5. Дивный народ

Наутро, едва рассвело, я поднялся с постели совершенно разбитый. Кое-как одевшись, я не дожидаясь завтрака отправился к комнате Алоизы. Стараясь не обращать внимания на волны головной боли, я постучал. Никто не отозвался. Наконец я решился войти — и обнаружил, что комната пуста: ну конечно, ведь приехал отец, и Алоиза теперь спит с ним в мрачной парадной спальне. Почувствовав головокружение — вчерашняя слабость все еще давала о себе знать — я тяжело опустился на обтянутый небесно-голубым атласом пуфик перед золоченым трюмо.

— Господин Альфред, — позвал испуганный голос. — Господин Альфред, что с вами? Вам плохо? — я с усилием разлепил веки и увидел перед собой обеспокоенное личико Алоизы, ставшее совсем некрасивым от волнения.

— Доброе утро, — сипло пробормотал я, моргая.

— Я схожу за доктором, — с готовностью сказала Алоиза.

— Спасибо, не нужно, — отозвался я, с сомнением оглядывая ее: Алоиза стояла надо мной в пестром шелковом халате и папильотках, от которых ее пухлое лицо выглядело еще глупее. — Послушайте, Алоиза. Вы не могли бы выполнить одну мою просьбу?

— Какую просьбу, господин Альфред? — спросила она с опаской, не решаясь отказать мне сразу.

Придерживаясь за трюмо, я поднялся на ноги.

— В парадной спальне на прикроватной тумбе лежит книга — отец записывает в нее разные памятные даты. Понимаете? Большая толстая книга, похожая на гроссбух, в кожаном переплете с тиснением. Принесите мне ее. Только чтобы отец не увидел, хорошо?

Алоиза совсем перепугалась.

— Чтобы Тео не увидел? А он… не рассердится на меня? В этом нет ничего плохого, господин Альфред?

— Нет, ничего плохого, не бойтесь, — пообещал я. — Только ступайте скорее, а то отец проснется. Алоиза, сделайте это для меня, это важно, понимаете? Очень важно.

Алоиза явно колебалась между страхом перед мужем и жалостью ко мне. Наконец она собралась с духом и, таясь, на цыпочках побежала к парадной спальне.

* * *

Книга оказалась тяжелой — я еле удержал ее в руках, когда Алоиза передала ее мне. Раскрыв ее, я принялся переворачивать уже пожелтевшие начальные страницы, края которых осыпались бумажной трухой под моими пальцами. Чернила поблекли, и я с трудом отыскал заметку от 24 сентября 18** года, в которой отцовским размашистым почерком было записано: «Сегодня в 8 часов вечера Матильда родила сына. Думаю окрестить его Альфредом». Слово «родила» было написано через «е» — эта ошибка отчего-то покоробила меня. Рядом с короткой записью отца было приписано другой рукой: «Роды тяжелые. Госпожа ван Поот наконец разрешилась крепким здоровым младенцем. Состояние матери…» — я вздрогнул и вернулся к первой строчке: «Госпожа ван Поот разрешилась крепким здоровым младенцем». Словно для того, чтобы убедиться, я перечитал несколько раз: «…крепким здоровым младенцем».

— Что там, господин Альфред? — робко спросила Алоиза, заглядывая мне через плечо.

Я поспешно захлопнул книгу.

— Отнесите ее обратно, — сказал я как можно равнодушней.

Алоиза взяла книгу у меня из рук и нерешительно пошла к двери спальни, поглядывая на меня с заботой и страхом. Я отвернулся. Не может быть того, что ни отец, ни тем более домашний лекарь, прослуживший у нас около двадцати лет, не упомянули бы об уродстве новорожденного. Я еще могу предположить, что хромота и кривые плечи появились позже, но заячья губа — врожденный порок. И в высшей степени странно для «крепкого здорового младенца» уже через несколько дней превратиться в болезненное создание, стоящее на пороге смерти.

— Господин Альфред, — Алоиза обернулась ко мне, взявшись за дверную ручку и с трудом удерживая другой рукой книгу. — С вами правда все в порядке? Вы так побледнели…

Я поднял на нее глаза.

— Алоиза, вы слышали когда-нибудь… о подменышах? — произнес я тихо, сам не понимая, для чего говорю ей это.

— О подменышах? — удивленно засмеялась она. — Это такие уродцы из сказок, которых эльфы подкладывают людям вместо украденных детей? Но к чему вы клоните, господин Альфред? Что-то я не пойму.

— Все просто, Алоиза, — ответил я спокойно. — Я и есть подменыш.

Я ждал, что Алоиза не поверит мне, сочтет сумасшедшим или поднимет на смех — но она вдруг тихо вскрикнула и побелела как полотно, глядя на меня с ужасом и болью.

— Альфред, — выдохнула она, безотчетно прижав к груди книгу. — О Альфред, бедняжка! Какое несчастье! — она склонила голову, и я к изумлению своему понял, что Алоиза тихо плачет.

Растроганный, я сделал к ней несколько шагов.

— Алоиза, не надо, — сказал я, — не надо плакать. Я предчувствовал это уже давно. Запись в книге стала для меня лишь последним доказательством. Все эти годы я был здесь чужим, лишним, и не было мне счастья среди людей. Я ухожу — так будет правильно. Я ухожу в Эльвенфальген. О чем горевать, Алоиза? — ведь я наконец обрету покой — там, в лесу, со своим народом. Со своими… родными.

