Память

Что я помню о том дне? Жарко, солнце во все небо, белая пыльная дорога. Мы направляемся в соседнюю деревню. Отец устроился на брусьях полока, свесив ноги, а управляет лошадью сосед дядя Вася. Мама идет рядом, вцепившись рукою за жердину, что вместо бортика у повозки. Я сижу на коленях у отца, прислонившись к его груди, лица не вижу, но запахи от крепкой махорки, пота и мыла от свежевыстиранной рубахи щекочут нос. Хочется чихнуть, но все такие сосредоточенные и какие-то отрешенные, что я боюсь и потому постоянно пытаюсь потереть нос ладошкой. Но это помогает ненадолго. В конце-концов, я все-таки чихаю, но отцовская ладонь лишь крепче прижимает меня к себе. Я не помню, говорили ли они тогда, мне, кажется, что нет. Молчали. Только помню лицо матери и две мокрые дорожки по щекам. Конец августа 41-го года. Мы провожаем папу на войну.

А потом были письма-треугольнички, написанные большими неровными буквами простым карандашом на листочке в линеечку. Я не помню, содержания ни одного письма. Помню только в ярком круге света керосиновой лампы худые руки брата, держащие исписанный листок. Мы садимся кружком за столом, и Коля читает нам, что там написано. Их было очень мало этих бумажных треугольничков. А потом и совсем не стало.

Помню хмурый февральский день, соседку тетю Надю с белым лицом, и прямоугольный конверт в ее руке. И страшный дикий крик мамы, и ее саму лежащую на полу с разметавшимися косами. Пропал без вести. Папа пропал без вести в декабре 41-го года.

Весной мы уехали к родичам в другую деревню. Маму и нас пятерых детей приняла отцова сестра. Маму в то время я вообще не помню, она уходила на работу в лесхоз, когда мы еще спали, приходила уже спали.

А потом однажды осенью приехала тетка из нашей старой деревни, сидела на лавке ждала маму, говорила что-то о бывших соседях. Она дождалась и рассказала уже ночью, что видела нашего отца вместе дядей Васей в вагоне поезда, что ехал в Сталинград летом 42 года. Этот рассказ я помню весь. «Мы сопровождали эшелон с солдатами, что направлялся под Сталинград. Я вошла в вагон, в обоих концах были солдаты с оружием, а остальные и на солдат-то похожи не были. Людей было очень много, все грязные, оборванные какие-то, небритые, худые. Сидели по лавкам, тесно. Я шла по проходу, спрашивая, нет ли больных. И вдруг один солдат вскочил и закричал: «Анна!» Конвоир сразу цыкнул на него, чтобы молчал. Я едва узнала Василия. Сказать мне ничего не дали, даже подойти к нему не разрешили. А чуть поодаль сидел Петр, почерневший и тоже еле узнаваемый. Я присела на лавку спиной к нему, устала, мол. И он тихо, но быстро проговорил, что их полк под Смоленском попал в окружение, и их как бы сдали немцам в плен, но они не сдавались, а когда вышли к своим, то их признали предателями и дезертирами, и остатки полка расформировали и теперь вот везут неизвестно куда. Кормят раз в день: похлебка и кусочек хлеба. Просил сказать, что жив и постарается выжить.» Вот и весь рассказ. Тетя Аня была фельдшером и прошла всю войну.

А мы стали ждать. Жив. Но писем-треугольничков больше не было. Мама все так же работала, я пошла в школу. И было 9-ое мая 45-го года. И громкий голос что-то торжественно и радостно говорил из черной тарелки радио, а мама сидела на лавке и захлебывалась слезами. Не выжил.

И снова жаркое лето, и неистовое солнце в небе. И плиты, тысячи плит с именами. Мамаев курган. Волгоград. И я читаю, читаю, читаю, пытаясь в тщетной надежде найти имя того, кого до сих пор жду. Что осталось? Только горсть земли, что я могу принести на мамину могилу и память, что еще жива во мне, а еще в моей дочке и внучке.