Часть 4

Глава 14.

Пробудился Александр Иванович перед самым заходом солнца и очень этому обрадовался. Еще бы чуть-чуть и оно бы село совсем.

— Чаю, чаю. Скорее чаю! — сказал он чайнику, ставя его на огонь. И пошел умываться. Шишлин еще спал. Он досвистывал, видимо, уже последнюю арию из «Фигаро», немного наврал в коде, затем все-таки выбрался на финишную прямую и под аплодисменты Александра Ивановича победно завершил. Гром аплодисментов!

Засвистел чайник. Александр Иванович налил себе чашку, выбрался на балкон и, сев на табурет, принялся, попивая чай, ловить последние лучи заходящего светила. Собственно, солнца видно не было, оно уже скрылось за чердаками и трубами, но оконные стекла и кирпич большого дома еще хранили его свет и делали дом розовым.

Пахло дымом и тополями. Ах нет, не только… Вот кто-то и ужин себе готовит. Жареная рыба. Снизу шумит потихоньку двор: дети, старушки… Мужчины собрались у гаражей в домашних тапочках и линялых майках, в домашних же брюках с вытянутыми коленями. Домино, конечно же, под деревьями и пивом. Доминошников не видно, но они есть, они всегда там есть, это подразумевается.

— Андрей! Домой! — доносится откуда-то с невидимого балкона. Звук пролетает над двором, ударяется в окна, стены, крыши, бежит по пожарным лестницам и падает вниз звенящим стеклом:

— Йей-йом!

Становится все темней. На кухнях зажигают свет. По подъездам прошел Сергеич и тоже. Включил. Еще раз покосился на гришвинскую кухню и сказал:

— Горела и будет гореть! — и посмотрел как-то так странно-странно на «постамент»...

— Андрюха! Бегом домой!..

Стекло и кирпич погасли совсем, и лишь асфальт держит тепло. Тополя. Да-с! Как странно, как таинственно начинают шептаться тополя ближе к ночи! Почему вдруг? Чего они ждут? Загадка! А впрочем, что нам до того...

— Сию же минуту домой! Слышишь меня?! Никаких пять минут!

… Что нам до того, если...

И вдруг — полная тишина. Ветер замер. И что-то повисло в воздухе. Что-то большое, темное, и тихо, тихо так, что звенит в ушах. Звенит все больше и громче, звенит так, что еще немного, еще какая-нибудь секунда и...

— Ба-а-абах!!! — сверкнуло что-то над домами и ...

— Кап. Кап… Кап, кап, кап, кап...

По асфальту, по крышам и карнизам. Дождь, стремительно набирая силу, побежал по клумбам, по кустам, быстрее, быстрее, пробился сквозь листья, за шиворот, в чашку с чаем, с клубничным вареньем, с сиренью, липами, мокрыми досками и тополиными сережками, согнал со скамеек старушек, загнал по домам детей и смыл доминошников, собрался наверху потоками и загремел по водосточным трубам вниз, вниз, быстрее, быстрее...

Александр Иванович сидел на балконе и вдыхал дождь. Он высунул нос прямо под капли и, зажмурив глаза, долго и жадно дышал, подставляя дождю и лапы и хвост. Нос его покрылся мелкой пушистой росой и был счастлив, и дождь бежал по лапам.

— Вот мои лапы, — говорил Александр Иванович потокам воды. — А вот, позвольте вам представить, мой хвост.

Вернувшись в комнату, он отряхнулся одним движением, от кончика носа до кончика хвоста и прошел в кухню. Шишлин, видимо, спал.

"Под дождь чудесно спится," — подумал Александр Иванович. Он зажег в кухне свет, налил себе чаю и сел перед окном. Он смотрел на двор, на дождь, и мысли его как-то сами собой потекли в направлении Шишлина. Но тут была полная загвоздка и большая путаница. Негостеприимная Половина сразу сказала:

— Гнать надо его. Гнать в три шеи, шпиёна проклятого, пока беды не вышло.

— Во-первых, — возразил Александр Иванович, — гнать никого никогда не следует, тем более отсюда, — и посмотрел почему-то на чайник. — Во-вторых, — продолжал он, — в три шеи не получится. Она у него всего одна-единственная. А в третьих… — он помолчал немного, подумал. — А в третьих, не будет он больше шпионить и вовсе туда не вернется. Никогда. Я верю, — и задымил папиросой.

И они задумались. И было от чего. Не каждый же день встречаешь летающих людей, а может, даже и вовсе гораздо реже. А если и встречаешь, то как-то так, совсем другим боком, нежели так.

"Ну, можно, конечно, придумать ему какие-нибудь ботинки тяжелые. Ну и пальто, конечно. Но ведь это же не выход, да и лето, может, скоро будет. Как он летом-то в пальто? Да в ботинках этаких? Да и вообще это не выход", — размышлял Александр Иванович.

— А! — осенило его, — может быть, что-нибудь тяжелое в карманы. Например, часы какие-нибудь...

— Ага, башенные! — съязвила Половина.

