Так в чем же разница? - (Зотова Марита)

ВНЕКОНКУРС

Проза

По мотивам еврейской народной сказки

«Раввин и балагола»

Солнце просыпается рано, бледно-рыжим лучом трогает купол ясской синагоги. Яссы еще спят, утомленные дневными заботами, тихие еврейские Яссы, и дотухающие сны их носятся утренним ветром вокруг синагоги. И один из них, самый проворный — залетает в окно, с первым отблеском солнца на половицах, путается в бороде Исайи, раскинутой по одеялу.

Исайя беспокойно причмокивает, шарит руками вокруг, словно бы пересчитывая собственные ускользающие сновидения, а потом — трепеща воробьиными крыльями, сны разлетаются прочь, и Исайя открывает глаза.

Свежий воздух пахнет дорожною пылью и потом перетруженных лошадей. Исайя встает с кровати, продирая глаза, вычитывает утренние благословения — солнцу, всходящему над сонными Яссами, и ветру, что стучится в запертую дверь ясской синагоги.

Исайя одевается, думая о солнце вечернем, что встретит его у дверей кишиневской синагоги, о ветре, что толкнет его радостно в спину в конце пути, что потревожит меховую опушку на штраймле, дернет шелковые полы капоты его.

Исайя выходит во двор, идет, по просыпающимся улочкам Яссы, и тень его, бородатая долгополая тень, тянется по земле вслед за ним.

— С добрым утречком, раби Исайя! — кланяется встреченный балагола. — Рановато вы встали сегодня-то…

Исайи безразлично имя балаголы, и те приветствия, что вырываются изо рта его, упрятанного в густой бороде. У балаголы кафтан, залатанный на рукавах, и грубые ладони — в мозолях от веревочных вожжей. Монеты Исайи, чистенькие, вызолоченные — теряются в складках их, звенят перепуганным звоном, исчезая в кошеле балаголы.

— В Кишинев мне, — говорит Исайя, вальяжно усаживаясь в подводу. — К Маарив успеешь?

Подвода трогается с места, скрипит колесами по булыжникам Яссы, скользит по улочкам их, промасленным солнцем, восходящим над крышами. Балагола гонит подводу вслед за солнцем, поднимающимся где-то там, на востоке, над кишиневскою синагогой и раввинами ее, что взойдут на крыльцо аккурат к Маарив, и Исайя будет средь них — приглашенным ясским раввином…

— А в чем разница между раввином и балаголой? — вдруг раздается с облучка, и Исайя возвращается мыслями — из отдаленного Кишинева к пыльной дороге, заросшей зелеными тополями, хищно тянущими ветви свои к пропотелым конским бокам. — Только в том, что балагола сидит на облучке, а раввин — в подводе. Перед Господом-то все едины, а вот перед людьми… Людям важно, во что вы одеты. Вы, раби, в шелковой капоте и штраймле — для них раввин, я, в сапогах и поддевке — балагола. А поменяй нас местами…

— Но позвольте, — прокашливается Исайя, придерживая свой штраймл — от хулигански дернувшего за макушку ветряного потока, — а как же моя ученость, мое знание Талмуда — оно что, не нужно, чтобы быть раввином? Нет, это просто смешно…

— А вы посмейтесь, раби Исайя, — улыбается в бороду балагола, — переоденьтесь в мою одежду, да поменяйтесь местами со мной. Посмотрим, сойду ли я за раввина… там, у кишиневской синагоги, где ветер знает — кто из нас раввин, а кто балагола.

…Ветер встречает подводу — на улочках Кишинева, залитых румяным закатом, потоками истекающим на крыши кишиневских домов, между которых — затерялась и синагога, всеми своими окнами ловящая закатное солнце, ветер пыльных дорог впускающая за резные двери свои.

Задом приноровившийся к тряскому облучку, с руками, ноющими от грубых вожжей — Исайя встречает взгляды глав кишиневской общины: почтительные, предупредительные… направленные не на него. Одетого в капоту и штраймл, балаголу под руки принимают с подводы, и ветер заботливо приподымает шелковые полы капоты его, нетронутые дорожною пылью. Исайя украдкой ощупывает себя — он ли это, раввин ясской синагоги раби Исайя — или уже кто-то другой?

— А что скажет почтеннейший раввин по поводу…

— Есть у нас, раби Исайя, один неразрешимый вопрос…

— А что говорит Талмуд… — ветром доносится до Исайи от черным, вороньим кольцом обнявших балагола раввинов. «Кар-р! — роняет ворона из клюва, распахнув свои крылья над кишиневскою синагогой. — Кар-кар-ре!»

«Вот же пилпулисты! — расплывается в довольной улыбке Исайя. — С незнанием Талмуда от них так просто не откаркаешься. Настало время и мне посмеяться над тобой, о, самонадеянный балагола!»

— Кар-р!

Покрасневшее от смущения, солнце прячется за синагогу, погружая Кишинев в сиренево-синие сумерки. Распахнутая дверь синагоги приветствует пришедших на Маарив, и мезуза на дверном косяке скучает по легким касаниям рук их.

— Кар-кар-ре!

— Я удивляюсь, что вам интересны такие простые вопросы, — ветром нанизываются на струной натянутую тишину слова балаголы. — Мне лень отвечать на них. Спросите лучше моего балаголу, — шелковый рукав раввинской капоты взвивается вверх, палец балаголы неумолимо вперивается в Исайю — с засолнцевевшими от возмущенья щеками, с криком протеста, застрявшим в горле, словно проглоченная по неосторожности кость… — спросите, он все вам ответит.

— А что скажет почтеннейший балагола раввина… — выкаркивает кто-то из глав кишиневской общины, и штраймл на макушке его дергается в такт его нетерпеливым вопросам. — А что же разъясняет Талмуд по этому поводу?

И, притушая гнев свой накатившей вечерней прохладой, Исайя говорит и говорит, до пересохшего горла, до заплетающегося от усталости языка, до убаюкивающей полудремы, мягко обнявшей затылок — что разъясняет Талмуд и о чем он умалчивает, и нудное карканье ворон над синагогой перебивает речи его, и толпа возле балаголы редеет.

— Великий! — почтительно опускает глаза кто-то из глав кишиневской общины — пред ясными, точно солнцем умытое небо, смеющимися глазами балаголы Исайи. — Ученейший из ученых! Прости, что потревожили тебя по столь пустяковым вопросам. Пойдем же с нами на Маарив… и балагола твой пусть с нами пойдет, хоть и в речах его меньше мудрости, чем во всем твоем святейшем молчании.

И, бросив последний взгляд на почерневшие без присмотра солнца кишиневские крыши, Исайя уходит, пряча в пылью дорог присыпанной бороде своей досаду на хитроумного балаголу. И задиристый, холодом разыгравшийся ветер — провожает его до дверей.

____________________________________________________________________________

* Штраймл — мужская шапка, отороченная мехом, традиционный парадный головной убор.

* Капота — долгополая верхняя мужская одежда.

* Балагола — еврей-извозчик.

* Маарив — вечерняя молитва в иудаизме, исполняется с захода солнца до полуночи.

* Пилпулисты — изощренно, схоластически толкующие Талмуд.

* Мезуза — прямоугольный кусочек пергамента, свернутый в свиток и помещенный в специальный футляр на дверном косяке у входа в синагогу.