Часть 2

Глава 4

Или Рассказ Половины

«…чепуха совершенная делается…»

Сегодня утром Половина возвращалась домой. Она шла своими любимыми кривыми и путаными пыльными переулками, всегда удачно срезая путь по уже успевшим покрыться травой и хотя еще молодой, но уже вредной крапивой дворам.

А ведь не всякий знает, какая это тонкая штука, срезать-то по дворам! А ведь это надо же уметь срезать по дворам, это ведь надо знать, как срезать по дворам. Неудачно раз-два срежешь, и все, конец, тупик, глухая стена. Выбирайся тогда, как хочешь, ведь обратно— то по своему следу не пройдешь.

Это знание алхимии подобно, это знание — тайное. Редкий московский житель может похвастаться умением срезать по дворам, редкий. Но Половина-то и принадлежала к ним, к редким.

Итак, она шла кривыми путанными переулками и всегда удачно срезала по дворам.

Вообще-то всегда приятно возвращаться домой, когда ты там долго не был, что и говорить — приятно. Вот идешь и думаешь: опять же, чайник, воротясь, поставлю. Гренок, к примеру с сыром, поджарю, окна раскрою и чайку попью. А в почтовом ящике — почти готовая подшивка "Вокруг света" за полгода. Красота! Приятно это все и скорости придает ходьбе.

И неизвестно, что именно, но что-то, не изменяя в тот час ни ее скорости, ни ее странной траектории, привело вдруг Половину, к ее великому изумлению, в этот вечно темный и чем-то по углам все время забитый — летом пылью, зимой снегом, осенью кучами разноцветных листьев пассаж, что тянется неизменно между переулком Козицким и площадью Пушкинской. Впрочем, всякий, если до сих пор его не знает, без труда найдет в Москве это место. Способ простой: не надо только хотеть туда попасть и тогда уж непременно попадете.

Итак, Половина удивилась. Половина сначала просто удивилась, но это скоро прошло, потому что, пройдя пассаж, она вышла-таки на площадь и тут уже удивилась жутко.

Что-то в знаменитом облике площади, облике знакомом до боли, было не так. Сначала она просто поняла, что что-то не так, а что не так, не поняла. Все, казалось бы, было на месте. И Александр Сергеевич, бронзовый и зеленеющий, стоял под солнцем и голубями, по-прежнему думая всю ту же свою мало кому известную мысль, и большой фонтан возле него высоко бил струями по-прежнему, и бульвары — Страстной и Тверской — по-прежнему же разбегались в разные стороны липовыми полукружьями, казалось бы, чего же боле?

Ан нет! Что-то все-таки было не так. Половина сразу стала этот «нетак» искать и нашла.

В общем, с первого взгляда, весь "Нетак" заключался в следующем. Во-первых, дома, стоящие по площади, были явно уже не тех цветов, что были раньше. И именно цветов, ибо были они раскрашены в цвета разнообразнейшие.

В зеленый и желтый, красный и сиреневый, голубой, малиновый, оранжевый были они раскрашены. Но и не так, как красят обыкновенно маляры, а так, будто чей-то вконец от рук отбившийся и, видимо, великанский, выше домов, ребенок прошел мимо и эдак своей не обремененной священным знанием композиции кисточкой игривыми пятнами, полосами, кружочками и прочими каракулями закрасил все в одночасье, чтобы серого и не видать было.

И все эти редакции, издательства, магазины и квартиры театральных жителей, вместо того чтобы покоиться в обычных покоях своих уютных серо-бурых домов, сидели теперь в каких-то больших пестрых коробках из-под леденцов.

«Охохо-хохо!» — только и смогла подумать Половина и принялась разглядывать окружающее с еще большим интересом.

А посмотреть было на что. Кроме всего прочего, взгляд поражали эти гигантские надписи, что издавна прочно утвердились на крышах и фасадах домов, выходящих на площадь. Нет, все вроде бы было на месте, но сколько Половина не пыталась вчитаться хоть в какую-нибудь — не получалось у нее ровным счетом ничего. Начинаешь читать, а смысл вдруг виляет хвостиком, путается и теряется по дороге.

«Ой-ё-ёй! — подумала Половина. — А ведь я ничегошеньки не понимаю! Тут явная какая-то путаница! Наверное, это кино какое-то снимают».

Тут только Половина заметила, что на площади совсем почти нет народу, а транспорт ни по улице Горького, ни по Тверскому, ни по Страстному не ходит вовсе. Зато и на обеих сторонах улицы, и на обоих бульварах собралась толпа, напрочь все запрудившая и сдерживаемая на месте только лишь медленно колышущимся черно-белым прямоугольником конного милицейского строя.

И пока Половина, ничего не понимая, оглядывалась по сторонам, откуда-то подул ветерок, набежала тучка и закапала легким грибным дождем, который, впрочем, быстро кончился, да и тучка убежала, но тут Половина услышала нечто уж совсем странное.

Это было какое-то легкое, очень легкое, будто бы ветер сдувает песок с вершины дюн, шуршание тысяч маленьких, как бы мышиных ног, сквозь которое изредка что-то мелодично позванивало. И источник этих звуков был Половине не ясен.