— Ну, я тогда даже и ума не приложу как! — сказал он вслух.

— Букинист! — подсказала Половина.

— Боже мой! Конечно! Уж он-то наверняка знает. А чего не знает — в книгах своих найдет! Так я пойду к нему прямо сейчас. И как это я сразу...

И Александр Иванович, обрадованный, тут же стал собираться. Он сложил в авоську три самых крупных кокоса, надел галоши, надел плащ и написал записку Шишлину на случай пробуждения. Зонта брать не стал. Не любил он все эти зонты, да и зачем, спрашивается, дождь обижать?

Он поднимался из неглинкинова оврага Рождественским бульваром вверх. По бульвару бежала вода. Вода эта была мутная, и имя ей было — Потоп. Реки, реки мутной воды бежали по асфальту, клокотали на поворотах, в сточных канавах, трубах и решетках, унося с собой горы всякого мусора, бумажки странные и непонятные, а так же, в том же числе, и прохожих, кто под руку подвернется, прочь, вниз, вниз к Неглинке.

Преодолевая быстрое течение воды, Александр Иванович выбрался на Сретенку. Тут он перевел дух.

"Накрапывает потихоньку", — сказал он себе.

Вообще на Сретенке было гораздо спокойнее, чем нежели на бульваре. Дождь шел, но, казалось, уже не так сильно. Да и сама Сретенка была не так уж похожа на водосточную трубу. Чуть слышно шурша шинами, катили разноцветные авто. Ровный, мокрый, сверкающий пятнами света асфальт блестел, как свежевымытое зеркало, красное, зеленое, желтое.

Аптека. Рыба. Фонари. Молоко. Прохожие прячутся от дождя в глубоких нишах подъездов, под зонты, черные и тугие, заходят в неоновые магазины. Да и как не зайти, когда фиолетовое, голубое, розовое, и думаешь о чашке чая! И Александр Иванович чуть-чуть, самую малость, прибавил шагу. Он шел, лил дождь, он смотрел вокруг себя сквозь это туманное водяное стекло и налипшие на лицо мокрые волосы, а в руке его, в сетке-авоське, болтались три огромных кокоса.

Да, и он подумал о чашке чая, да, и он зашел в магазин под вывеской из толстых светящихся голубых макаронин, с колбасами, сырами и прочей вкусной снедью на запотевших изнутри и омываемых потоками воды снаружи витринах, похожих на большие аквариумы. Самая крупная из неоновых макаронин на магазине отчего-то давно уже не горела, и оттого всякий раз с наступлением вечера он начинал называться «Астроном».

Странное дело, но в астрономе дождя не было совсем, только пол был мокрый, да капало со всех. Эх, заманил-таки цветной неон, а что поделаешь? Ничего не поделаешь.

Александр Иванович купил хлеба, пачку масла, сыра кусочек и свежих, кривых, как ятаганы, рогаликов и сложил все это в авоську, к орехам.

…В квартире у Букиниста пахло как всегда: кошками, старым деревом и медью. Табаком, книгами и опять кошками.

— Ба, бог ты мой! — всплеснув руками, только и смог сказать, увидев его, старый букинист. И немедленно выдал ему большое белое банное, пахнущее сеном свежее сухое полотенце, чтобы Александру Ивановичу вытереться с дороги, и тут же усадил за чай.

Александр Иванович вытирал с себя дождь, пил горячий крепкий чай с малиной и с жалостью думал о тех несчастных на улицах, что отрезали себя от этого вечернего благодатного весеннего дождя глухими колпаками зонтов, о несчастных, лишенных всякой возможности вот так вот, промокнув до нитки, запросто ввалиться к другу в распростертое банное полотенце.

За чаем были сделаны подношения: Александр Иванович достал из сетки свои великолепные орехи, а букинист, не по возрасту резво слазив куда-то по стремянке наверх, вернулся оттуда с какой-то книгой.

— Вот, специально для вас. "Иллюстрированная история войны 1812 года". Книжка с картинками и прочая, — сказал он. — Драгуны, мортиры, редуты… Послушайте, где вы взяли эти чудные орехи?

— Как бы это так сказать, — засмеялся Александр Иванович, — в общем, один мой новый знакомый был проездом в тропиках и привез оттуда целое пальто таких орехов, — почти не соврал он.

— Моряк, наверное?

— Нет, профессиональный шпион.

Глава 15.

Возвращался он из гостей уже за полночь. Дождь чудесным образом уже кончился, оставив после себя отличный мокрый, пахнущий прибитой пылью и желтой пыльцой, лоснящийся, как черная кожа, асфальт. И мокрые деревья. И холодные капли за шиворот. И тысячи запахов, прорезавшихся с необыкновенной остротой от каждого куста, камня или травинки — отовсюду.

Он вошел в арку, тут же загудевшую под его шагами, и из арки посмотрел в сторону своего окна, вернее, в ту сторону, где по его расчетам оно должно было находиться. Нет, не видно. Тополя!

