитками, вдоль стен — низкие лавки. Дневной свет из узенького окна светил Силе Васильевичу прямо в глаза, и он не сразу заметил хозяина. Невысокий старичок в монашеской одежде стоял вполоборота у приоткрытых створок, высматривая что-то снаружи. Задувал прохладный ветерок, поэтому голову настоятеля покрывала тёплая шерстяная шапочка. Седые, почти белые волосы спускались на плечи. Облик отца Назария дополнял непривычный для монаха пояс с серебряным набором, на котором висел длинный узкий меч в потёртых ножнах.

— Садись, добрый человек Сила, — тихо произнёс отец Назарий, оборачиваясь и указывая рукой на лавку. — В ногах правды нет, так ведь говорят в этих краях?

Староста пошатнулся на ослабевших вдруг ногах и мешком свалился на лавку: хитро прищурясь, глядел на него старый Захар.

— А… а… — сглотнув, попытался и не смог спросить что-то Сила Васильевич, протягивая руку к настоятелю.

— Похоже, тебе знакомо моё лицо, — подойдя, отец Назарий пристально посмотрел на Силу Васильевича, — но ты ошибаешься.

Теперь Сила Васильевич и сам понял это. Но как, всё-таки, был похож отец-настоятель на старого деревенского колдуна! Фигурой, лицом, манерой щуриться при разговоре! Только глаза были совсем другие. Такие же умные, карие, но вместо рассудительности и спокойствия горел в них властный и немного лихорадочный огонь. И был, конечно же, Его ясность отец Назарий сильно моложе годами, иначе испытан жизнью, потому улыбчивые морщинки в углах рта заменила жесткая злая складка.

— Да. Ты ошибаешься, — повторил отец Назарий, — добрый человек Сила. Но ошибка твоя говорит о многом. Я ждал тебя раньше. Почему ты не прибыл сразу, когда десятник Фрол привёз тебе грамоту удельного старшины? Почему медлил? Сиди! — он властно остановил начавшего вставить старосту. — Отвечай!

— Страда, Ваша ясность, — в горле у Силы Васильевича пересохло, — как я мог уехать?

— Не юли, один день ничего не решает.

— Один день год кормит! — собрал себя в кулак староста, хотя это далось ему непросто. Решительность расправы над колдунами пугала. Он ясно понял, что возражать опасно, но нельзя же совсем молчать? Он староста, и его слово должно иметь вес, значит, он обязан возражать! Пусть в малости, в пустяке — но как иначе уважать себя? Не уважаешь себя сам — никто уважать не будет. — Потом дожди пошли, Ваша ясность, дороги непроезжие, ждать пришлось, как просохнет.

— Споришь… — печально покачал головой настоятель. — Зря!

Внезапно Сила Васильевич почувствовал, как грубая холодная рука схватила и сжала внутри. Сердце замерло, накрыла противная слабость и дурнота. В глазах помутнело, дыхание пресеклось. Схватившись за раздираемую болью грудь, он повалился набок на лавку, со свистом втягивая непослушными губами воздух. Отец Назарий продолжал:

— За споры и неторопливость — наказываю, — внутри щемило и горело, кровавые круги плавали перед глазами. — Дорога в Удел не замощена. Почему? Замены на время отлучки нет. Почему? Колдуны живут вольготно и невозбранно. Почему?!

С каждым новым вопросом боль вступала с новой силой. Не в силах вдохнуть и пошевелиться, Сила Васильевич распластался на лавке, и только слабо сипел сквозь зубы.

— Однако, — остановился над ним настоятель, и боль сразу стихла и отпустила, — не казню. Приехал сам, без принуждения. Десятнику Фролу на колдунов указал. Удельную десятину платишь вовремя и сполна.

Сила Васильевич с трудом поднялся и сел, привалившись к стене. Сердце бухало, воздух пьянил, свободно вливаясь в грудь. Никогда за прожитые годы не чувствовал он подобного блаженства — свободы от боли, возможности дышать и двигаться. Ненависть к настоятелю соединилась в его душе с благодарностью и любовью к нему же. Ненависть за боль и унижение, любовь за освобождение от боли и возможность снова быть человеком. «Не можно такому быть вместе, — заворочалось в голове, — человек я, не собака — бьющую руку лизать». Любовь плавно превратилась в бессильную злость.

