Часть 6

Глава 25

— Чаю мне, чаю! — закричал Александр Иванович, вбегая на кухню, видавшему виды белому с ромашками чайнику. Чайник завозился на плите и начал что-то в себе с медленно нарастающим стуком нагревать.

Александр Иванович сел в кресло и закурил. С антресолей доносилась "Волшебная Флейта", то ее место, где бабушка говорит внучке: " Полбатону белого и кефиру бутылку", впрочем, тут я напутал опять, это она с балкона (предполагается, что он есть где-то за листвой) кричит в предполагаемый же двор, а может, и нет там вовсе никакого балкона? А может, она просто на дереве сидит, эта бабушка, среди веток и вороньих гнезд, вяжет себе теплые носочки, на машинке старомодной "Зингер" шьет, а внучка приходит и кормит ее снизу кефиром и булкой сдобной: подойдет к дереву, корзинку подцепит, за веревку — дерг! — и готово дело, проворная бабушка уже корзинку вверх и тащит? — неизвестно все это нам, но тем не менее сверху доносился свист, а значит, Шишлин спал. А значит все это, и зима, и несуществующая Сухарева башня, и стрельцы — словом, все это было сном.

Александр Иванович налил себе чаю и попытался определить, с какого именно момента начался этот сон, и не определил.

Тогда он принялся искать следы. Прежде всего он осмотрел свои лапы и хвост, помятуя о заборных гвоздях. Но ни на лапах, ни на хвосте ничего существенно нового он не заметил, так только, лапы да хвост. Тогда он отправился на поиски телеграммы, сначала под стол, затем под буфет, посмотрел в ванной, в пальто на вешалке, вернулся в кухню, посмотрел многозначительно на чайник, но тот ни сном, ни духом, заглянул в сахарницу, сказал туда: "Ау!" — и сел в кресло. Значит, и телеграммы не было. А стало быть, и не было ни Козицкого переулка, ни гнома-редактора, то есть переулок-то, верно, был, но как-то сам по себе, отдельно.

Он посмотрел на антресоли. Ага, значит, Шишлин все-таки существует!

— Это уже кое-что! — сказал он вслух, хотя что толку-то, все равно ничего не ясно!

"Ну отчего, отчего, — думал, глядя в окно на зеленые чирикающие по-воробьиному тучки тополиной листвы, Александр Иванович, — отчего я все время засыпаю? Нет, не так, отчего я все время засыпаю с такими последствиями? Кто-нибудь когда-нибудь объяснит мне наконец, когда я сплю, а когда нет? Или я все время сплю? Или я никогда не сплю? Что я делаю сейчас?"

— Спишь, конечно! — с готовностью отозвалась Половина.

— Так, хорошо, ну, а ты сейчас ведь тоже спишь?

— Нет, я-то как раз не сплю.

— Тогда как же мы с тобой разговариваем?

— Хм, тогда я тоже сплю.

— И когда мы проснемся?

— Весной, конечно!

Тут Александр Иванович вздохнул, не выдержал и закричал:

— Но ведь это, ведь это — уже весна! — и показал пальцем во двор. — Уже, понимаешь, уже. И если мы еще раз проснемся, например, прямо сейчас возьмем и проснемся, и будет, скажем, апрель, и они еще без листьев, — кричал он, задыхаясь и тыча пальцем в деревья, — Да! А они еще без листьев, так это какое время, по-твоему, будет: до или после сейчас?

— Не знаю… — сдалась Половина и замолчала.

— Послушай, а может, тут все не так просто, может, тут и вовсе так же, как с той дверью в дворницкой на Сретенке? С одной стороны одно, а с другой стороны уже совсем другое дело?

— Так что же, значит, то, что видится в снах — тоже правда, тоже есть, тоже существует?

Оба они замолчали. Александр Иванович долго смотрел в чашку с чаем и не решался что-либо сказать, а чай, как известно (особенно с лимоном), — субстанция молчаливая, а в силу молчаливости советов не дает. А когда решился, то сказал:

— Послушай, а может быть, представь, когда мы идем с тобой по улице, и вдруг в какой-то момент начинает казаться, что все, что происходит сейчас вокруг, уже было когда-то однажды или даже не раз, так может быть, мы просто проходим мимо такой же двери, только, например, с другой ее стороны, где еще пока не были, но место узнаём? А может, во сне мы даже ходим через эти двери, запросто, без страха, так и шастаем, как из кухни в коридор, и это привычно, а днем только вспоминаем знакомые места? — потом подумал немного и подвел итог: — Бред все это, полностью наполненный мышиными бреднями, полнейший мышиный бред!

И опять они замолчали. Двор за окном благодушно дремал, и оттого шумел глухо и ровно, изредка нарушая однообразие своего шума веселыми криками играющих детей, всплесками собачьего лая и взрывами доминошных гроссмейстерских ударов. Иногда в спокойном дыхании двора возникали неожиданные провалы, во время которых внимательный слушатель смог бы даже расслышать все витающие обычно в это время вокруг скамеек у подъездов тихие старушечьи тайны. Сиеста!

Но вот двор перевернулся на другой бок. Это за два квартала послышался знакомый треск и чихание — мотороллер с мороженым приехал на угол, в мороженную будку, с полной и оттого незлой тетей Галей, и тут же превратил дремлющий дворик в настоящий дикий Кавказ, с абреками, горными селями, обвалами и бешенной скачкой на лошадях горячих кровей. Половина абреков унеслась тут же на угол, другая половина пронеслась по парадным лестницам, зазвонила на разные голоса в дверные звонки, сразу, громко и одновременно и, уже звеня мелочью в карманах коротеньких штанишек, обвалом скатилась в долину Тети-Гали.