"Да, пожалуй, отсюда тоже не видно. Вот и мне оттуда тоже. Не видно…" — и пошел дальше.

Окна злосчастного архитектора Гришвина горели неугасимым огнем сквозь ветки, и освещенная полной луной девушка по-прежнему бежала к ним через двор.

"Вот ведь, тоже кто-то не спит," — подумал он, глядя на вечный огонь гришвинской квартиры.

Дверь он открыл своим ключом. На антресолях горел свет.

— Шишлин, вы проснулись? Доброе утро! — сказал он, снимая галоши.

— Доброй ночи, — угрюмо уточнили сверху, — хотя ни в том, ни в другом лично я не уверен.

"Да он, кажется, зануда" — испугался Александр Иванович.

— В таком случае приглашаю отужинать, — не стал он настаивать. — Спускайтесь! — и пошел в кухню готовить ужин.

Ходил он на Сретенку, скорее всего, зря. Не знал Букинист ничего о таких вещах, а уж он-то чего только не знал! Слышал, говорит, где-то давно, краем уха, но где, когда? Стали смотреть в книгах, а уж Букинист-то свет Григорьевич знал, где смотреть. Тщетно. Но, провожая Александра Ивановича, он вот что сказал:

— Ну, да и пес с ним, коли так. Главное что? Главное заинтересоваться, а вы меня, признаться, сильно заинтриговали. Нет, ведь я помню, где-то слыхал про это! А если слышал, значит — в книгах есть, не в этих, так в других; цель-то ясна, а значит, найдем! Вопрос времени, не более. А я уж тут покопаю!

Ну вот так вот, а потому, решил Александр Иванович ничего пока Шишлину не говорить про свой визит к букинисту.

Отужинали яичницей с колбасой и хлебом и чаем с ятаганами. Лицо у Шишлина пылало и сильно походило на поджаренную колбасу. Обгорел в тропиках. Говорили мало, но видно, видно было, что ему здесь нравится.

"Может, он и не зануда вовсе", — подумалось Александру Ивановичу.

— Батюшки, Шишлин, да я совсем забыл. Сейчас буду вас вином угощать. И ничего так, между прочим, вино, — он пошел в комнату и залез под кровать. Там уже больше года в полной темноте, как мохом, покрытая пылью и паутиной, дремала бутылка «Красного Крымского». Когда он вернулся, Шишлин уже достал и поставил на стол две рюмки и деловито нарезал сыр.

"Нет, совсем не зануда", — решил Александр Иванович и стал было откупоривать бутылку, но вдруг сел. Странное ожидание чего-то непонятного охватило его.

"А ведь это уже было когда-то, — подумал он, — и эта кухня, и этот Шишлин с сыром, и я этот вот так с бутылкой сижу… Или это так кажется? Нет, определенно было. И вот эта..."

В наступившей тишине резко и отчетливо зазвонил телефон. С криком: «Забавно!» — Александр Иванович почему-то бегом побежал к телефону.

В трубке был Букинист. Странный какой-то, взволнованный.

— Проводил я вас, — шуршал он растрепанной бородой в и без того шуршащее пространство искр, проводов и Вивальди, — проводил, а сам сел, и все вертится, вертится в голове слово какое-то: джангпурсагамадха..., джангпурсагамадха… Ничего не понимаю, иду в комнату, и точно, прямо в глаза — лежит на самом верху стеллажей и кожей сверкает толстенный такой манускриптище санскритский. «Господи! — думаю, — да как же это я ее сюда определил, старик никудышный!» А сам открываю, да не сначала, а наобум! И вижу: простым карандашом прямо по пергаменту, прямо по моему драгоценному, написано: «Читай «Летописец», который ты на Птичке взял за пятерку» На русском! Слышите! И там еще…

— Да, да, да, конечно слышу! А что дальше-то?

— Варвары, вот что! Да, суть не в этом! Есть, есть ведь у меня такой изборничек рукописный, из непризнаных, и брал-то я его на Птичке, и именно за пять рублей! Да только давно уж я его куда-то так определил, что считай, что он пропал…

— Ничего не понимаю…

— Да ведь и страница в нем указана!

— И что же?!

— Да ведь летописец-то тот я случайно сразу же и нашел. Пошел я на кухню после этого дела, чаю, что ли, заварить, а там кошка моя на столе, ну та пушистая, что трехцветка, развалилась. А с ней, знаешь, строго надо! Ну, я ее…

— А дальше-то!

— Я ее, конечно, долой, а под нею-то вот что: изборничек мой и лежит! А я страницу-то ту открыл, а там вот — слушайте как я прочитал: « … оных же, кто той силой бесовскою одержимы и никоего веса не имели и бяху суть како трости колеблемы ветром и подымаемы от земли, тех изцеляли мы жалом змеиным, как и писано. А для того полезна едина токмо гадина. Не исконная наша, а змей гюрза торкоманская. И разили этою гадой до смерти тех недужных, а и не было им от того смерти, даже временной, а токмо тяжести телесной возвращение».