— Пора, пора у вас порядок наводить, — отходя к окошку, бормотал тем временем под нос отец Назарий. Двигался он легко и свободно, длинный меч вовсе ему не мешал. Привычна, видать, отцу-настоятелю острая сталь — ишь, как любовно ласкает рука навершие рукояти! А настоятель продолжал: — Дикие места, разбаловался народишко без присмотра. Прав Проникающий!

Он снова посмотрел на старосту.

— Слушай и запоминай, добрый человек Сила! — голос настоятеля обрёл звучность. Глаза устремились вдаль, мимо Силы Васильевича, будто, погруженный в себя, читал отец Назарий раскрытую перед глазами книгу. — Вся сила в мире — от Изгнанного. Лишь чтящий Изгнанного Бога вправе толику этой силы занять. Призвание Ордена — силу собрать и сохранить, приблизив тем Его возвращение! Любой, пытающийся частицу светлого достояния ухитить — враг, потому унижен будет! Подойди!

Поднявшись, на слабых ногах доковылял староста к окну и встал, тяжело опершись рукою о стол. Окошко смотрело в маленький дворик. Посредине огороженной высоким глухим забором земляной площадки, на вкопанном в землю столбе висел на орденском колесе человек. То, что было раньше человеком. Нагое мужское тело, синюшное, раздутое, со следами ударов кнутом. Изломанные руки прикручены побуревшими верёвками к спицам колеса. Голова в спутанных космах волос свесилась на грудь. Ступни вывернутых в коленях ног смотрели назад. Несколько толстых ворон, нахохлившись, притулились на потемневшем от сырости ободе.

— Смотри, добрый человек, смотри, — голос настоятеля был искренне печален, и это ужаснуло Силы Васильевича более открывшейся картины, — сие колдун, волхвователь, в заблуждении своём упорный. Думай.

Почти без паузы, без перехода тон настоятеля стал сух и деловит:

— Грамоту из Удела ты читал, но повторю: Орден берёт селение Хлебный ручей под свою руку. Страдную пору чту, но сразу после займёшься дорогой. Колдобы да рытвины Орден на своей земле не потерпит. В помощь отправлю с тобою полудесяток брата Фрола. Десятник Фрол тебе знаком и верному пути научит. Далее.

Отец Назарий помолчал. Молчал и Сила Васильевич. Сказать ему было нечего. Все слова и резоны, что перебирал он перед поездкой, вылетели из головы. Слишком быстро взял его в оборот отец настоятель. Да и неинтересны ему были, как понял староста, эти доводы. Ни к чему…

— Далее, — повторил отец Назарий, строго посмотрев на старосту, — братьев возьмёшь на свой кошт, не объедят, поди. Пока страда, мужики твои заняты — но пару-тройку человек найдёшь сразу — часовню ставить. После человека пришлю. Будет служить. Что еще… Урожай в Удел боле не вози, времени не теряй — приму по твёрдой цене. Понял ли?

Сила Васильевич только потерянно кивнул.

— Добро. Бабу — колдунову жёнку — у себя пока оставляю. Сродственников всё одно у неё не осталось. Тебе же проще, — настоятель стукнул бронзовым молоточком в подвешенное к потолку медное блюдо. На звон быстро явился неприметный служка, остановился в полупоклоне.

— Брата Фрола ко мне, живо!

— Уже ждёт, Ваша ясность.

— Похвально, Внимание Кирилл! — и настоятель обратился к вошедшему Фролу. — Собирай людей, поедешь в Хлебный Ручей! Что да как — зайдёшь к брату письмоводителю, — служка кивнул, — он сделает грамоты да непонятное растолкует. Но помни, помимо прочего, прежний урок: мальчишку найти и доставить! Староста, — указал он тонкой рукой, — тебе в том всемерно поможет! Отправляйтесь! Да пребудет с вами благоволение Изгнанного!

И только в дверях, выходя, Сила Васильевич вспомнил:

— А… — начал он, — Ваша ясность…

— Что тебе, добрый человек?

— Мельница-то наша порушена, — со страхом, мало ли как воспримет его слова грозный монах, выдохнул староста, — мучица кончается. Скоро и хлеба не испечь…

— Не беда, — заулыбался отец Назарий, — мельница есть у нас! О том годе поставили. Отвози зерно в Форпост, за помол дорого не возьму. По ладной дороге куда как удобно. Будет тебе мучица.