Глава 1 - Приехали

Трактор, тяжело кряхтя и подбуксовывая задними колёсами в развезённой глине, взъехал на невысокий, но довольно крутой пригорок. Вдалеке показались недымящие по случаю середины июля трубы, зачернели покатые крыши домов, протянулась ввысь радостно голубая пятерня куполов и обшарпанная белая колокольня старого храма, и горячий неподвижный воздух сотрясло дружное «ура!».

Женька стремительно, как будто боясь пропустить красоту, выхватила фотоаппарат из футляра (не зная правильного слова, звала его по-скрипичному кофром) и, наведя резкость, несколько раз почти профессионально щёлкнула затвором.

Прикорнувший на чьём-то светло-сером рюкзаке смурной юноша с непривычным для русского уха именем Ричард приоткрыл один глаз, буркнул: «разгалделись!» и уснул снова.

Женька бросила на него недоумённый взгляд, пожала плечами. Какое там «разгалделись», если уже видно Троицкое, а значит, почти приехали? Это действительно серьёзный повод для радости. А спать хочется всем: они все ехали в одном и том же поезде, подошедшем к нужной станции в пять пятнадцать утра.

Женя Березняк ехала в летний православный лагерь в Троицкое в третий раз, поэтому и окружающие места, и большинство ребят были ей знакомы. Не сказать, что они были сильно дружны, но приятельствовали точно.

Вот уж кто ей действительно друг, так это Алёшенька Полозов. Его по-другому за глаза и не зовут, только Алёшенькой. Да и не мудрено. Вот он сидит сейчас у неё в ногах и, вытянув свою длинную шею, как заворожённый смотрит на окружающую красоту мечтательными васильковыми глазами с по-девчачьи длинными ресницами. Ему всего шестнадцать, но в смысле лёгкости на подъём, находчивости и чувства юмора даст фору и некоторым двадцатисемилетним. Той же Верке Эйхенбаум, например.

Рослая веснушчатая деваха заметила, что на неё смотрят, и начала ещё ожесточённее чесать большой щёткой для волос кончик почти чёрной косы. Смысла этого действия Женя, как ни билась, не могла понять. Растрепалась коса? Расплети, расчеши, заплети снова, делов-то на пять минут. Шалят нервишки? С чего бы вдруг? Не кусается Женька, тем более, взглядом. А за погляд, как говорится, денег не берут.

Вполголоса, смеясь, спросила у Алёшеньки, что тот думает. В прошлом году они сдружились настолько, что Женька не стеснялась обсуждать с кротким мальчиком («Крошечка», как прозвали его в лагере) чисто женские вопросы.

— Ну, если честно, я думаю, она просто хочет показать всем свою новую красивую расчёску, — шепнул Алёшенька, наклоняясь к самому уху подруги. Настолько близко, что от его дыхания уху стало горячо и щекотно, и девочке ужасно, до дрожи, захотелось прямо здесь и сейчас в Крошечку влюбиться. Но Женька немедленно взяла себя в руки и даже фыркнула от этой мысли. Не только потому, что ей двадцать три с половиной, а ему шестнадцать, но и потому, что в друзей не влюбляются. Эти два чувства очень похожи на первый взгляд, но на самом деле происходят из разных источников и, если можно так выразиться, совершенно по-разному устроены. Дружбу почти всегда можно отрефлексировать, объяснить. При этом начать даже можно со слов «я люблю» — друзей ведь тоже любят, ещё как. Сосредоточившись взглядом и мыслями на детски простом и, в сущности, не ахти каком красивом лице своего единственного настоящего друга, Женя начала рассказывать себе самой:

— Я люблю Алёшеньку за его преданность. За то, что он, как никто другой, умеет дружить. За несгибаемый оптимизм. За находчивость, изобретательность и умение вывернуться из любой ситуации. За кристально чистую душу и за ранимость — аж страшно, вдруг сломается? За то, что с ним совершенно невозможно поссориться даже на пять минут.