— Ладно, — сказал Александр Иванович, — коли Шишлин спит, пойду прогуляюсь до угла, возьму за сорок восемь. — Простота одевания приятно изумила его: он надел тапочки, сунул в рот папиросу и вышел.

За сорок восемь, естественным образом, не оказалось, и он взял мороженное за двадцать, в клетчатом стаканчике. За двадцать текло: то ли развозчик долго ехал по жаре, маясь от одной квасной будки до другой, то ли оно такое и появилось уже на свет, с проталинами вдоль вафельных стенок, но только есть его пришлось быстро и без всякой надежды донести до дома. И Александр Иванович, с ловкостью фокусника вертя стаканчик то так, то эдак, маневрируя силой тяжести, принялся поедать текучую белую, мгновенно устремившуюся на одежду ванильную массу. А поскольку стоять у будки в таком положении было неудобно (слишком много желающих собралось у этой будки, так много, что Александру Ивановичу начало казаться, будто он стал невольным участником какого-то безумного слета физиков — экспериментаторов со сверхтекучими жидкостями), то он неспеша пошел куда-то в сторону, оставляя за собой неопровержимые свидетельства своей все-таки причастности к этому слету тонкой цепочкой белых выпуклых капель, протянувшихся по пепельно-пыльному асфальту, перешел улицу, пересек чахлую липовую тень, вошел во двор, пересек его диагональной тропинкой насквозь и вышел на другую улицу.

Он заглотил последний кусок мороженого, в который раз уже удивившись несправедливости природы, лишающей нас всякой возможности съесть сначала вафлю, а потом уже более вкусное ее содержимое, осмотрелся по сторонам и тут вдруг поймал себя на том, что уже довольно давно и уверенно двигается куда-то по этой самой улице прочь от дома.

"Интересно, — с удивлением подумал он, — куда же это я иду?"

Глава 26

Если бы Александр Иванович хорошенько проследил за собой, то он непременно обратил бы внимание, что движется он в этот жаркий полдень, как ни крути, а все-таки в сторону площади Пушкина. Но не следил за собой Александр Иванович, не видел ни того, что идет он в том же, в чем, собственно, и вышел из дома, то есть в тапочках на босу ногу и папиросе, ни того, куда именно он идет, а оттого не раз был неласково встречен жестяным громом водосточных труб, особенно сильно вылезших в этот час из-за своих углов, чтобы на него посмотреть, не видел он и того, что папироса его уже давно погасла и рассеянно болталась теперь абсолютно бесполезным предметом прямо по центру его рта, словом, не видел он ровным счетом ничего из того, что происходило вокруг.

Он был совсем в другом месте. В том месте снова скрипел снег, и редактор второпях взволнованно напутствовал:

— Идите, Шишлин. Пода. Пока они все ушди, дадо успеть.

И Шишлин взлетал в том месте легче птицы, и ветром, ветром, летел на Сухареву башню.

И снова, как и тогда, пролезал сквозь узкое оконце почти под самым верхом угрюмой башни. Снова бросал им вниз черную-черную тяжелую книгу. Потом снова бежали они с редактором, по очереди таща его портфельчик, ставший каким-то совершенно неподъемным от этой книги, что была теперь внутри.

И за ними снова бежали, кричали, крестясь, стреляли из пищалей в Шишлина, снова бег по колено в снегу, в боку колет, забор, сад...

— Ух, ты! — застонал Александр Иванович, пребольно ударившись лбом об очередную, на этот раз уже склонную к более серьезным действиям трубу.

— Зачем, зачем я думаю об этом!? Хватит! — со злостью подумал он, растирая ушибленное место, когда колокола в голове отзвонили свое и искры перестали падать на асфальт. — Ничего этого нет, не было и быть не может! Ни Клавдия, ни Жан-Жака, ни стрельцов, ни бегемотов, ни бананов, ни редакторов, ни редакций.

— Все, хватит! — сказал он громко вслух и тут обнаружил себя стоящим внутри глухого двора, серого двора, двора колодца, двора мадам Козицкой. В глубине же, как ни в чем не бывало, стояло небольшое желтое двухэтажное зданьице неизвестно чьей причудой сюда занесенное.

И даже снаружи, даже не заходя внутрь, почуял он и запах старого дерева, и мышей, и скрип лестницы, и ленивый стук пишущей машинки: "Фывапролджэ! Ячсмитьбюё?.."

— Ну, нет уж! — воскликнул Александр Иванович и решительно пошел к зданьицу.

Но пронесло и на этот раз. Справа от двери, монументальная, с крупными буквами, спасая от всего, защищая от всех ударов неожиданного безумия, висела большая титульная доска: "Редакция журнала "Финансы и Статистика". Никакой наукой, никакими слонами тут и не пахло.

Глава 27

В маленькой и, как уже было сказано, уютной кухне Александра Ивановича наступил вечер. Наступил он также и за окном этой кухни, во дворе, и на соседней улице, и на Москве-реке, и за Яузой, и даже на шумной Тверской, едва зажгли фонари, тоже наступил вечер.

