В преддверии Кащейского трона. Что есть страшная книга?

Солнечный свет, так нагло резавший острыми лучами закрытые ставни, к вечеру ослабел и, истончаясь, стекал по темнеющим стволам деревьев вслед за заходящим солнцем. Кристина стояла, прижавшись к внутренним ставням и внимательно смотрела сквозь щель на улицу. Ждала. Ждала тот драгоценный миг, когда ей будет позволено повернуть ключ. Спину ломило, от напряжения слезились глаза, но сегодня она не пропустит! Нельзя пропустить! Она боялась моргнуть и вот, наконец! Ночь доверчиво блеснула неуверенной улыбкой, показав самый кончик своих клыков. Подмигнула ей первой звездой и впустила в комнату неслышные щупальца неуловимой тьмы.

Кристина поежилась, быстро вытерла глаза и зажгла толстую и низкую, старательно выбранную свечу. Нервный огонек задрожал на столе и начал осторожную игру с тенями: то отгонял, то приманивал мягкие и невесомые крылья темноты. Лампа была бы лучше, чадящий фитиль давал сочную, почти осязаемую тень, но ее сестрам не нравился густой и липкий запах керосина, а Эстер однажды чуть было не устроила пожар, скинув горящую лампу со стола. Поэтому Кристина больше не рисковала. Она тщательно вырвала электрические провода по всей квартире еще в прошлом месяце. Электричество испускало холодный уничтожающий свет, больно режущий по нежной плоти зарождающейся жизни. Мертвый искусственный свет, чуждый сокам земли и иссушающий её силы.

О, если бы она жила в деревне! Там есть подвал. Склеп, погреб! Близость влажной рыхлой почвы. Но она не могла полностью выполнить все условия в бессилии города. Чего ей стоило только сделать эти ставни, закрывающие изнутри пустые жадные окна! А тайно наносить плодородную землю и укрыть весь пол, глубоко спрятав мертвый бетон! Землю, помнящую формы жизни, говорящую своим языком сквозь время…

Кристина завязала глаза и еще раз обошла запертую квартиру. Все готово. Окна закрыты, чужое и чуждое вынесено, ворота открыты. Она вернулась к столу, прислушалась и полуобняла ладонями яростно трепещущий огонек, осторожно и нежно поворачивая ключ, слушая зов. Сестры уже стучались и пульсирующей волной выбивались, вытекали в тени за ее спиной, под стол, в густоту мрака. Мрак сплетался с теплым светом свечи, пропитывался соками земли, обретал массу, процветал красками и пил ее кровь, разделял ее жизнь. Тела возникали из небытия, плакали и доверчиво смеялись, лаская ее пока еще холодными руками ожидания, щепча ей пока еще неслышные обещания. И она, нащупав паутину связи и укрепившись в незыблемых узах, позвала:

— Криста, Эстер, Константа! Я зову вас, я — сестра ваша в ночи! Мы снова вместе!

И они вышли из тени, подняли ее на теплых родных руках, взяли ее жизнь и снова их стало три.

Теплая ночь. Над водой сочился туман, обволакивая берег. Катя остановилась на краю мостков. Прохладная влага касалась кожи, проникала в тело, холодила и перекатывалась маленькими капельками изнутри. Нежной лягушачьей лапкой подкрадывалась к сердцу, но в последнее тягучее мгновение замирала и, безмолвно и бесшумно, без единого всплеска уходила под гладь спящего озера. И смотрела от самого дна невидимыми золотыми глазами.

Катя глубоко и вольно вздохнула, вобрала в себя густой воздух, закинула голову. Прямо над головой туман рассеивался и было видно высоко-высоко! По сторонам мир растворялся в потоках мглы и, казалось, она вместе с озером попала в стеклянный шар и летит! Летит в небо, летит в бесконечность! Катя медленно закружилась, смотря на звезды. Ожидание охватило её, затрепетало… растаяло разочарованием в прозрачной высоте звёзд.

Кусты вздохнули, глухо ухнула сова, где-то справа плеснулась рыба.

Девочка шмыгнула носом и поёжилась. От промокших ног пополз по телу холод, сырость обхватила за плечи. Рядом вздрогнула ветка, чьи-то шаги чавкнули и замерли в камышах.

Катя сорвалась и, боясь оглянуться, побежала к даче. Тяжелая от росы трава цеплялась за платье, подол прилипал к ногам, тропинка была непривычно длинной, кусты — чужими. Но вот знакомый кривой столбик в заборе! Она, запыхавшись и медленно, чтоб не стукнуть щеколдой, открыла калитку. Усмиряя шумное дыхание, влезла в окно и, снимая сандалии, тихо притворила рамы за собой. Успокоенная привычно-родными запахами дома, соскользнула на кровать, стоящую у окна, и сбросила мокрое платье с обувью на коврик. Сандалии тяжело шлепнулись, а Катя вздрогнула и прислушалась.