Когда же она наконец догадалась посмотреть вниз, то увидела, как мимо нее несутся, подгоняемые ветром, шурша и позвякивая, заполняя собой все пространство площади, маленькие такие разноцветные шарики. Они, видимо, были очень легкими, так что ветер гнал и гнал их вперед, закручивал спиралями и хвостами, и были они цветов таких разнообразных, что у Половины тут же запестрело и замельтешило в глазах и даже немного закружилась голова. Но это скоро прошло, и оказалось, что головокружение — не единственный результат: Половина вдруг начала смеяться. До нее стал доходить смысл происходящего.

«А ведь нет, это не кино снимают, это все так и есть!» — смеялась и никак не могла остановиться Половина.

А шары бежали, вились вокруг нее, шуршали, звенели, смеялись и пели. И было это так весело, что даже бронзовый Александр Сергеевич отвлекся вдруг от своей мысли и уже не стоял, а сидел на постаменте в позе роденовского Мыслителя, с той лишь только разницей, что свободной от головы рукой великий поэт держался за живот, а плечи его неритмично вздрагивали.

Толпа за оцеплением тоже отчего-то смеялась и вяло валила через строй, тоже, впрочем, судя по всему, находящийся в глубоком припадке смеха. Хотя, если разобраться, никто особенно никуда и не лез и никто никого особенно не держал, вероятно, оттого, что слишком смешно было лезть куда-то или держать кого-то. И чем все это должно было кончиться, неизвестно, ибо кончилось неожиданно и вдруг.

Неизвестно откуда взявшийся ветер поднял разом все шары вверх, наступила тишина, и смех прекратился.

Он задержал их в высоте, шары замерли в воздухе и градом, звенящим градом посыпались вниз! Но у самой земли ветер вдруг снова закрутил их в какой-то совсем уж невероятный смерч и унес их куда-то в небо! И пропал в нем.

И это было все, что было. Все вернулось наконец на круги своя. Дома наконец стали опять серыми и бурыми, привычными и скучными.

По этому поводу немного погодя оцепление было снято, а конный прямоугольник развернулся в цепь и двинулся вверх, в сторону Белорусского вокзала. Двинулась и толпа, и никто отчего-то не стал ждать продолжения (да и верно, какое же продолжение, когда оцепление снято?), и граждане побежали куда-то дальше, дальше по своим неотложным делам. И каждый говорил себе: "Все это воздух. Чего только в воздухе весной не увидишь, даже такое. Но торопись же, есть дела и поважнее!"

И Александр Сергеевич снова встал на ноги, отряхнулся и замер, обреченно предоставив голубям свои бронзовые плечи и зеленеющую голову с никому неизвестной мыслью. И снова заездили троллейбусы, и вид у них, у крупных рогатых, был такой, словно ничего и не произошло. И тут бы и быть концу этой истории, но...

Но Половина и еще какие-то люди, которым уже не надо было больше никуда бежать, зачем-то всё стояли и смотрели вверх, ожидая какого-то чуда.

И оно было. Не для всех. Тихое и незаметное чудо. Бесшумнее чуда для стоящих, задрав головы, трудно было бы придумать. Ничем не выделяя себя над шумом наползавшего города, над крышами домов показалась изумительно белая чайка. Долетев до середины площади, ровно над тем местом, где бил фонтан, она резко взмыла вверх и там пропала так же бесследно, как и ветер.

И если бы в тот час Половина имела любопытство рассматривать фасады домов, выходящих на площадь, то она непременно, просто обязательно заметила и признала бы человека, стоящего на высокой каменной галерее одного из них. Это был Клавдий.

Александр Иванович сидел за столом и смотрел в чашку с чаем. Что ему там виделось в этой чайной глубине? Знамения ли он ждал или совета какого, или думал, что вот вдруг заволнуется, закипит темная торфяная чайная поверхность и выглянет оттуда кто-нибудь мокрый и мудрый, чаинки изо рта выплюнет и все тут же, прямо не вылезая из чашки, и расскажет ему?

Неизвестно. Ясно было одно: пытался он постичь суть происходящего с ним.

А суть, она ведь как глаза у кошки: все вроде бы просто — кошка, но смотришь ты ей в глаза, и что же ты там видишь? Черную бездонную глубину и ни огонька в темноте, пустоту, бесконечную пустоту.

Вот он и сидел и пристально глядел в чашку. Но никто отчего-то из чашки не вылезал и ничего ему, видимо, объяснять не собирался, а потому решил Александр Иванович для пользы дела считать, что он спит. Спит крепко, хорошо, вот сны только видит странные.

— Я сплю! — сказал он вслух, и стало как-то спокойнее.

За окном раздался булькающий звук. Он отодвинул штору и увидел за ней нечто, что окончательно убедило его в верности выбранного курса.