Поначалу Шишлин и Александр Иванович пытались сопротивляться этому естественному ходу вещей и не зажигали на кухне свет, но, как два кота, сидя у открытого настежь окна, глядели сквозь тонкие струйки табачного дыма на многоцветные полотна, что разворачивало перед ними угасающее небо. Собственно, света уже не осталось вовсе, не видно было ни солнца, ни его лучей, только подсвеченный снизу прозрачный шелк самой кромки закатной стороны еще хранил некоторые избранные им цвета этого дня. Да справа от Воробьевых гор, которых, впрочем, тоже нет — проглотила их ночь, — на какой-нибудь далекой станции Дачное, еще что-то держит в руках и свет, и бесконечно длинные тени деревьев, медленно ползущие в густой траве, становясь все длиннее и длиннее, до тех пор, пока всякая густота не теряет свой смысл совершенно при такой длине и тут уже исчезают вовсе. И вот тогда станционному сторожу приходится им помогать. Он зажигает по всему перрону свет и выходит в сотворенную им теплую уютную ночь, с зеленым огоньком семафора вдали и бегущими телеграфными проволоками. И покуда не запоет пугающий комаров на выкошенном и безветренном бугре заправленный едкими сосновыми щепками самовар, стоит он на перроне, курит, молчит и слушает печальные песни курьерских, пассажирских и товарных поездов.

Ну а потом, когда начали все путать впотьмах, ронять на пол окурки, а чашки, ставимые на невидимый стол, ставились мимо и оказывались лежащими на полу, а Шишлин, пролетая мимо, ударился старой "тропической", как он ее называл, раной об абсолютно непластичный угол буфета, свет пришлось все-таки зажечь. И при этом свете поужинать.

Намазывая Шишлина зеленкой, Александр Иванович посмотрел при свете на Шишлинскую щетину и поинтересовался, не растит ли тот часом бороды? На что Шишлин сказал, что нет, не только не растит, но и терпеть какой бы то ни было бороды на себе не может.

— А отчего же вы тогда не бреетесь? — изумился Александр Иванович.

— А оттого, что не хочу я с природой в дисгармонию вступать, вот почему, — непонятно ответил Шишлин.

— Это как так? — еще больше изумился Александр Иванович и даже глаза округлил.

— А так, — будто только того и ждал, начал Шишлин. — Посмотрите вы на что угодно в природе. Разве оно бреется? Никогда! Посмотрите на елки, посмотрите на кактусы. Никогда! На котов посмотрите, на слонов, на фазанов, в конце концов. Ни один из них. Никогда!

— А как же вы? Ведь если не брить — борода будет?

— А вот я как начинаю чувствовать, что это уже не щетина, а борода пошла, так я тут же ее и к ногтю!

— Ух, тяжело.

— Еще бы!

С тем мы их и оставим на этой самой кухне, а сами тихо и незаметно, по карнизу, по водосточной трубе, по шероховатостям кирпича спустимся на этаж ниже, на кухню к Петровичу, соседу снизу.

Тут надобно сказать, что, кроме того, что Петрович работал ночь-через-две в террариуме, кроме того, что из окна его была волшебным совершенно образом видна и чудная герань на окнах архитектора Гришвина Сергея Анатольевича, и кусок темной арки, невидимые из окон Александра Ивановича, кроме того, что рано-рано утром имел он обыкновение раздражать кошек питием крепкого кофе, — словом, кроме всех этих своих удивительных особенностей имел Петрович еще одну: однажды он очень удачно выстрелил из ружья. Да так удачно выстрелил, что немедленно был замечен, схвачен, был одет чудным венком с зелеными листьями из клеёнки, качаем на руках, тут же был одарен грамотой очень красного цвета, а также, что и есть самое главное, новеньким черненьким транзистором с загадочной надписью " Альпинист " и с серебряными, вызывающими жгучее желание крутить и вертеть их, ручками и кнопками по бокам.

Итак, Петрович, сидел на своей кухне, пил чай, глядел на доступную ему часть двора и время от времени искушался ручками и кнопками, в результате чего кухня до отказа была наполнена шипением, треском, далекими поющими голосами, коим приемник совершенно самостоятельно подвывал. Голоса эти иногда читали стихи про березы, луга и вообще про траву, и тогда Петрович, небольшой любитель большой поэзии, крутил большую ручку справа, и голоса эти мгновенно исчезали. Вслед за ними появлялись другие и говорили про море, сейнеры и вообще про рыбу и жили там, пока он снова не начинал крутить эту ручку.

Ну да вот сейчас будет (слушай внимательно!) то, зачем мы, собственно, и спустились к Петровичу. Вот оно, привожу здесь дословно:"Ж-ж-ж, Ш-ш-н-н-х-х-щ-щ-щ! Й-й-й? Ж-ж-ж, Х-с-ч-к-щ-щ-щ, Ц ЦЦ, йу-у-у-у-щ! А-а-а г-р-р-р-п-ф-ф-ф? Ъ ЪЪ!" — сказало радио и дальше понесло опять свою обычную полную чушь, про вообще реки. Петрович же, натурально, зевнув, подивившись такой постановке вопроса, все же внимания этим звукам не уделил никакого, и очень, и очень зря.

Ибо в этот момент пространство старика Антонио приняло в себя и донесло нетронутым до его слуха весть добрую, весть удивительную. Ах, если бы Петрович хоть что-нибудь в чем-нибудь понимал, то непременно, просто обязательно бы понял, что то, что он услышал, было смертью, смертью мгновенной, смертью таинственной и небывалой, смертью седьмого подвального этажа одного из красивейших московских особняков.

А пожилой рыжий таракан Женя, сидя на совершенно белой от луны решетке ограды этого самого особняка, глядя с чувством полностью выполненного печального долга на мятущиеся вдоль стен, окон и колонн сумасшедшие черные тени, то бегущие, то поднимающиеся в воздух и парящие над бритым наголо газоном, над молчаливыми статуями, над изысканной крышей — курил и думал. Думал он о многом. Думал, например, о важности случая в нашей жизни, думал о том, что еще, казалось бы, не осень, а все, что хотелось, благодаря счастливой случайности, уже сделано. Думал он о том, что человеки, безусловно, вредные существа, но и их тоже понять можно, у них тоже дети. О бренности думал, о тщете...