Тихо. Бабушка не проснулась. Довольная Катя закуталась в одеяло, чувствуя озябшими ногами еще не остывшую постель, а в глубине души — легкое разочарование. Было не так уж и страшно! Она угнездилась, угрелась и спокойно уснула.

*

Катя проснулась. Всё ещё было темно. И тихо. Отодвинула занавеску — луна и ночь. Так тихо! Даже птицы молчат. И будильник не тикает.

Катя вскочила и вышла в комнату. Часы на комоде не шли. Прислушалась. Дедушка не храпит. Не слышно даже бабушкиного приборматывания во сне. Девочка еще минутку слушала, а потом аккуратно приоткрыла занавеску, чтобы не звякнули металлические кольца, и зашла в спальню.

Бабушка и дедушка лежали на своих кроватях, но какие-то усохшие. И не дышали. Подошла ближе. Бабушкина голова лежала на боку с открытым большим ртом и торчащими редкими длинными зубами… Пыльный серый череп с клочьями седых волос смотрел пустыми черными глазницами.

Сердце подпрыгнуло и забилось в ушах. Катя не смогла закричать. Убежала и прыгнула на свою кровать. Забилась в угол, закрылась одеялом и поджала ноги.

И ждала.

Но утро так и не пришло.

Никто не пришел.

Он проснулся и потянулся, разминая затёкшую шею и морщась от гнусной вони. Да, куча сальной шерсти, прикрытая брезентом, воняет тошнотно. Но это хорошо. Каждому будет ясно за километр — где-то что-то сдохло и разлагается. Дохлятина, не живое!

Его занесло на пустой мясокомбинат случайно. Стало даже интересно — никогда в таких местах не был. Боязливо заглянул в цеха — на крюках догнивали туши. Сразу вернулось беспокойство. Неужели только он остался? Бред! Людей было так много. В городе толпы, в метро не влезешь. А сейчас нигде никого. И тихо. Жутко, кошмарно тихо. И сумерки постоянные. Днем всё затянуто серым дымом, а ночью низкое небо неприятно светится и страшно ворочается, как живое.

Всех живых увели ходячие плащи. Фонариком посветили и увели, как собачек на верёвочке. Зато громадных мохнатых многоножек повыпускали. Но многоножки тупые — только дома разрушают и машины жрут. Он в них диском автомобильным залупил, твари даже не вздрогнули. И слепые, кажется — антенками дорогу щупают. Робот такой у него был в детстве.

Его не поймали, даже не заметили ни разу. Ему повезло и продолжало везти. Только слушать надо шорохи… Шур-шур-вжж… Нет, это не они. И не крыса. Ни крыс, ни собак, ни птиц — никого нет. Всех забрали. Это ветер. Не плащи. Плащи ходят как вздохи и холод пускают. Словно холодильник откроешь и холодный воздух тебе на голые ноги вывалится. Вот так и плащи. Бесшумно ходят или левитируют где-то за соседним домом, а тебя холодом по ногам: ш-ш-ш-ш и потянуло. Ещё пощёлкивают иногда, так в фильмах всяких межгалактических жуков озвучивали. Доозвучивались! Он передёрнулся, осторожно съезжая с кучи и нащупывая стену вытянутой рукой.

Сволочи! Свет вырубили, всё живое увели фонариками, дыму напустили. Ладно, еда пока есть, полно еды. Но не едой единой…

Он забирался в самые дикие места, где его точно не будут искать. По квартирам-то до сих пор ищут. Вон, недавно чуть сам не напоролся: они высоко были, он и не почувствовал, и вдруг лучи фонариков вырвались с верхних этажей высотки. Им что, они до земли с двадцатого этажа пробьют и пойдёшь, как робот с антенной.

Из города же уходить ещё страшнее. Тут еда и есть, где спрятаться. А где за городом спрячешься? В кустиках? А есть что? Ни зверей, ни птиц… А что зимой? Как вообще жить потом? Он остался один, совсем один… Зачем он остался? Не проще ли выйти навстречу фонарику и будь что будет… Сколько можно так прятаться, как крыса? Хотя крыс-то уже нет…

Шур-шур, шорохи… Ближе, дальше… Он дёрнулся и вжался в угол. Затаил дыхание. Топ-топ… Шаги! Сердце подскочило аж в горло и он бросился навстречу. Шаги уверенно приближались, а вместе с ними по ногам потянуло холодом.