Молчали они долго. Только борода букинистова и пространство старика Антонио шуршали загадочно. Первым прервал молчание букинист:

— А ведь это в вашу тему, похоже? Или, может, я того уже...? Этого? Пора уже вроде, — и засмеялся невесело.

— Не пора! — отрезал Александр Иванович, — не пора. Рано!

— А как же джангпурса эта? А надпись? А изборник?

Опять помолчали. Пошуршали.

— Просто нам крупно повезло, — сказал наконец Александр Иванович, — джангпурса эта — это все ваша феноменальная память. Вы просто вспомнили то, что хотели вспомнить.

— А надпись на русском?

Пауза. Шелест.

— Ну, я думаю, что это совсем просто, — нашелся-таки Александр Иванович, — кто-то брал вашу книгу, может переводил, вот и оставил пометки.

— И в самую точку оставил? — засмеялся уже веселее букинист.

— Вот-вот, я и говорю, что повезло! Бывают же совпадения. Но самое главное, вы наконец нашли две свои потерянные книги!

— Но, изборничек-то мой не кошка же на стол принесла?! А мячики-то эти откуда взялись?

— Мячики? Какие же?

— Ну, или шарики, пес их знает! Лежат на столе. Разноцветные, такие забавные!

— Что!? — он даже чихнул. — И звенят как колокольчики?

— Да. Так и есть. Так это ваши...

— Нет! Не наши и не кошкины, но вот что я вам скажу… Нет, прочитайте-ка мне лучше с самого начала, что там про гадов-то…

В кухню Александр Иванович вернулся просветленным. Подошел тихо к Шишлину и спросил:

— Скажите, Шишлин, вы еще любите змей?

Глава 16

Букинист, кроме всего прочего, сообщил им, что гюрза — это змея такая восточно-ядовитая. В наших краях не водится, разве что в зоосаде.

И зря сказал. Потому, что это-то как раз и привело к дальнейшему.

Петрович, сосед снизу, был сторожем. Сторожем в Зоопарке. И даже хуже того — в террариуме.

— Может, и гюрза у него найдется, — сказал Александр Иванович.

И тоже зря. Ибо Шишлин тут же вознамерился идти в зоопарк. И отправиться решили немедленно, пока ночь. Бутылку не распечатывая до Петровича… Ибо, говорят, был тот Петрович нрава хотя и веселого, но поздние визиты не любил. А вот вино — любил. Безмерно.

"Зато Шишлин оказался вовсе не занудой, — думал Александр Иванович. — Сразу решился идти в Зоопарк. Хотя и видно, видно было, что страшно ему".

Взял Шишлин две книги потолще подмышки, и они двинулись в путь. Да, походочка у него получилась весьма и весьма… Тем более что ветер, кажется, усиливался, и Шишлина начало уже немного подбрасывать налетавшими порывами. На всякий случай они связались веревкой и заспешили в сторону Пресни.

Дошли сперва до Садового, потом свернули во дворы близ Красина, а потом кривой и темной Зоологической с большими и странными деревьями дошли до той самой, всем давно уже известной дыры в зоопарковом заборе, где… Впрочем!

И мимо черного пруда с уснувшими лебедями, утками и кривыми ветлами направились к террариуму.

Странно, ох, странно темной ночью в зоопарке. До того странно и необычно, что просто дух захватывает.

Откуда вдруг эта желтая луна сквозь переплетенье ветвей, лиан и кустов, сквозь обрывки облаков, летящих по черному небу без звезд? Отчего так странны, темны и высоки деревья? Кто там впереди смеется смехом страшным, ночным, нечеловеческим? И кто-то часто и тяжело дышит в кустах… Почему?

Потому что это вам, господа хорошие, уже не Москва. Это вам, господа хорошие, уже Африка. А то и еще что-нибудь похуже. И да, да, в конце концов, поверьте же мне, не только утки живут в этом маленьком темном пруду под мостом, не только!

А тут еще и Шишлин со своей этой походкой идет сзади и в темноте тихо гравием шуршит:

— Шур-шур… Скрип-скрип...

Или это просто ветер несет песок и старые листья по чисто вымытым дождем дорожкам?

Нет, не ветер! Это...

— Гиена. Или шакал какой-нибудь, — бодро произнес бывалый Шишлин.

— Уф! — только и смог сказать Александр Иванович.

И тут все и началось. То ли маленькая птичка какая, заслышав это вовсе ни к чему не обязывающее «Уф!» и спросонья не разобрав, решила, что пожар в джунглях и закричала страшным голосом, то ли крокодил во сне повернулся и в темноте на корягу налетел скользким своим от тины брюхом — неизвестно, но только все вокруг вдруг застонало, завыло в ветвях, захлюпало в воде, забило крыльями, рогами, клювами и чем только могло, разнося по всему зоопарку шум страшный и дикий.

И они побежали: впереди Александр Иванович, а за ним, слегка подлетывая временами, Шишлин на веревке. А может, Александр Иванович даже не решился это проверить, уже вовсе и не Шишлин!