За окном, в прозрачных потоках свежего майского воздуха, парил какой-то мужик в ватном пальто и сапогах. Увидев Александра Ивановича, мужик этот оживился, смял с головы рыжий треух и обратился к нему. Речь его была довольно долгой. Изредка он останавливался и, делая в воздухе реверанс, как-то при этом странно разводил руками и что-то бессвязно бормотал. Но сколько Александр Иванович ни старался, не мог он уловить в этой речи положительно никакого смысла.

"Это же надо, — подумал с грустью Александр Иванович, — сойти с ума в самом начале мая! Вот этого я от себя никак не ожидал!"

Мужик замолчал и вопросительно посмотрел на Александра Ивановича. И тот, не зная, что ответить, собрался уже предложить ему чаю, но вдруг мужик заговорил, как та щука, человеческим голосом:

— Петрович, — изрек он.

— А, — обрадовался Александр Иванович. — Это на шестом, этажом ниже!

— Вся?

— Что, извините?

Мужик озадаченно посмотрел вниз, потом галантно поклонился, произнес "блааарю" и скрылся где-то за оконным карнизом.

— Может быть, чаю? — крикнул вдогонку уже ничего совершенно не понимающий Александр Иванович.

— Понемногу благодарен, непомерно загляну! — раздалось счастливое снизу.

Глава 5

«Нами замечено, что при нагревании

жидкость все-таки расширяется»

( из наблюдений электрических чайников)

Время близилось к полуночи, когда над домом, стоящим неясной буквой между тихой улицей и гаражами, показалась луна. Она засветила меж деревьев, заливая белым матовым светом все вокруг: и двор, и резкие углы чердачных построек, и окна, и балконы с невероятными каменными перилами, и горшки с геранью. И Александр Иванович понял, что пора ставить чай.

Он перетащил в кухню свое любимое и единственное в доме кресло, зажег свечи и газ на плите. На плиту же он поставил чайник, страшно древний, но зато белый и с ромашками, а на стол постелил скатерть, тоже любимую и единственную в доме, тоже белую, но без ромашек.

Когда же был заварен крепчайший индийский чай, а на столе живописно выставлены угощения — бублики, изюм и нарезанный тонкими ломтиками сыр, наконец раздался звонок в дверь.

Это был старичок-букинист со Сретенки.

— Я так и знал, что вы сегодня придете. Я вас ждал, — сказал Александр Иванович, — я во всеоружии: вот и чай слоновый, вот и бублики.

— Великолепно!

— Вы видели мою записку?

— Ну да! Я как раз в рыбу уходил. За мойвой для кошек. У меня теперь их целых четыре головы мелкого скота! Пока покормил, пока то-се, смотрю — уж ночь на дворе! Ну нет, думаю, старик, хоть и поздно, а давай-ка ты вперед да с песней, тебя наверняка ждут!

— Ни слова больше! — воскликнул Александр Иванович и бросился в кухню.

Недолго думая, приступили к любимому делу: разлили чай и чинно, отдуваясь, принялись чаевничать — неторопливо, грамотно, по-московски, разговаривая между делом о том и о сем. Оба любили и ценили это важнейшее дело — чаю попить и всегда находили повод к нему. И в гости друг к другу на чай ходили исключительно пешком, даром, что час ходьбы. Все-таки церемония! Ценили они и свежий крепкий чай, и московские бублики, и тихие ночи, когда большой белый лунный блин висит еще высоко и чай можно пить бесконечно и совершенно никуда не спешить.

Господи! Сколько же чая выпивается людьми на ночных московских кухнях! Есть ли на это какая-нибудь статистика? Есть ли хоть какое-нибудь хоть мало-мальски научное описание этого процесса? Знает ли кто об этом? Ведает ли об этом хоть какое-нибудь сведущее ведомство? Ведь ночь-то, ночь катится куда-то тихо и незаметно, кто-то о чем-то говорит, спорит, смеется, а ты сидишь себе и, важно попыхивая папиросой, подливаешь гостям чаю. Удивительная вещь!

Оба уже давно выпили по нескольку чашек и так хорошо налегли на бублики, что под потолком уже собралось изрядное количество дырок от них. Там, вверху, они свободно парили, произвольным образом переплетаясь в кольца с клубами табачного дыма, вращаясь и мерцая при свете свечей.

Александр Иванович не забывал подливать гостю чаю и изредка говорил:

— Бублики-то, бублики кушайте. Свежие, с Сумасшедшего Генерала бублики. Не стесняйтесь, еще есть!

А ночь уходила. Уходила незаметно и тихо. Луна, следуя своему обычному движению, успела спрятаться за деревья и теперь, наверное, освещала ту половину двора, что не видна невооруженным глазом.

Казалось даже, что луны нет уже вовсе, только сидевшие на крыше кошки имели какой-то странный серебристый блеск.

Да и, пожалуй, только эти серебристые кошки могли видеть, что же происходит под окнами квартиры Александра Ивановича. А происходило там вот что.

Едва скрылась луна и во дворе стало совершенно темно, как от стены, ровно под окнами Александра Ивановича, отделилась какая-то тень, странная и бесформенная, и начала двигаться вверх. Надо заметить, что продвигалась она с прямо-таки паучьей ловкостью, быстро работая всеми своими конечностями, плотно прижавшись к стене и бесшумно лавируя среди невероятных окон, карнизов и балконных парапетов старого дома.