В глубине, под толщей асфальта и земной коры (да и есть ли она там, кора-то эта?) что-то вдруг нехорошо бухнуло и сотрясло здание. И тотчас медленно, словно осенние палые листья, посыпалось сверху. Ватные пальто, сапоги, треухи — все это начало опадать на газон и разбегаться в разные стороны прочь, скорее прочь отсюда. И к тому моменту, когда бухнуло во второй раз и столб огня выбил первое стекло в особняке, ни на лужайке, ни в самом здании уже никого не было. И тогда огонь принялся бить головой прочнейшие стекла, пить занавески и обои, поедать с хрустом столы и стулья, взламывать одним ловким движением медвежатника секретные замки, шкафы и ящики, смакуя, как гурман смакует хорошее вино, тончайший вкус бумаги, магнитной пленки и фотографий...

А Женя все сидел, рыжий от пламени и бледный от луны. И подумалось ему вдруг, что огонь удивительно всеяден, что он есть смерть, а стало быть, и начало новой жизни. И как это странно, что вот сейчас он съест все: и то, что было скверно, и скрытое противное колдовство, и весь огромный запас ватных пальто — и то, что было, в сущности, неплохо: и свет в окнах с багряными шторами, и любимые голубые обои, и то, что было бы хорошо, если бы не, и даже то, что было совсем хорошо, а все равно съест...

Шорох песка. Сзади тихо и незаметно подошел Клавдий. Встал рядом.

— Не спится?

— Да вот, понимаешь...

— Ага… — протянул Клавдий. — Что у тебя, опять "Казбек"?

— Других не держим, — вяло ответствовал Женя и добавил:— Глаза, вишь ты, боятся, а руки, значит, делают… Велика премудрость человечья! — воскликнул вдруг таракан Женя, немного помолчал и начал, нараспев и слегка покачиваясь в такт своим словам, говорить: «Я — Великий вождь и Сын Великого Вождя! — с каждым словом речь его становилась все более торжественной. — Я — последний из Вождей. Я — последний из нашего племени. Я — первый, кто начал войну. Я — последний, кто ее закончил. Не мы первые начали ее, но нам пришлось быть последними!»

— А за что воевали-то? — озабоченно спросил Клавдий.

— Весь этот дом — Владения Великих Вождей, — не обращая особого внимания на Клавдия, продолжал Женя. — От начала и до скончания веков! Наше племя и племя людей жили здесь вместе все время. Мы их терпели. Они были не слишком хороши, но и не хуже нас, — гордо и царственно сказал Женя. Он помолчал немного, и тут взгляд его стал суров и беспощаден, и он произнес: — Наконец пришли Люди с плохими мыслями. Плохие, совсем плохие. Гнилые люди. И начали делать гнилые дела. Мой народ не смог их терпеть. Наши юноши рвались в бой. Наши старики учили молодых. И мы вышли на тропу войны. Все наше племя полегло от войны и от еды, которую нам предлагали Гнилые Люди. Я — Великий вождь и Сын Великого Вождя! Я — последний из Вождей. Я — последний из нашего племени. Я — первый, кто начал войну. Я — последний, кто ее закончил. Не мы первые начали ее, но нам пришлось быть последними! Я последний, кто остался. Но мы воевали честно. Я все сказал!

— А когда ты остался один, Великий вождь и Сын Великого Вождя, что же ты стал делать? — спросил Клавдий.

— Я начал бороться с демонами, которые помогают Гнилым людям. С теми, что светят им, греют их, записывают и подслушивают для них других людей. Однако не успевал я убить одно, как Гнилые люди так же быстро делали два таких же. И я — Великий вождь и Сын Великого Вождя, я — последний из Вождей понял, что мне надо познать всю их гнилую премудрость. И я познал ее. Я не умею читать, но я нашел книгу, в которой были рисунки. По этим рисункам, как по следам, я увидел все. Я увидел, где входят и выходят в этом доме еда, вода и провода. И я — Великий вождь и Сын Великого Вождя! Я — последний из Вождей замкнул все эти крысиные входы и выходы в одно место. Я прикончил этот дом. Я сказал все! — старый рыжий таракан устало замолчал и затянулся папиросой.

— Надо же, как интересно все бывает! Один потерял свою книгу, а другой нашел другую книгу — и вот вам результат! — задумчиво произнес Клавдий тихо, про себя.

— Что же теперь с ними со всеми будет? — спросил Женя.

Клавдий пожал плечами и молвил загадочно:

— Да кто его знает? Невольники освободятся, а те, что были свободны и так — как Бог даст, может, и те тоже освободятся! Другие же опять соберутся вместе и примутся за старое.

— Так значит, и смысла никакого нет с ними воевать?

— Да как тебе сказать? Всех их, конечно, нам все равно не истребить, но тем, что встречаются по дороге, давать спокойно жить — ну просто никак нельзя! — ответствовал Клавдий и изрек мудрость: — Под лежачий камень вода не течет!

— Да, и у нас так тоже говорят, — согласился Женя.

— Опять же, может, кто из них и одумается, не нам знать. Дай-ка я лучше у тебя закурю, твою казбечину! Ну а ты-то как сам дальше будешь? Вроде бы теперь и без дома остался

— Да так оно и есть. Найду другой дом, может, соседнее племя примет меня и возьмет простым охотником — рассеянно протянул Женя.