Алёшенька увидел, что подруга как-то чересчур пристально его рассматривает, улыбнулся и кивнул вопросительно. Чего, мол? Женька улыбнулась в ответ и, наведя объектив на добродушное Крошечкино лицо и наскоро настроив фотоаппарат, сделала несколько снимков, попутно пытаясь воззвать к совести друга и убедить его не корчить в кадр рожи.

— Тут ещё эта дура с фотиком… — снова пробурчал Ричард. Понял, что закемарить опять не выйдет и раздражённо сел.

— Ну почему сразу дура? — Взвился моментально Крошечка. Женька улыбнулась про себя: вот за это она Алёшеньку и любит.

— Да потому что видов Троицкого с этого холма у каждого по сто тыщ снимков! Не надоело?

— Нет, — невозмутимо отозвалась Женька, глядя зеленоватыми болотными глазами прямо Ричарду в карие, серьёзно и не мигая. — Разве такая красота может надоесть?

— Однозначно нет! — Кивнул Алёшенька. Ричард, даже сонный выглядевший царственно (что ни говори, а его имя ему определённо шло) мог бы поспорить, но было ужасно лень пускаться в препирательства с шестнадцатилетним сопляком. Самому Ричарду на днях исполнилось двадцать четыре, он был одним из самых старших в лагере и, по правде сказать, ужасно гордился этим. На спокойный и уверенный Женькин взгляд ответил своим суровым: девчонок вообще не переносил как класс, они все тупые, хитрые и любят городить огород на пустом месте.

Женя успокоила друга:

— По-моему, кто-то здесь просто не выспался.

Трактор остановился посреди довольно большого поля, обильно поросшего цветами и представлявшего собой основную территорию лагеря. Ребята, спрыгнув с прицепа и разминая затекшие ноги, стали конвейером снимать с трактора рюкзаки и складывать их в большую кучу прямо на ромашки и клеверы. Хозяева рюкзаков, найдя каждый свой, впрягались в них и уносили в белокрылые объятья просторных палаток. В прошлом году было две — традиционные М и Ж, но в этот раз представительниц прекрасного пола было существенно больше, чем представителей сильного, поэтому девчачьих палаток поставили две: помимо большой белокрылой ещё поменьше, жёлтую.

Доперев до палатки свой тяжеленный рюкзак (это, оказывается, на нём спал всю дорогу этот бука), Женька с досадой поняла, что девчонки расхватали все лучшие спальные места, а ей, как обычно, досталось то, которое у заднего выхода из палатки. Заметив её взгляд, Танюха, Юлька и Катя дружно бросили «ой, извини, ну, ты же понимаешь...», но Женя была в слишком хорошем расположении духа, чтобы на них обижаться. Она молча пожала плечами, прошла на своё место и, заверив их и остальных девчонок, что да-да, конечно, она всё понимает и закадычным подругам непременно нужно спать рядом и на, так сказать, VIP-местах, переоделась из рубашки и дорожных брюк в лёгкое бежевое платьице, переплела тёмные косы и убежала в любимые поля, где каждый клевер, каждый колокольчик и ромашка — её друг, а значит, совершенно всё равно, спать посередине ряда кроватей или у брезентовой стены, которая в ливни протекает.

Вот дом батюшки, вот — соседский, с резными наличниками, чудом уцелевший ещё с дореволюционных времён. Надо бы зайти к соседям поздороваться, но сейчас утро, а у них маленькие дети, и они наверняка ещё спят. Вот тропинка мимо заросшго ряской пруда, от которого создаётся ощущение, что в Троицком когда-то была своя Бедная Лиза. Вот старые, мудрые и надёжные стены церкви, выглядящие ещё поэтичнее в своей обшарпанности. А вот и любимая скамейка возле могилы строительницы, благотворительницы и благоукрасительницы святаго храма сего, как поминают купчиху Заботину за каждой Литургией. На этой скамейке можно сидеть и что-нибудь читать, что-нибудь писать или обсуждать с Алёшенькой свежие новости.

«Ах да, я совсем забыла ещё один пункт. Я люблю Алёшеньку за трезвый взгляд на вещи».