…Петрович их впустил не сразу. Долго и загадочно звенел ключами, бормотал что, дескать, поздновато, но чаем напоил сразу. Старым, добрым, со слоном. Со старым добрым слоном.

А насчет вина вообще чрезвычайно оживился. Шишлину в его положении весьма посочувствовал, а когда предлагал ему стул, даже прослезился: «Эх! Ить как же она его так вот?!»

А Гюрза у Петровича была, самая настоящая гюрза.

— Хорошая такая, почти ручная. Герой звать, — представил им змею Петрович.

— Герасим, значит, — мрачно заключил Шишлин. Змея зашипела.

— Да нет. Это в честь богини греческой. Герою звали, — поправил Петрович, погладил змею по голове, как кошку, и позвал пить вино.

А у Петровича было хорошо. На столе горела зеленая лампа, уютно тикали на стене большие часы со странным названием «Инв. №23». Мыши тихонько ходили под полом, на другом столе возился, закипая, электрический чайник. А за окном поднявшийся наконец сильный ветер гнул и качал большие деревья. Уютно!

Посидели. Поговорили. И еще немного посидели, а потом Петрович зачем-то спросил:

— Ну что, все-таки будем кусать? Или может, не надо, а?

И тут все зачем-то призадумались.

— А правда, Шишлин, может, нам чего-нибудь другое придумать? — тоже почему-то сказал Александр Иванович и стеснительно хвостом повел.

— Все-таки, хоть и ручная, а мало ли что ей в голову придет, — сказал Петрович.

— Да, — сказал Александр Иванович.

Помолчали. Шишлин сопел носом. Ветер завывал где-то в неизвестной трубе. Ветер.

— Кусать, — сказал Шишлин, и опять на нем письмена сверкнули. — Кусать и немедленно!

Глава 17.

Убедить его было невозможно, и когда все это поняли, Петрович сказал:

— Сходите-ка, погуляйте немного вокруг. Мне с ней поговорить надо, чтоб она того...

А чего «того» не сказал. И Шишлин с Александром Ивановичем, связанные веревкой, вышли в ночь. Ветер был действительно сильный, дул крепко, таки вырывая Шишлина из рук, несмотря на толстые книги, которые тот держал под мышкой.

— Понимаете теперь, — кричал он, колыхаясь под ветром, как камышина, — отчего я решился?

— Еще бы! — тоже кричал, стараясь перекричать ветер и с большим трудом удерживая собеседника на привязи, Александр Иванович.

— Ведь не сдувало вас никогда с крыши?! Скажите, не сдувало ведь? — не унимался Шишлин.

— Ни разу в жизни! Стороной прошло!

— Что ушло?!

— Не сдувало!

— Знаете, на что это похоже? Это похоже на то, как кошка слизывает молоко с блюдца! Р-раз — и все!

Они замолчали. Только ветер с шумом рвал в клочья облака у них над головой.

И незаметно для себя они забрели куда-то, где было совсем уж темно.

— Ну что теперь будем делать? — прозвучал в темноте вопрос.

Сначала Александр Иванович подумал, что это произнес Шишлин, а Шишлин в свою очередь решил, что это Александр Иванович. И оба были неправы. Потому что вопрос был задан кем-то непонятным третьим сверху, а кому — тоже не известно.

— Кто здесь? — спросили снизу.

— А здесь кто? — не замедлили спросить сверху.

БывалыйШишлин тут же сыграл ва-банк:

— Я тут, допустим, сторож, а вот вы там кто, это надо еще выяснить.

То, что они услышали затем, можно назвать только очень серьезным, почти смертельным приступом хохота.

Затем из темноты кто-то изнемогающим от смеха голосом произнес:

— Шишлин, милый, пожалуйста, никогда не называйте себя сторожем, а то непременно им станете!

И новый приступ хохота, во время которого внизустоящие успели разобрать, что смеются двое. Смеются чрезвычайно весело, до самозабвения, до колик в печенках и остановиться уже не могут. Изредка смех прерывался восклицаниями навроде: "Вот это дал!" — или: Неплохо сказано!" И потихоньку — он сам не заметил как — Александр Иванович почему-то тоже принялся смеяться. Начал он один, и все бы ничего, но тут подключился Шишлин, и вот тогда сразу стало ясно, что добром все это не кончится. Уж Шишлин-то смеялся так, что хотелось смеяться уже просто над тем, как он это делает.

Но кончилось, как ни странно, хорошо. Кто-то один сверху, видимо совладав наконец с собой, уже начисто лишенным всякого смеха голосом произнес:

— Ладно, довольно вам. Ночь уходит. И в конце концов зажгите уже свет, — сказал он, видимо, второму. И тот второй исполнил его просьбу, и стало вдруг ослепительно светло. Так светло, что Александр Иванович даже закрыл глаза. А когда открыл, то взору его представилась картина до того нелепая, что он чуть не выпустил Шишлина из рук, а Шишлин чуть не выпустил книги.