— Слушай, а в кухне ты разбираешься? Может, к нам на борт, на камбуз, а то у нас-то там, на камбузе, все время кавардак какой-то стоит!

— Да я-то, в общем-то Великий Вождь и Сын, конечно, Великого Вождя, но я ничего не понимаю в камбузах и бортах. Но уже начинаю потихоньку понимать премудрость человечью. Я видел рисунки, много нарисованного было в тех книгах. Вождь думает, что да!

— Ну так и иди к нам коком! Это, конечно, не должность вождя, но это выше, чем должность охотника! Поглядишь на мир под старость лет!

— Кок думает, что да! — ответствовал Женя.

А теперь немедленно за мной, читатель, я должен показать тебе кое-что! Это недалеко, над кухней Петровича, этажом выше. Быстро, быстро по залитым уже лунным светом стенам, по кирпичам, вверх, через оконный карниз, и быстро голову в окно уютной кухни на седьмом этаже. Что там? Не толкайся, пожалуйста, на подоконнике, теперь это небезопасно, ибо чары, как принято говорить в таких случаях, развеялись. Смотри: вот Шишлин только что упал вниз, он больно ударился всей своей нелицевой стороной, он сидит на полу и держится за голову, которая еще ничего не понимает, но мы-то с тобой уже точно знаем, что только что, ночью, в начале небывало жаркого мая, Шишлин обрел свой вес совершенно.

А вот, смотри, Александр Иванович широко от удивления открыл рот. Ага, это Шишлин что-то вытащил вдруг из кармана ненужного уже больше ватного пальто, тоже открыл рот, и держит это найденное, как змею, на вытянутых вперед ладонях, и начинает нехорошо смеяться. Что это? Ах, пустяки, просто две маленькие магазинные гирьки...

Глава 28

— Шишлин, что это?! Где вы это взяли?! — жутким шепотом спросил Александр Иванович, когда известные дары в известном порядке вернулись к нему.

Шишлин, не сводя глаз с содержимого своих ладоней, медленно встал с пола и осторожно, будто нес какой-нибудь страшнейший нитроглицерин, что только тронь склянку — и загремит, и разнесет все вокруг, прошел через комнату и поставил гирьки на стол, прямо на рукописи Александра Ивановича. К Шишлину дары еще не вернулись.

Минут пять в полнейшей тишине, ставши по углам комнаты и не глядя на стол прямо, как положено, а лишь кося издалека боковым каким-то зрением, будто и впрямь должна была бабахнуть какая-нибудь адская смесь, стояли они, дожидаясь возвращения шишлинских способностей. Дождались, и способный Шишлин сказал:

— А я-то ведь сперва решил было, что это мне приснилось, а тут вдруг раз, а они в кармане. Это ведь редакторские гирьки-то, волшебные! Он ведь мне их дал, когда я на башню летал, для балласта, чтобы совсем вверх не улететь! — и совершенно резонно докончил:

— Нет, так не бывает!

— Конечно не бывает, — согласился Александр Иванович. — Я вот, к примеру, сейчас просто сплю. И вы мне, к примеру, просто снитесь. И редактор этот ваш мне тоже приснился. И зоопарк, и бегемот, и Клавдий с Иеронимом, и лодка с огоньком тоже.

— И лодка с огоньком?! А ведь и я сюда на лодке добрался. Темно было, и я все кричал вам, потому что вас там не было. А около берега уже вдруг взял и проснулся на антресолях...

— Нет, нет, нет, нет! Я-то как раз там был и вам кричал, а вас-то там и не было. И это я проснулся у берега, а не вы, — и сказал в сторону:

— Тьфу-ты, какой запутанный сон мне сегодня снится!

— Снится, снится, только ведь не вам, а мне! — возмутился Шишлин.

Александр Иванович даже опешил от такой неожиданной постановки вопроса:

— То есть как это?

— А так это, а очень просто. Вам же точно известно, что я невесомый. Я ведь только во сне умею стоять и ходить по земле, а летать не умею иногда и вовсе. Сейчас я стою, сейчас — хожу, — тут он даже прошелся по комнате для примера, — видите, хожу, а не летаю. Прыгаю! — тут он подпрыгнул и повис в воздухе. — Ха, странно! Значит, еще и летаю. Неважно. — Вот, видите, я хожу, а стало быть — я сплю, а вы мне снитесь. И редактор ваш, и башня, и Клавдий с Иеронимом, и лодка с огоньком, и вся эта ваша полнейшая ерунда!

Ах, если бы Петрович действительно услышал бы то, что слышал, — он непременно, просто обязательно помог бы им. Он поднялся бы сейчас к ним, налил бы всем чаю и не торопясь поведал бы им все. Рассказал бы им, что и особняк сгорел дотла, да так быстро, что приехавшие было пожарные застали только гору пепла, бессмысленные и бессмертные колонны без портика, обгорелые остатки каменных стен да глубокую, нехорошо дымящую яму посреди, которую, пожав плечами, пожарные залили-таки водой и уехали, сверкая медью и весело звеня звонками. Но ничего им Петрович не сказал, да и сказать не мог, ибо не силен был ни в графике, ни в грамматике, ни в орфографии старика Антонио.