На высоте седьмого этажа тень эта остановилась и замерла прямо под кухонным окном Александра Ивановича.

Да, если бы кошки в тот час не были бы так заняты своими делами, то они, пожалуй, смогли бы заметить и признать в свете окна и клетчатое ватное пальто, и рыжий треух незнакомца, неведомым образом зависшего под карнизом.

Дальнейшие же его действия показались бы кошкам еще более странными: все так же паря в воздухе, он полез рукой куда-то за пазуху своего пальто и, порывшись там, извлек на свет нечто, в чем даже кошки признали бы фельдшерский стетоскоп. Самый простой и обыкновенный, системы "дышите-недышите", один конец которого он приставил к уху, достав его таки из-под шапки, а другой же — к оконному стеклу, и замер в неподвижности, как будто умер. Слышно было только, как внутри него что-то тихо булькает.

Минуты через три он снова оживился, опять полез за пазуху, порылся там немного, достал еще что-то, поднес к губам, и тихо, как бы сквозь зубы произнес:

— Седьмой. Наблюдение продолжаю. Слышимость нормальная, — и снова замер, как будто умер.

Сказал он это так тихо, что даже кошки ничего бы не разобрали, но в это время, глубоко под землей — так глубоко, что даже поезда столичной подземки грохочут где-то сверху — на седьмом подвальном этаже одного из красивейших московских особняков вдруг зажужжали какие-то сложные приборы и устройства, потекла магнитная лента и пятнадцать человек, сидевших возле них, бросив газеты и кофе, обратились в слух.

Глава 6

Был выпит уже почти весь чай, когда на Москву с востока неожиданно наползло утро. Город вздрогнул, ему посвежело. Вздрогнули химеры, амуры и влюбленные на каменных, покрытых холодной росой парапетах и сводах, вздрогнули в ветвях вороны, и даже ночные сторожа повернулись на своих ложах.

А в маленькой уютной кухне по-прежнему сидели двое: Александр Иванович и старый букинист.

Александр Иванович мыл под краном чашки, а старичок со Сретенки сидел рядом на табурете с чашкой чая в одной руке и папиросой в другой и задумчиво глядел куда-то в предрассветную даль. Рассказ Половины его сильно поразил. Борода его встревожено топорщилась вперед, навстречу неизвестному.

— Да-а! — протянул он. — История! Вот говорят: утро вечера мудренее, однако сейчас уже утро, а что-то все не мудренеется! Что же, будем ждать вечера! Да, пожалуй, и пора мне. Кошки мои, поди, уж из ночного вернулись, корму просят! Пойду потихоньку.

Стали прощаться, распихивать по букинистовым карманам оставшиеся бублики со словами: «Бублики — лучший подарок. Чайку попить».

— Ба, чуть не забыл! — вдруг спохватился Александр Иванович. — Вот, ведь возьмите, это ведь ваше наверное… подобрал у вас под дверью, думал, может, вещь полезная, а вы потеряли, а там дворник без парусов… — как-то невнятно закончил он и принялся шарить по всем карманам в поисках букинистова кольца. Но в карманах попадались все время только дырки и какие-то непонятные крошки.

— А, ну да! — вспомнил он и снял кольцо с пальца, — забирайте, вот оно.

Букинист долго, по-стариковски сосредоточенно сопя носом, разглядывал кольцо. Он повертел его так и сяк, потом достал из кармана любимую свою лупу, прочитал, тихо шевеля губами, надпись и протянул кольцо Александру Ивановичу.

— Нет, не моя это вещь. Отчего бы это такое? И к чему бы это такое можно приспособить? Не пойму! Что за кофель-бугель? Ерундовина какая-то!

— Ну и ладно, тогда я ее выброшу. Хотя, нет, оставлю на память…или… или… мышам на игрушки отдам! — и Александр Иванович покосился почему-то с загадочной улыбкой на изгрызенный угол старинного буфета.

"…выброшу. Хотя, нет, оставлю на память. Или мышам на игрушки отдам..." — раздавался в эфире сквозь шипение и свист голос Александра Ивановича.

"…мышам на игрушки отдам..." — гулко разносился он по темным глухим коридорам седьмого подвального этажа одного из красивейших московских особняков. Коридорам до того пустым и тихим, что заставил даже вздрогнуть от неожиданности старика Женю.

Пожилой рыжий таракан Женя был вот уже весь вечер занят тем, что пытался вывести из строя один совершенно ему ненужный и даже скорее вредный осветительный прибор. Прибор был из разряда тех, что именуются в простонародье "лампочками дневного освещения" и коими был увешан весь седьмой подвальный этаж в количестве для Жениных глаз невыносимом.

Но эта-то лампочка была вреднее всех других. Эта лампочка просто положительно мешала жить. Она светила всю ночь и по всему коридору так ярко, что абсолютно любой проходящий мимо кретин имел возможность видеть, чем занят Женя, и даже более того, помешать его занятию, швырнув в него чем-нибудь тяжелым. А вот этого Женя не любил. Он любил одиночество.