Низко над кустами, едва не касаясь зоопарковых деревьев, висела, покачиваясь под ветром, сплетенная из тростника корзина. В корзине этой стояли, наклонившись через борт, двое: Клавдий и Жан-Жак, он же Иероним. В руке у Жан-Жака горела керосиновая лампа, освещая все вокруг: и корзину, и деревья, и открытый рот Шишлина — каким-то невероятно ярким и желтым, совершенно не керосиновым светом, а Клавдий был занят чем-то в своей бороде и смотрел вниз. Какие-то канаты стремительно уходили от корзины куда-то вверх, где, выхваченное лампой из темноты, колыхалось над всем этим огромное оранжевое брюхо воздушного шара. Еще один канат, готовый, казалось, вот-вот лопнуть, был протянут от корзины к земле. И кончался этот канат массивной якорной лапой, зацепленной за чугунную ограду зоопарка.

— Добрая ночь! — сказали из корзины Клавдий и Жан-Жак. — Шишлин, а вы еще летаете? Вас еще не кусали?

— Позвольте, откуда… — хотел было начать Шишлин, но тут что-то, видимо, вспомнил и сказал:

— А-а-а...

— А ваша половина сегодня с вами, Александр Иванович?

— Конечно с нами! — сказала Половина. — Добрая ночь! Как поживаете? Солнце в небе!

Наверху подумали немного, побродили в бороде, и Клавдий сказал:

— Плохо. Последние три столетия очень плохо, и особенно плохо последние пятнадцать минут.

— Видите ли, в чем дело, — уточнил сверху Жан-Жак. — произошла у нас небольшая, так сказать, заминка. Вот, не изволите ли поглядеть? Это там, — и направился на другой край корзины, жестом приглашая их туда же. Посмотреть на "этотам".

"Этотамом" оказалась густая, сплетенная из каких-то толстых веревок сеть. Сеть эта, крепко запутавшаяся в ветках тополя, свисала вниз широким покрывалом, а по краям ее были привязаны опять-таки канаты, уходящие вверх, к корзине.

— Вот, обратите внимание, — продолжал Жан-Жак тоном экскурсовода — перед вами яркий образчик, подтверждающий известную всем теорию измерений и отрезаний. Запутали мы сеть, короче говоря. Семь раз отмерили, а теперь отрезать придется.

— Да, крепко встали, — сказал Шишлин, походив и подергав с видом крупного эксперта.

— Резать надо! — сказала Половина.

— Да, то-то и оно-то, что резать никак нельзя. Нет у нас с собой другой, нет. А дядя Жора пропадет совсем без этой сетки. Пропадет ни за что. С тоски пропадет.

Тут Александра Ивановича осенило:

— А может, а может авоська спасет вашего дядю от тоски?

— Нет, — отрезал Жан-Жак, — авоська не спасет. Большой он очень, наш дядя Жора. Слишком большой. Он, видите ли, бегемот. По сущности своей, по рождению и призванию — бегемот. Гиппопотамус! И в авоську ну нипочем не влезет, — даже как-то обиженно сказал он.

— Да не в этом дело, — прервал его Клавдий, — не в этом. А в том дело, что ночь уходит. А завтра, завтра его в цирк увезут. Вот там-то он от тоски и пропадет, и никакая сетка тут уже не поможет. Все дело в том… — тут он сделал жутко таинственное лицо и, понизив голос до шепота, продолжил, — все дело с том, что мы решили… украсть дядю Жору!

Шепот его разнесся по всему саду. "Укращть, укращть, укращть!" — шипело и скрипело откуда-то из темных углов, прудов и деревьев.

— И прямым курсом в Африку! В любимое болото! — закричал Жан-Жак.

— Украсть, украсть! — закричала Половина.

— Да, — сказал Клавдий, — но ни один из нас не может спуститься вниз, чтобы распутать сеть: шар тут же потянет вверх. Видите, какой ветер? — и с гордостью заметил: — Сами делали! Ночной Попутный называется! — и продолжил. — Выпустить газ нельзя, иначе дядю Жору не поднимем. Остановить ветер тоже не можем, потому, что он — попутный, а значит — живой. Он теперь сам себе хозяин.

Тут все замолчали и посмотрели вверх. Действительно, ветер все шумел и шумел, все качал и качал деревья над головами. И видно было, что только чудовищными чугунными усилиями парковой ограды держится шар над землей. А ветру-то, видимо, нравилась эта красивая оранжевая штука, что болталась над садом и почему-то не хотела лететь с ним в далекую, но прекрасную Африку. Он звал ее за собой, толкал ее в бок, раскачивал и начинал уже злиться на ее непонятливость, в волнении поламывая сучья на тополях.

— Попробуем-ка все это распутать! — неожиданно заявил Шишлин. — Держите меня крепче! — крикнул он Александру Ивановичу, выпустил книги и взвился вверх.