А вся компания, а именно: Шишлин, Александр Иванович, его Половина и хвост — тем временем уже выбегали из подъезда, пугая кошек, пробегали под аркой, и густая табачная струя стелилась за ними под луной. Так что со стороны было похоже, будто из тоннеля выкатывается на Свет Божий некрупный маневровый паровоз. А за ним тянутся: угольный тендер, два прицепных спальных вагона, да сцепщики впопыхах и впотьмах на станции еще и цистерну с чаем-с-молоком зачем-то подцепили, хоть ей и не туда, этой цистерне, положено было ехать, а вовсе на Крайний Север, чтоб отогревать там чаем уже смерзшихся совершенно в один неразгибаемый кулак полярников. Но перепутали, и покатила цистерна на станцию Сретенка.

Ветром пронеслись они по переулку, вылетели на улицу, пронеслись по ней, попали на другую, скверно отчего-то всегда освещенную, и тут уже Шишлин наконец споткнулся и упал, и дальше они пошли тихо пешком.

И чем дальше продвигались они вперед по этому пахнущему отовсюду сиренью, липами, китайской яблоней и полусонными домами пространству, чем больше оранжевых занавесок, зеленых абажуров, герани и полночного чая под абажурами и за занавесками этими попадалось им навстречу, — словом, чем более город становился подробнее и яснее, тем меньше верилось обоим, что они спят и видят сны.

"Что-то тут не так! Во снах так не бывает, — думал Александр Иванович. — Вот ведь дом стоит. А я этот дом отлично знаю. Переулок Крапивенский. Не помню что, но что-то должно торчать у него из-за угла. Точно! Не успел подумать, а вот она уже, любезная. Водосточная труба. Нет, так во снах вовсе не бывает. Ни сиренью так во снах не пахнет, ни липами. И Шишлины во снах не такие подробные! Что-то тут не так!"

Что думал в этот момент Шишлин, неизвестно, был он, как тендер с углем, задумчив и мрачен.

Ближе к площади Трубной труб стало встречаться все больше и больше, и вот наконец и бульвар водосточный, Рожбуль, а там вверх, как известно. А наверху бульвар отчего-то делает странно: разделяется на две половинки, так что всегда есть выбор: можно идти направо, а можно идти налево, хотя некоторые тут ходят прямо сквозь стены. Но вот уже и огни станции Сретенка впереди. Огни пронеслись мимо, проскрежетали стрелки, паровоз съехал на запасной путь, выпустил пар и стал тормозить, наконец остановился и встал на конечной, в том самом темном тупике станции Рыба.

На платформу из темноты вышел начальник станции и осветил ее всю фонариком. Осветил и паровоз, осветил и себя. Мелькнули в пятне света и его портфельчик, и лысина, и очки.

— Неужели! Не может быть! Здравствуйте, Редактор! — радостно взревел паровоз.

— А какой ж я тебе, милок, радактор-то! — ласково сказал начальник станции Рыба и превратился в дворника с фонарем и метлой. — В радакторы не вышли, а вот зато дворники мы, — сказал дворник и даже метлой разок по платформе шуркнул. — Вот, дескать — дворники!

Сказать стало нечего. Шишлин и Александр Иванович, поняв, что ошиблись, замолчали. Непонятно вообще, что надо говорить в таких случаях.

Зато дворник перестал шуршать метлой, подошел к ним поближе, и неожиданно отчего-то взял и спросил шепотом:

— А вы-то, соколики, чай небось, апартаменты мои осмотреть желаете? — и глазом подмигнул.

— Какие такие апартаменты? — изумились Шишлин и Александр Иванович.

— А такие такие, которые все смотрят. Где двёрка есть, а за двёркой башня стоит каменна, в высоту длиннюшша? Ай не знаете? — и нехорошо так засмеялся и снял с носу пенсне, непонятно как там оказавшееся, уронил его прямо на асфальт, раздавил каблуком, замел осколки метлой в какой-то мусорный холмик, и опять предположил: — Аль ограду пришли посмотреть?

— Ка...

— А из чигуна, милок, из чигуна, чижелую. С зоопарку нашего ограду. А к ограде той пузырь воздушный веревкой прикреплен и в высоте небесной летает. Ай не знаете?

И тут Шишлин сделал нечто странное. Он вдруг зарычал, прыгнул вперед, схватил дворника за бороду, прижал его к стене и зашипел:

— Слушай, ты, нечисть! Откуда ты такой взялся? Я ведь пенсне-то узнал, где Иероним? Говори лучше сейчас, потом не сможешь!

А с нечестью случилась странная штука. Во-первых, она вдруг стала отчего-то без бороды и оказалась почему-то бабушкой, старенькой, маленькой и седенькой, с авоськой, в которой лежало несколько крупных картофелин, бутылка кефира, а из авосечных дырок щедро торчала во все стороны морковка, была она в нестарушачьем совершенно пиджачке, сером в клетку и с красной гвоздикой в кармане. Старушка представилась: "Кикимовна"— и отчего-то засмеялась, да так хорошо, видать, это начала, что остановить ее не было никакой возможности. С ней начался припадок. В припадке она села на землю, откупорила бутылку кефира, и сказала, поясняя:

— Для здоровья мне, милок, полезно! — выпила ее всю залпом и осталась сидеть, сотрясаясь от смеха, да все указывала пальцем куда-то в темноту двора. Что там находилось, что она хотела этим сказать, было неясно, только это невидимое было, видно, смешно невероятно. И оно, невидимое, вдруг появилось из темноты, откуда-то сбоку, улыбнулось, огладило рыжую бороду и сказало:

— Да полно вам, Иероним, людей пугать. Пора и за дело приняться, Женя уже и кофе сварил турецкий. Кофе стынет, шар заждался! — и крикнул вдруг грозно: — Команда — на борт! Свистать всех наверх! — и, опять улыбнувшись, добавил: — Прошу всех в шар! Хоть у нас еще куча дел и без вашей компании нам опять не обойтись, но сделаем лучше для начала хороший дождь, пусть все как следует промоет! А сами поднимемся-ка повыше над ним да попьем там кофейку и все обсудим, а уж все дела — после дождя!

