Зима 45-го

Как давно это было. Как мало осталось в памяти. Снег, сугробы и одни валенки на всех. И ждешь брата из школы, чтобы можно было побежать на двор к ребятам, погулять. Времени мало, темнеет быстро, но успеваешь и набегаться и замерзнуть. И несешься к маме на сушилку — погреться. Большую часть войны она проработала на этой сушилке. Сушила собранные еловые шишки, семена отдельно, самими шишками топили печки, горели ярко и жарко, только быстро, много их нужно было. А куда и зачем шли потом эти семена, не известно. Прибежишь, закопаешь в горячую золу картофелину, притулишься к печке, оттаешь, а тут и картошку можно уже есть. Тепло и снаружи, и внутри. Хорошо.

Но иногда были на сушилке и гости. Недалеко от поселка прокладывали узкоколейку, строили ее пленные. Их было немного, около десятка, сопровождал и следил за ними вооруженный конвоир. И бывало так, что приводил он их тоже погреться в сушилку. Собирались кучкой вокруг печки, прижимались к ней и молчали, только вздыхали иногда. Конвоир на это время куда-то исчезал. А мы, ужавшись в угол и тоже молча, разглядывали супостатов и злодеев, как называла их наша соседка. На злодеев пленные совсем не походили. Одеты были еще хуже нас, в тряпье совершенно неопознаваемое, тощие, грязные. Они нас не рассматривали, прикрывали глаза, отворачивались, и только дух поспевающей картошки заставлял поворачивать головы, дышать глубже, тянуться носом по запаху. И однажды чуть остывшая выкатанная из золы картофелина отправилась из детских ладошек во взрослые разбитые и словно покореженные пальцы. Они не отказались, что-то говорили по-своему, спасибо, наверное. И улыбались губами, а в глазах, в глазах был страх. Будто бы они боялись нас. И это было так странно и непонятно, чего было нас бояться, дети же совсем, еще и в школу не ходили? Да и с картошкой в руках? И жалко их. А потому картошки стало приноситься больше, иногда и редька в карман клалась. А иного-то и не было ничего.

По прошествии времени мы уже и привыкли друг к другу, и даже образовалось какое-то общение. И тот взрослый страх ушел. Особенно выделялся один немец. Имя, наверное, было, но не помню вот совсем, забылось. Среднего роста, темные волосы, лицо самое обыкновенное, но он всегда выделял меня из нашей стайки, и картошку старался у меня взять, и провести рукой, и хоть прикоснуться. Садился на корточки, чтобы вровень быть, и глядел, всего оглядывал, глазами словно ощупывал, но не страшно было, а чудно. И говорил что-то, говорил, словно рассказывал, да кто б понимал. Но мы слушали чужую речь, и даже что-то отвечали в ответ, а на следующий день снова лежали в кармане две картошки. А потом однажды пленных не привели, мама сказала, что угнали куда-то дальше по дороге. А зима кончилась, последняя военная зима прошла.