Я решительно подошел к двери и вышел, миновав удрученную Алоизу. Когда я проходил мимо нее, она вновь посмотрела на меня, но остановить не решилась; ее светлые глаза были полны слез и сострадания. Я вспомнил, как однажды дети нашей кухарки притащили больного котенка — Алоиза очень жалела его, даже плакала, когда он умер; сейчас она смотрела на меня точно так же.

Я покинул дом в сумерках. Когда я шел по аллее парка, начал накрапывать редкий дождик, и пышная зелень деревьев поникла, в сгустившемся тумане превратившись в бесформенное блеклое пятно. Я шел как во сне: наплывающий туман делал все вокруг таким зыбким, таким призрачным и ненастоящим, что я, сказать по правде, совсем не осознавал, что покидаю родной дом навсегда — все казалось мне странной тяжелой дремой. Мгла была настолько густой, что я не сразу понял, что вышел за ворота и вступил в лес.

Туман царил и здесь. Темными массами выступали из дымки деревья, под моими ногами хлюпали перегнившие листья, тишина дрожала в воздухе, полном незнакомых мне запахов, и стоило мне вытянуть руку, как ее поглощал туман. Не знаю, как долго бродил я по лесу, не чувствуя времени — словно во сне, чудесном и страшном. Здесь царил полумрак, который казался мне вечным, и лесные шорохи едва касались моего слуха. Я смотрел вокруг словно сквозь пелену, я не слышал ничего, кроме протяжного, тоскливого крика какой-то далекой птицы. Мне чудилось, что туман сгущается в неуловимые глазом тонкие фигуры, которые кружатся и трепещут у меня за спиной… Я будто бы вернулся в свой недавний сон — краем глаза я замечал сверканье крохотных глазок в переплетении ветвей, улавливал тихий топоток где-то в чаще, а туман был почти осязаем… Я шел, не оглядываясь; меня пошатывало — то ли от слабости, то ли от какого-то дурмана, овладевшего мною с того самого момента, как я отрекся от людей — я не мог назвать это чувство счастьем, слишком уж неясным и призрачным, как хмельное видение, было оно.

В моей памяти всплывают лишь вспышки образов, обрывки звуков, отзвуки запахов; все неуловимо и непостижимо, подобно самому первому воспоминанию из детства. Боюсь, я не в силах припомнить детали моего лесного пути. Он слился с моими мечтами и сновидениями, и я даже не смогу определить с уверенностью, произошло ли это со мной наяву или я просто вообразил все это, как воображал прежде, сидя в потаенном уголке парка… Но так или иначе, туман передо мной чуть рассеялся, открыв моему взору узкий изогнутый мостик, под которым серебрилась река — все вокруг было пронизано ее тихим мерцанием. Деревья тонули в голубой дымке, синие цветы, подобные крохотным звездам, усеивали голубую высокую траву. Вода пела; ее нежный серебристый голос звенел в воздухе, напоенном тонким ароматом цветов и влаги, и дивной этой песне внимали деревья — ни один листочек не шелестел, ни одна веточка не поскрипывала. Только меж трав вился легкий ветерок, и на каждой травинке, покачиваясь, сверкала, как драгоценность, капля росы. А в волнах голубого тумана, словно фонари далеких кораблей, плыли бледные огоньки — множество огоньков, пронизывающих дымку своим чудесным призрачным светом.

Не в силах отвести от них глаз, я как завороженный ступил на мостик. Туман поглотил меня. Из его глубины вынырнули тонкие нежные руки — они держали мерцающие фонарики. Сверху, с крон деревьев, с мелодичным шелестом посыпались на меня серебристые листья, бросая на стволы блики цвета луны. Чудесная флейта запела невдалеке, вплетая свой голос в струи тумана тончайшим кружевом. Листья кружились вокруг меня, не касаясь земли, — я стоял неподвижно в этом дивном хороводе и чувствовал, как хрупок мостик под моими ногами… И незаметно, как дыхание цветов, в листопаде спустились по лучам неземного света прекрасные существа-видения и трепещущей дымкой обступили меня.

— Это не смертный! — воскликнул переливчатый голос, мелодичный и бесполый — и тончайшей работы наконечники стрел, прежде направленные на меня, опустились.

Без мыслей и желаний стоял я среди эльфов — я словно позабыл все, что знал, все, что со мной было; я словно забыл, кто я.

Мужчина и женщина, прекрасные нечеловеческой, жутковатой красотой, похожие друг на друга, как две капли воды, порывисто приблизились ко мне.

— Дитя наше, Эльфред!.. — пропели они в один голос, протягивая ко мне прекрасные гибкие руки.

И в тот же миг волна сокровенного знания затопила меня — я увидел души деревьев и лица цветов, я вспомнил имена струй воды, бегущих в реке, ощутил аромат лунного света, услыхал голоса ночного ветра и тумана, разглядел каждую травинку, каждый листочек, каждую крупицу земли и искорку блеска на речной ряби… Моим прозревшим глазам открылось царство тумана и волшебного света, полумрака и шепотов, тайны и Волшебства — я вступил в страну эльфов.