А потому, решив положить раз и навсегда конец всяческим поползновениям на свою личную свободу, он и сидел сейчас на лампочке и вот уже с девяти часов вечера пытался ее обезвредить. Он был увлечен своей работой, дело спорилось у него в руках, дело было уже почти сделано, осталось только хорошенько навалиться вот на эту штуку...

"Господи, совсем свихнешься на этой работе!" — сказал себе Женя, оправляясь от потрясения, произведенного в нем незнакомым голосом. Он сел на край лампы и стал из-под потолка смотреть, чем заняты эти, внизу. Сидящие возле приборов напряженно слушали, кто-то делал пометки в блокноте, курил, крутил какие-то ручки, кто-то нервно расхаживал по комнате из угла в угол и тоже курил, курил...

…Букинист еще раз зазвал к себе заходить, попрощался и вышел за дверь.

— Буду ждать! — крикнул Александр Иванович в темное и уже пустое пространство прихожей и отверстой лестничной клетки.

И тут же голос Александра Ивановича полетел в эфир, прерываемый какими-то щелчками и разрядами, шипением и скрипом. Но понимает ли кто смысл всего этого шума?

Ведает ли кто, что залетает к нам в наше радио вместе с Антонио Вивальди, вылетевшим из радио-башни на Шаболовке в этот предрассветный час?

Вот первый троллейбус — большой пузатый аквариум — не спеша, тихо, как партизан, прокрался по улице, остановился на перекрестке, сверкнул в проводах фиолетовым и тоже попал в эфир. Или вот, например, слышно: быстро-быстро говорит кто-то. Не бойся — это кофемолка. Это Петрович, сосед снизу, обыкновенно-проснувшийся ни свет ни заря, кофе себе мелет.

Радиопомехи? Чушь, не смешите меня! Радиодыхание ночного города!

Бушмены и Бушприт! Поэма Ливингстона!

А вот и еще еле слышный, но весьма значимый щелчок в эфире. Это в одном из красивейших из московских особняков старик Женя совладал наконец со своей лампочкой. Вражина мигнула в последний раз, и в эфир полетел ее предсмертный вздох.

А пожилой таракан спустился вниз и, задымив папиросой, в наступившей кромешной темноте устало произнес:

— Вот и хорошо. Остальное — к осени докончу!

А главный из этих, походив по комнате, вдруг резко остановился:

— Довольно! Наблюдение снять.

Тут же приказ был передан в эфир, раза два столкнулся с Вивальди, чуть не был задавлен троллейбусом, но дошел-таки до адресата под окном Александра Ивановича.

Человек в ватном пальто отключил свои приборы, аккуратно, не торопясь, смотал провод и стал уже было спускаться вниз, как вдруг заметил, что зацепился за что-то торчащее из стены рукавом.

Когда он наконец выпутался, было уже поздно: кухонное окно с треском распахнулось, и что-то чрезвычайно быстрое, с воем и свистом вырвавшееся оттуда, вдруг подхватило его, подняло вверх над крышами, над кошками, над тополями, выше, над белой полосой рассвета, и еще выше...

И понесло прочь. В направлении ему совсем неизвестном...

… С каким-то непонятным ощущением вернулся Александр Иванович в кухню и чтоб хоть как-то успокоить чувства свои, решил помыть там посуду. Но тут вспомнил, что уже мыл ее и вымыл всю без остатка. Тщетно он пытался найти на столе хоть какую-нибудь грязную чашку или, на худой конец, вилку — тщетно. Нашел там только это дурацкое колечко, что осталось от букиниста.

Стол был вызывающе чист, а чашки блестели и сияли на полке ослепительным, не чашечным даже каким-то светом. Где-то ведь оставался у него еще неплохой бразильский кофе. Но искать и варить сейчас кофе было лень, поэтому он просто сел у окна и закурил. Он откинулся в кресле, повертел в руках колечко, надел его обратно на палец и, выпустив тоненькую струйку дыма, закрыл глаза...

… Высокие пальмы, сидящие своими мохнатыми ногами по щиколотку в белом, как сахар, песке, нагретом солнцем — большим оранжевым апельсином, лениво шевелили вверху, под потолком, листьями, раздуваемыми изредка налетавшим мокрым бризом. Ах, Время Отлива...

…Не успевшие Убежать в Море закрывают свои Дома и остаются ждать своего Времени Прилива, среди мокрого песка и высыхающих под апельсином морских трав.

Под пальмами же, на подстилке необычайно душистой, в тени и прохладе, среди опавших...

"Нет, пальмы все-таки кокосовые", — поправил свои неожиданные мысли Александр Иванович.

… Среди опавших кокосовых орехов… И вот тут-то он понял, что происходит нечто странное: во-первых, он вдруг увидел, что больше уже не сидит в кресле и даже хуже того, странным образом висит над ним в воздухе, а во-вторых...

А во-вторых, он заметил, что, видимо, во всем виновато это никому не нужное кольцо у него на пальце. Эта несуразная мышиная игрушка почему-то светилась слабым голубым светом.