Глава 29

Ну вот, кажется, и добрались мы наконец до конца этой истории. Что там происходило дальше, толком никому доподлинно неизвестно. Известно лишь, что Александр Иванович, его Половина и Шишлин вернулись на свою маленькую уютную кухню только в середине лета. Где они были все это время и как провели его в обществе похитителей бегемотов, остается полнейшей загадкой.

Шишлин, вернувшись, недолго думая, заявил, что, пожалуй, поживет еще немного у Александра Ивановича, на что получил полное согласие, а в начале осени снова удрал с командой оранжевого воздушного шара в неизвестном направлении, сказав, что еще немного полетает.

Вернулся он через несколько месяцев, изрядно одичалый, уставший и с бородой, полной рассказов о самых невероятных и странных приключениях. Он заявил, что теперь наконец-то начнет жить оседло, начнет писать мемуары, побрился опять и поселился снова на своих антресолях.

Верно, лишним будет добавлять, что после Рождества он снова пропал и каким он появился только в начале мая…

Александр Иванович, будучи более домоседом, чем нежели еще как, остался в городе. И дело было не только в домоседстве: еще в конце довольно дождливого прошедшего лета он ушел работать сторожем в редакцию журнала «Финансы и Статистика» и теперь по ночам имел полную возможность неограниченно пользоваться чудесной пишущей редакционной машинкой и печатать на ней свои труды и невероятные шишлинские истории. Кроме всего, теперь это было единственной возможностью видеться с редактором. Тот каким-то чудесным образом мог появляться только в своей редакции и больше ни в какой.

Поэтому временами «Финансам и Статистике» приходилось тесниться, и Александр Иванович неожиданно для себя оказывался вдруг внутри «Науки и Слона», а там уже, оказывается, давно сидел редактор и что-то, как всегда, озабоченно и сосредоточенно делал. Как это происходило, Александр Иванович толком не знал, да и не интересовался. Все вдруг как-то незаметно менялось, даже вывеска на двери.

«Все эти коридоры, двери, переходы и колодцы времени всякие — да ну их совсем. Пусть научные фантазеры их объясняют. Ведь любому же ежу ясно, что редактор — это редактор, а не Петрович, сосед снизу. А его редакция так и называется, что же тут думать-то!» — не раз говаривал себе Александр Иванович.

Захаживал к ним и старичок букинист. Ну, тут уж, извините, начинался чай, так уж чай! Основательный чай, грамотный. Пивали чаёк и на кухне Александра Ивановича. А иногда, без всякого даже намека на предупреждение, огромный оранжевобрюхий воздушный шар швартовался прямо на крыше старого дома, стоящего странной буквой между тихой улицей и гаражами, гости спускались вниз, и тогда, на седьмом этаже этого дома даже с самим Временем начинали происходить странные штуки. Оно вдруг замедляло свой бег, рассеянно глядело сонным своим глазом на собравшихся, на налитую специально для него чашку, садилось в кресло, и тут же, усталое, мгновенно засыпало.

И тогда казалось всем, что никогда не кончатся ни этот разговор, этот чай, ни московские бублики, ни эта тихая ночь, когда большой белый лунный блин висит еще высоко. И сидеть так можно бесконечно и совершенно никуда не спешить.

А ближе к утру, когда от ночи почти и не осталось уже ничего и время наконец просыпается, в тот час, когда и рука не пишет, и душа невесть где парит и невесть что там вытворяет, можно было встать наконец прочно со стула, подойти не своими уже совершенно ногами к окну, открыть наконец все свои шторы и рамы и увидеть вдруг, что уже, собственно, рассвет и что уже удивительно светло.

И вот тогда, раскинув приветственно руки навстречу этой наползающей и никогда недоступной белой полосе с востока, закурить папиросу, найти в облаках пару-тройку новых, никем еще не открытых розовых небесных островов, махнуть на все хвостом и пойти спать.

Глава Самая Последняя

Александр Иванович проснулся. Видимо, он так и заснул тогда над рукописью, прямо за столом, сидя в кресле. Конечно же, все это был просто сон.

За окном медленно, медленно, выхваченный из темноты фонарным светом, падал снег. Он пролетал большими хлопьями мимо окна, мельком смотрел на Александра Ивановича и падал дальше вниз, ложился на скамейки, тополя и панели, покрывал сплошной белой краской пустынный двор, изредка лишь, особой милостью, дозволяя какому-нибудь пятну недолго почернеться среди себя, а затем, раздумав, и его укрывал под собой.

В комнате же все встало на свои места. По-прежнему стоял письменный стол, по-прежнему на нем стояла чашка с холодным недопитым чаем, лишенная своего блюдца, ставшего посредством простого превращения пепельницей. Из-под блюдца же, старательно наполненного до краев папиросными гильзами, высовывали свои исписанные черными чернилами листы его рукописей. Один из них лежал прямо перед ним, придавленный сверху четой гирек от магазинных весов да подсвечником, содержащим в себе оплывшую изрядно свечу, а рядом стояло кресло, содержащее в себе самого Александра Ивановича.

Вглядевшись же хорошенько в темноту вокруг свечи, можно было заметить и шкаф, и полки с книгами и забитые всяким хламом гигантские антресоли.