Глава 18

Бегемот дядя Жора спал, лежа наполовину в зеленой, застоявшейся воде бассейна, и видел замечательный сон. Во сне все было как раньше. Деревья, как и прежде, были в нем высоки и необъятны. Здесь так не бывает. А корни их, шероховатые, темные и извилистые, словно трубы огромных насосов, все уходят и уходят под землю. Между такими корнями можно даже спать. Даже ему, такому большому. А они там, в глубине, пусть берут все, что можно взять из этой красной, покрытой густой сетью морщин земли, и листья снова, как и прежде, будут зелены. И травы, травы сочны, как раньше. И их можно наконец есть, он это уже пробовал. Снова есть озеро. Оно живое. И во сне он плавал в нем, как и прежде. И, как и прежде, на спину к нему садились птицы. Птицы! Не воробьи, нет.

А еще отчего-то он летал во сне. И высоко же это у него получалось! Он поднимался сначала над травой, пригибаемой ветром, затем над деревьями, поднимаясь все выше и выше, над голубой, сверкающей чашей озера с рощей по берегам. И еще выше, пока, наконец все это не превращалось просто в пятно зелени среди бескрайней желтой саваны, и там парил. Чуть поодаль тоже все время летел кто-то. Какой-то человек, лица его было не разобрать, но дядя Жора откуда-то его знал. Знал, что тот каким-то образом имеет самое прямое отношение к тому, что все снова так, как и должно быть. И человек тот махал ему приветливо рукой и кричал:

— Солнце в небе! Все снова так, как должно быть!

Загремел засов на клетке. Дядя Жора проснулся. Глухая железная дверь отъехала в сторону. В открывшемся проеме стояли двое. С улицы резко бил в глаза яркий белый зимний свет ртутного фонаря. Силуэты качнулись и двинулись вперед. Тут дядя Жора заметил у них в руках то, чего не увидел сразу: редкую, но широкую сеть. И тут он вспомнил все.

"Цирк! — упало на него страшное слово. — Это за мной. Все кончено", — сказал он себе. Какие-то беспорядочные мысли понеслись в его голове: "Ночью пришли… Может, в угол?.. Нет. В воду!.. Нет..." Но он тут же заорал на себя: " Бегемот ты или нет! Что ты как..." Стало как-то спокойнее.

Силуэты чего-то выжидали. Затем один из них махнул ему рукой: дескать выходи, а сам вышел из вольера, а с ним и другой силуэт, и стали в открытом дворе.

"Все решено, — сказал себе дядя Жора. — Притворюсь бешеным. Пусть лучше пристрелят. Но все одно — в цирк не пойду".

Тут он вдруг очень четко представил, как он стоит на опилках и держит на носу дурацкий шар, а какой-то малый в первом ряду, лет восьми, весь в веснушках и рыжих кудряшках, дрыгает ногами и держится за живот и смеется так весело, так заразительно...

И дядя Жора решился окончательно....

… Через полчаса усиленных трудов Шишлина и Александра Ивановича, который все время его держал на привязи, сеть была распутана, и теперь шар парил прямо над вольером. Ветер бушевал.

— Держите ключи! — крикнул им сверху Клавдий. — Да поторапливайтесь, ночь почти ушла.

Что-то глухо звякнуло об зоопарковую дорожку. Ключи.

Замков было два. Один на решетке внутреннего двора с большим бетонным бассейном, другой — в глубине, на железной скрипучей двери в самою клетку.

В клетке было совсем уж темно. Они остановились на пороге, чтобы привыкнуть к темноте, и только длинные их тени были уже там, внутри.

— Не видно ни пса! — сказал, почему-то шепотом, Шишлин.

— Нет, — зашипел Александр Иванович, — мне кажется, я его вижу. Да, точно, это он.

— Дядя Жора! — позвал он почему-то тоже шепотом, — идемте с нами. Вы спасены! — и он махнул рукой.

— Пойдемте, пока на двор выйдем. "Авоську" приготовим, — предложил Шишлин, и они вышли и стали расстилать сеть...

— А вот теперь пора! — решил дядя Жора и, издав боевой клич бегемотов, бросился на врагов. Да, именно этот клич кричал его дед в тот день, когда в зеленой африканской роще на берегах голубой чаши появились люди в белых пробковых шапках, с сотнями, сотнями жужжащих, ядовитых, смертельных пчел в руках.

Бешеный, безумный бегемот неожиданно оказался перед ними. Да уж, воистину счастлив тот, кто может без страха смотреть в такие глаза! С ненавистью он оглядел обоих и медленно двинулся вперед, оттесняя их к бассейну. Пространство между ними и темной с плавающими в ней какими-то прошлогодними листьями, холодной водяной дырой медленно, но уверенно сокращалось.

— Загоню в воду, — думал дядя Жора, — а там уж воля ваша!

Ах, сколько раз потом, за чашкой чая, вспоминали они с благодарностью Жан-Жака! Да, если бы не Жан-Жак, то еще неизвестно, какой уголовщиной, как сказал бы один мой знакомый, было бы отмечено это чудесное, но необычайно ветреное полнолуние.

— Дядя Жора! — закричали сверху. — Любезный вы наш бегемот! Эдак вы никогда в Африку не попадете. Будет вам почтенных горожан пугать!