«А в чем, собственно дело?» — хотел было возмутиться Александр Иванович и даже посмотрел грозно и вопросительно на белый с ромашками чайник на плите. Но, чайник, даже если что-то и знал, ничего не успел ему ответить.

"Бублики — лучший подарок", — пронеслась какая-то шальная мысль в голове у Александра Ивановича и зря.

Из того, что произошло с ним дальше, Александр Иванович понял только то, что он вдруг неожиданно, образом странным и ему неведомым, с треском вылетел сквозь закрытое кухонное окно и понесся от дома прочь.

Он не видел ничего, потому что глаза его были закрыты, и почти ничего не слышал, только свежий весенний ветер шумел у него в ушах, да позади него что-то все время кричало голосом диким и страшным.

Когда же он попытался наконец приоткрыть один глаз, то увидел, что солнце не только уже встало, но, видимо, уже попило бразильского кофе и даже куда-то собралось, ибо совсем рядом с ним, ослепительно желтое, оно совершало какой-то стремительнейший вираж, все время пытаясь зайти у него сзади. Больше смотреть он на это не смог и снова глаза закрыл, успев, однако, заметить, что находится уже слишком высоко и облака отчего-то вращаются вокруг него. И вот как-то так вышло, что не запомнил Александр Иванович больше ничего. Успел только подумать: "Вот это да!" — и провалился куда-то.

И не видел он ни птичьих стай, возвращавшихся с юга ему навстречу, ни лиц изумленных пилотов пассажирских авиалайнеров.

Не видел он и человека в ватном пальто, увлеченного той же неизвестной силой, летящего вслед за ним и кричащего нечеловеческим криком, прижимая к ушам рыжий треух…

Глава 7

"Кажется, это конец", — подумал Александр Иванович. Способность думать возвращалась к нему медленно и с явной неохотой, но, однако, все же вернулась. Вернулась неожиданно, как-то вдруг и сразу вся. И сказала, вернувшись, только одно слово:

— Ого!

И тогда он решился открыть глаза. Голубой, ослепительно голубой свет обрушился на него, и он обрел слух. Плеск волн, шорох песка и крик чаек — вот что он услышал! Он лежал на настоящем берегу настоящего океана, на берегу неизвестном, но, очевидно, безумно далеком и странном.

Он повернул голову и сделал попытку осмотреться. Удивительный полет его завершился и завершился, видимо, благополучным падением с высоты, ибо лежал он посреди глубокой воронки, метра в три шириной, проделанной им в мелком белом коралловом песке. Впереди, за бруствером, метрах эдак в ста, маячили высоченные пальмы с толстыми лохматыми стволами, позади шумел прибоем неизвестный зеленый океан и дул на него теплым соленым ветром.

Александр Иванович выбрался из воронки и тут же снова сел на ее край: кровь резко ударила в голову, и какие-то зеленые круги поплыли перед глазами.

"Это все от воздуха", — сказал себе Александр Иванович и потихоньку начал отползать от места своего падения в сторону океана. Полежав немного, он почувствовал в себе силы встать на ноги и оглядеться. Кажется, как ни странно, он совсем не пострадал при падении и даже не ушибся, однако от этого было не легче. С головой-то явно было что-то не то, судя по тому, что он видел.

Стоял он, оказывается, в начале того дня на берегу тихой зеленой лагуны, в самом центре небольшого недоеденного кораллового бублика-атолла, в том самом его месте, где всем без исключения бубликам свойственно иметь дырку.

И не было у того бублика ни названия, ни номера, ни владельца. Одни только географические координаты, да, впрочем, и это весьма сомнительно.

— Ну ты, брат, даешь! — сказала Половина. — Вот оно, пагубное пристрастие к бубликам! Бублики, вишь ты, лучший подарок!

Александр Иванович долго вглядывался в горизонт, на предмет нахождения там чего— или кого-либо, но ничего и никого не обнаружил, кроме самого горизонта, а он, как известно, всего лишь линия, к тому же воображаемая.

Александр Иванович посмотрел на злосчастное кольцо у себя на пальце, на пальмы, на океан и задал сам себе вполне резонный вопрос:

— Интересно, и где это я теперь? — и снова посмотрел на кольцо.

Кольцо было теперь темным и пустым.

«А ведь оно-то уж наверняка все знает! Надо его только спросить, что дальше-то делать и, главное, где же я! Только как к нему подступиться-то?» — подумал Александр Иванович и еще раз посмотрел на свой палец с кольцом. Лучше бы и не смотрел! Странное колечко это становилось все темнее и темнее, делалось все более пустым и невесомым, затем начало светлеть и приобретать некую прозрачность, затем стало легким и прозрачным совершенно. Кольца не стало.