Непонятно было совершенно, сколько же сейчас времени, а на кухню идти было лень. Но, странное дело, судя по восковым оплывам на свече — а он всегда писал при свече — проспал он с четверть часа, не более.

«Бывает же ведь такое! — подумал он и обмакнул перо в чернильницу. — Странный же это был сон. У меня там почему-то были лапы и хвост! И еще Половина! И еще много всего! Кому рассказать — не поверят. А ведь, пожалуй, у кого-нибудь получилась бы неплохая сказка! — сказал он громко вслух, глядя рассеянно на сползающую черную каплю. — Жаль только, что не бывает ничего этого на самом деле! И никаких чудес не бывает и никаких добрых волшебников не существует!»

Снег за окном тем временем неспеша заваливал город.

Он заглянул в свою рукопись и прочитал вслух последнюю строчку: «…Снег за окном неспеша заваливал город...»

Александр Иванович снова обмакнул перо в чернила. Дождавшись, когда капля скатится, он раскинул руки и откинулся в кресло. Но почти сразу же вскочил и предложил:

— Пойдем-ка лучше погуляем!

И так как в этот момент, в силу некоторых обстоятельств, в комнате никого, кроме самого Александра Ивановича, не было, то он допил чай, надел шарф, пальто и перчатки, загасил свечу и вышел из дому.

Выходя из подьезда, он заметил некое движение в середине двора и, угадав его смысл, повременил с выходом. Тихо, стараясь не заскрипеть снегом и не хлопнуть дверью, чтобы не спугнуть, бесшумно вернулся обратно в подъезд и встал там за замерзшие подъездные стекла. Монеткой в пять копеек протаял себе вид на двор и проверил, угадал или нет? Угадал.

А злосчастный скульптор Гришвин, что ни разу в жизни, никогда никуда из Москвы не уезжал, замшевой своей мягкой перчаткой осторожно смахивал навалившийся снег и с ее гипсовой головы, и с ее гипсовых плеч.

Позже, когда скульптор скрылся в своем подъезде, и Александр Иванович вышел во двор. И прошел, скрипя снегом уже без всякого стеснения через него, в арку и на улицу.

Было уже поздно, прохожие попадались редко, и он шел по улице почти один, отбрасывая на разноцветный снег неровные, то забегающие вперед, то остающиеся позади, как того желали уличные фонари, длинные и короткие, серые и черные тени.

Ветра не было совсем, и сверху падали теплые пушистые хлопья снега и оседали сугробами на плечах.

Миновав вывеску магазина с нарисованным хлебным калачом, аптеку со змеей и парикмахерскую с изящно завитыми женскими головками, он вышел на небольшую, зажатую меж высоких домов площадь, ярко освещенную, с множеством горящих витрин и фонарей и отходящими от нее засыпанными снегом и оттого потерявшими всякие углы улочками.

Через площадь, мимо него, исполняя рэгги, катил, блестя стеклянным светом, поздний, очень поздний, неизвестно откуда и каким ветром сюда занесенный трамвай.

И был тот трамвай окрасом солнечно-желт и чрезвычайно стар. Все его трамвайные суставы, мышцы и огромное трамвайное сердце болели. Поминутно останавливаясь, с трудом и скрипом пел он сквозь снежную вату что-то про теплое приветливое море, пел о странных цветах, о пальмах и морском песке, о неизвестных здесь красках заката, о том, как пахнет кофе в открытой мансарде, пел о ленивой реке и маленьком колесном пароходе, о мальчике и собаке, о снах пестрых рыбок и о том, что делает ветер с камнем.

Александр Иванович сидел и смотрел в трамвайное окно. Мимо двигались дома-сугробы, рельсы длинной, глухо стучащей серебряной лентой, оставались позади.

Свет-тень, снова свет, снова тень. Трамвай подъехал к Заставе.

Михаил Афанасьевич чуть притормозил на остановке, но совсем не остановился, видя, что пассажир всего один и что пассажир этот и так спрыгнет. И в зеркальце увидев, что спрыгнул, махнул ему рукой, и в последний раз мелькнули пальмы. Трамвай, прощально звякнув, укатил дальше. А Александр Иванович отчего-то задержался и, сняв перчатку, остался стоять на серебряном трамвайном полотне, провожая взглядом четыре красных огонька, уходящих все дальше и дальше, и неизвестно куда по этому полотну, и махал им вслед рукой.

И вдруг загадал совершенно невероятное и крикнул:

— Солнце в небе!

А Михаил Афанасьевич, стуча колесами и уплывая в снежную пустоту, тоже отчего-то все смотрел и смотрел в зеркальце и не сводил глаз с этой странной и нелепой черной фигурки на рельсах, смотрел долго, смотрел до тех пор, пока зеркало постепенно не стало совершенно бесполезным и не перестало показывать ему что-либо, кроме белого пуха, летящего и летящего с неба. И вот тогда сердце стукнуло, и он вдруг понял, что сегодня, и именно сегодня, это должно случиться, и случится непременно.

И это было правдой. Трамвай вдруг весь как-то осветился изнутри неожиданным светом, его качнуло, качнуло еще раз, мерный и привычный стук колес вдруг исчез вовсе, и вместо него зародился и стал сильнее звук странный, не трамвайный совершенно, необыкновенно и радостно останавливающий сердце звук.

Это шумел ветер, обтекая со всех сторон несущийся, поднимая облака снежной пыли, приподнявшийся над стальной лентой и не касаясь ее ничем, абсолютно сумасшедший трамвай.

— Ну вот и славно! — засмеялся тогда Михаил Афанасьевич и, прозвонив напоследок, поднялся высоко над городом...