Голос этот был, казалось, уже знаком откуда-то. Он остановился и задрал морду вверх. И долго стоял так. Ненависть в его глазах сменилась сначала крайним изумлением.

Потом он вдруг понял сразу все, и слезы отчего-то потекли из этих глаз.

— Солнце в небе! И все снова так, как должно быть! — кричал на весь предрассветный зоопарк радостный Жан-Жак и махал своей керосиновой лампой.

— Солнце в небе! — закричали тут все. И Шишлин и Александр Иванович со своей Половиной бросились обнимать несчастного дядю Жору.

Минут через пятнадцать все было готово к отлету. Радостный и счастливый дядя Жора был хорошенько обвязан сеткой и стоял в ней под корзиной, поворачивая голову то в сторону Шишлина, то в Александра Ивановича сторону. Он все время извинялся и кланялся, отчего и вся корзина над ним ходила ходуном, и Клавдий с Жан-Жаком постоянно падали и больно ударяли друг друга головами и коленями. Они уж и просили его, и пугали дворниками, что, дескать, придут и метлами, метлами, но остановить это было невозможно.

Александр Иванович за это время уже успел сбегать в террариум к Петровичу, уже успевшему-таки заснуть. И сказал ему, чтобы тот не ждал их, на что Петрович резонно ответил, что он уже и не ждал, так как вино отлично пристроил. Сообщил также, что Гера дала принципиальное согласие на искусание Шишлина, но "нынче тоже уже спит, и будить ее было бы верхом неприкрытой наглости". Так и сказал. И ушел спать, сказав на прощанье: " Ночь через две я работаю".

А Александр Иванович стоял под корзиной, рассеянно болтал хвостом и думал: "О многом ведь надо мне их спросить. И про Джангпурсагаматху эту, и про змею загадочную, и про сны, и про Площадь Пушкина, и может, даже и вовсе про солнце в небе ".

Но спросить не было никакой возможности. Клавдий и Жан-Жак страшно торопились и все, все время были заняты, то что-то привязывая, то что-то отвязывая в своем шаре. Их искаженные светом керосиновой лампы фигуры и тени как-то зловеще даже метались внутри корзины, то появляясь в пятне желтого света, то пропадая.

И вот когда он совсем уже было решился спросить хоть что-нибудь, Жан-Жак вдруг крикнул Клавдию откуда-то из темноты:

— Все! Готово!

И тут Клавдий сделал вдруг страшное, разбойничье даже какое-то лицо и дико сверкнул глазами. Борода его, рыжая, всклокоченная ветром, стала невыносима для глаз. И хриплым, неизвестно откуда взявшимся, продутым какими-то, кто его знает какими, штормами, разбойничьим же голосом прокричал:

— Р-р-руби концы! Бр-ра-сай бал-л-ласт!

И крик его понесся над деревьями вместе с ветром.

Но то ли он что-то неправильно прокричал, то ли Жан-Жак что-то перепутал, только посыпались вдруг на землю мешки с песком и, когда собрались рубить эти самые концы, то не стало в этом уже ровным счетом никакой необходимости. Чугунная ограда, удивительно, на совесть прочно отлитая добрыми уральскими мастерами, не выдержала-таки последнего натиска ветра, дрогнула, качнулась и, издав зловещий скрежет, вырванная с корнями, стремительно ушла вверх.

Александр Иванович и Шишлин стояли, задрав головы, и смотрели в небо. Там где-то, в этом предрассветном сереющем небе, в южной его стороне, на высоте недосягаемой, летел, уносимый бешеным Ночным Попутным воздушный шар. Цвета апельсина, с бегемотом в авоське.

— Завтра будет со-о-олнечно! — нарушил молчание Шишлин, чтобы не молчать.

— Почему вы так думаете? — оживился Александр Иванович, чтобы оживиться.

— Никаких облаков не останется при таком-то ветре, — сказал он, зачем-то засунул палец в рот и, вытащив, поднял над головой как флагшток. — И ведь только я собрался их спросить...

— Да уж, это верно...

— Нет, дождя точно не будет, — он убрал палец. — А вон и солнце!

И это было правдой. Ибо день, новый, никем еще не прожитый день объявил о своем приходе, запалив восток красным.

— Поторапливаться, пожалуй, надо, — сказал Александр Иванович.

И это тоже было чистой правдой, ибо час недобрый, Час Дворников был уже недалек.

Стали отчего-то искать деньги и, о чудо, почему-то нашли. Один мятый рыжий рубль в кармане Александра Ивановича, и целых семьдесят пять копеек мелочью в оказавшейся бездонной подкладке ватного шишлинского пальто. И двинулись через свежий пролом в ограде в сторону Садового кольца.

А через пятнадцать минут Сергеич, дворник дома номер семь, что стоит непростительно странной буквой между тихой улицей и гаражами, уже мог бы видеть их обоих, выходящих из таксомотора, остановившегося на вышеозначенной улице, и входящих в арку этого самого дома.

Мог бы. Но не увидел. Потому что тополя, да-с!