Круглыми, растерянными глазами обвел он еще раз сначала горизонт, затем линию прибоя, затем далекие какие-то пальмы, затем еще раз песок у себя под ногами, затем еще раз место своего падения. Ничего нового он там не увидел. По краю свежей воронки уже расхаживала какая-то любопытная чайка и уже что-то деловито выклевывала из песка, переносила с места на место, прикапывала своею лапкою, снова раскапывала, словом возилась какой-то ей одной понятной птичьей возней. При этом делала она все, как и полагается чайкам, весьма чинно, солидно и с расстановкой, сопровождая каждое свое действие многозначительными наклонами головы и пристальным разглядыванием результатов своего труда то одним, то другим глазом. Заметив, что на нее обратили внимание, она безразлично повернулась к Александру Ивановичу хвостом и продолжила свое занятие.

Тогда и Александр Иванович тоже повернулся к ней хвостом и тоже продолжил свое занятие — то есть снова принялся бессмысленно разглядывать все то же: океан, небо, горизонт, пальмы, песок, прибой, лагуну. Это был замкнутый круг, и он снова уперся взглядом в чайку.

Чайке, похоже, уже надоело возиться на одном месте, она в последний раз критически оглядела то, что получилось, сначала правым, затем левым глазом, потом далеко вытянула шею, трижды пронзительно прокричала, вприпрыжку снялась с места и улетела.

Александру Ивановичу стало вдруг любопытно, что же могла найти эта наглая чайка в его воронке. Он подошел ближе и с удивлением обнаружил, что теперь там имеет место, оказывается, некоторая надпись. Надпись эта шла ровно по краю бруствера. Подойдя еще чуть ближе, он разглядел, что сделана она из каких-то темных камешков, прямо по белому песку, а подойдя совсем близко, даже смог ее прочитать:

«обратно верну три часа клавдий».

Александр Иванович сел на песок. Он сел и тут же принялся лихорадочно думать и размышлять, как давеча вскверу близ Сумасшедшего Генерала. К счастью, этот путь был им уже тогда пройден, и Александр Иванович по накатанной дорожке пришел опять все к тому же выводу, что чайка — это чайка, а не ворона, например, и Клавдий не Петрович — сосед снизу. А где Клавдий — там все что хочешь может быть.

«Вот это да! Вот оно что! Клавдий! — обрадовался Александр Иванович. — Это, значит, сон мой продолжается. Сплю я все это время и сню себе все. Я просто еще не проснулся, а как проснусь, так все и кончится. Надо будет обязательно сварить себе бразильского кофе, когда проснусь, а то что-то все время с головой не то происходит».

— Воздух тут удивительный, — произнес он вслух и поднялся на ноги. — Даже не пойму, чем так пахнет.

— Удивительно! Удивительно пахнет! — сказал он и подпрыгнул вверх так высоко, что со стороны, пожалуй, это могло бы показаться неприличным, и даже кошки, если бы увидели...

Но кошками тут и не пахло. И не пахло тут вообще н и к е м! Абсолютно!

А солнце вставало все выше и выше, огромное и оранжевое, как марокканский апельсин, и рисовало на еще не нагретом песке длинные синие пальмы.

«Послушай, не будь ты как сыч! — неожиданно подала реплику его Половина. — В рыбу-то не уходи, дурень! Какой сон? Где ты видел такие сны? Бросай ты думать, пойдем лучше искупнемся, вон жара какая. Подарок это, подарок тебе! Давай, давай, пошевеливай плавниками, времени-то всего ничего осталось!»

— Да-да, — рассеянно отозвался Александр Иванович. Не имел он обыкновения спорить со своей Половиной по пустякам. Для чего спорить-то, когда и так всем ясно, что это сон?

Он сбросил рубашку и башмаки, закатал брюки до колен и побрел вдоль берега по самой кромке воды к пальмам, не спеша и всякий раз становя ногу на песок как-то по особенному торжественно, омываемый теплыми зелеными волнами.

Когда он в очередной, уже несчитаный раз, мокрый и соленый, выбирался из воды, вдоволь насмотревшись на розовых и голубых медуз, солнце поднялось еще выше, сократив в размерах нарисованные пальмы. Было жарко. Александр Иванович дошел до деревьев и лег на траву в один из рисунков погуще.

"А что, если у него обратно что-нибудь не сработает? — как-то лениво подумалось ему. — Вот будет здорово. Так тут и останусь, так тут и поселюсь. Чайки будут приносить мне еду, а я им буду говорить: "Понемногу благодарен!" — и тихими вечерами, эдак сидючи у камелька рассказывать сказки и всякие страшные истории".

— Чайки, — обратился он к чайкам на берегу. — Вы любите страшные истории?

Чайки оторвались на минуту от своих дел и посмотрели на Александра Ивановича хитрым своим чаячьим глазом. Большое сомнение в необходимости подобных историй в данный момент было написано в этом глазу.

— Ну не хотите, как хотите, — поспешно согласился он, а про себя решил: "Это не беда, есть же еще и арифметика, и Греции Древней история. Можно и их у камелька. Жаль только, табаку я не взял".

Синий пальмовый рисунок предательски выбрался из-под Александра Ивановича, целиком предоставив его солнцу, и солнце сразу же этим воспользовалось. Высокое и жаркое даже в эти часы, ударило оно в глаза и ослепило.

Александр Иванович перебрался на новое место, выбранное тенью, зарылся поглубже в песок и сказал:

— Если это сон, то лучше его досмотреть здесь! — и тут же мгновенно заснул.

Разбудило его ярчайшее солнце. Было нестерпимо жарко.

— Пойду-ка я лучше поплаваю! — крикнул он хитроглазым чайкам и с разбега бросился в море.

Спустя немного времени, напевая победную песнь, он брел по кромке прибоя уже по другой стороне берега, там, где еще не ходил. Он изредка останавливался для того, чтобы схватить босыми пальцами ног какую-нибудь красивую раковину или кусок коралла. И хвост его, страшно довольный купанием и вообще всем происходящим, рисовал вслед за ним узоры на горячем песке. И ничто на свете в это утро не смогло бы сбить его с толку и удивить больше, чем человеческий крик:

— Помогите! Па-маги-и-ите-еее! — страшно кричал кто-то со стороны кучки мохнатых пальм.

"Боже мой! — пронеслось у него в голове. — А ведь я тут не один!"

Он вопросительно посмотрел на чаек. Те ответа не дали, и тогда он бросился бежать в сторону крика.

Под сенью пальм удивленному взору Александра Ивановича открылась картина странная и совершенно невероятная: высоко-высоко, на очень высокой кокосовой пальме, на самой ее вершине, вцепившись в ее густую зеленую гриву, одетый отчего-то в пальто, сидел какой-то человек и охрипшим уже от крика, не человеческим уже голосом орал в открытое перед ним бесконечное голубое пространство:

— Спасите! Не губите! Помогите!

Александр Иванович даже сел от удивления и дар речи тут же и потерял.

Увидев Александра Ивановича, человек тот необычайно обрадовался и закричал сверху вниз:

— Люди добрые! Граждане-товарищи! Помогите чем можете! Снимите меня отсюда! — и по привычке добавил скороговоркой: — Спасите-помогите!

— Господи, да как же вы туда забрались? — с трудом обрел дар речи Александр Иванович.

— Да не забирался я! — чуть не плача кричал незнакомец. — Сам не знаю, как сюда попал!

— Попробуйте тогда по стволу съехать, он ведь гладкий совсем! — предложил тогда Александр Иванович.

— Не выйдет!

— Отчего же? Вы что, уже пробовали?

— Да не в том дело, тут и пробовать нечего. Во мне весу нет!

— ?!

— Да, да я легок, как этот проклятый бриз, который сдувает меня с этого проклятого дерева, чтоб мне провалиться!

— То есть… То есть как это? — Александр Иванович даже сел от удивления. И на этот раз вместе с даром речи потерял еще и дар мысли. Минуты через две дар номер первый, правда, вернулся, но вот второй...

Впрочем, еще через две минуты вернулся и тот, но с большими потерями...

— Так, — сказал Александр Иванович, пользуясь уже вовсю вернувшимися дарами, — мне что-то нехорошо. Мне надо посидеть и подумать, — но не сел, а отчего-то принялся расхаживать взад-вперед под пальмой.

Медленно, медленно и постепенно остатки утерянного дара номер два, израненные, разбитые на голову в неожиданной стычке с малочисленным, но свирепым отрядом Непонятного, возвращались домой.

Минуты через три он посмотрел наверх и спросил:

— Висите?

— Висит тот, кто весит, а я тут по силе возможности по ветру развеваюсь как… как фанера! Придумайте же что-нибудь, как мне отсюда спуститься!

— А что это на вас надето?

— Пальто, пальто на мне. Хорошее такое, ватное… — кротко сказал незнакомец и вдруг взревел: — Пес бы его побрал в такую жару! Пальто на мне! Чтобы совсем мне не улететь!

— А, вот теперь я, кажется вас узнал. Это же вы искали вчера Петровича, моего соседа снизу? Впрочем, ладно, об этом после. Так вот, привяжите-ка себя чем-нибудь к стволу для начала. Например, ремнем. Привязали? — спросил он немного погодя.

— Кажется, да, — был ответ.

— А теперь снимайте свое это пальто!

— А не унесет меня?

— Попробуйте, не должно вроде...

Незнакомец медленно, со всяческой осторожностью, снял с себя пальто, тут же порыв ветра сильно его изогнул, но ремень все же выдержал, и тогда Александр Иванович крикнул:

— Замечательно! А теперь… — он сделал театральную паузу, — а теперь рвите орехи и набивайте ими пальто!

— Гениально! — закричал пальмовый человек. — Гениально!

— Зеленых, зеленых побольше! — советовал снизу Александр Иванович. — В них молоко!

Через десять минут все было готово. Человек отвязал ремень и под радостные крики благополучно грохнулся на песок.

— Ура! — закричали они оба.

— Вы не ушиблись ли? — спросил было Александр Иванович, но вопрос его никто не услышал: время истекло!

Все та же неведомая, чудовищная сила подняла неожиданно в воздух и Александра Ивановича, и незнакомца, и его пальто, набитое тяжелыми орехами, заботливо подобрала с земли даже брошенные Александром Ивановичем рубашку и башмаки, подняла над пальмами, выше, выше, и еще выше и, не разбирая пути, понесла на север...