4. Мой мир рушится

После Покрова обнаружилось, что Алоиза в тяжести. К моему изумлению, всего через несколько дней после того, как Алоиза отправила мужу письмо с радостным известием, отец приехал на Мульхекальме. Он примчался в вихре пыли и солнца, привезя с собой какого-то знаменитого доктора, закатил пир горой и весь вечер на разные лады сулил ему королевскую награду, если тот сумеет хорошо позаботиться об Алоизе и о ее будущем ребенке. Сухонький старичок-доктор увлеченно разрезал пирог с почками и быстро-быстро кивал, оглушенный моим отцом, а отец говорил и смеялся еще громче, чем обычно, и еще старательнее, чем обычно, избегал смотреть на меня. Я понимал, что отец боится — боится, что у Алоизы родится такой же урод, как я, еще один урод.

— …не о чем беспокоиться, — благодушно говорил доктор, пододвигая к себе графин с вином. — Я сделаю все, что предписывает современная медицина, а уж дальше… — он внимательно взглянул на меня сквозь пенсне в тонкой золотой оправе, — а дальше — господня воля. Так, вы говорите, ни у кого из ваших родственников или родственников госпожи Кальме-ах-Шторм не было никаких врожденных… э… отклонений?

Я замер, не донеся вилку до рта.

— Ни у кого, господин доктор, — начал было отец — и вдруг замолк, взглянув на меня. Я почувствовал, как во рту собирается кислая слюна; все вокруг поплыло, только мгновенно побледневшее лицо отца я видел совершенно отчетливо. Испугавшись, я попытался подавить тошноту, но в следующий же миг понял, что меня выворачивает прямо на стол.

Я пришел в себя через несколько минут в своей постели. Из-под полуприкрытых век я видел отца — он разговаривал с доктором на пороге комнаты; тот втолковывал ему что-то о необходимости соблюдения строгой диеты. Пожелав старику покойной ночи, отец прикрыл дверь, подошел ко мне и сел на кровать, заскрипевшую под его тяжестью.

— Ну как, тебе лучше, Альфи? — спросил он наигранно бодрым голосом.

Я кивнул.

— Прости, папа, — проговорил я слабым голосом. — Я должен был сдержаться… Не получилось…

— Пустяки, — отец поморщился. — Эй, сын, не вешай нос: доктор сказал, с годами ты наверняка окрепнешь. Я был бы рад этому, ведь скоро тебе придется слезть с этой горы, чтобы продолжить образование, — он снова отвернулся, чтобы не видеть мое тщедушное тело под тканью сорочки. — У моего наследника должно быть много чего вот здесь, — отец постучал пальцем по своему крутому лбу.

— Зачем? — неуверенно прошептал я.

Отец нахмурился.

— Что значит — зачем?

Я испугался изменившегося тона, но все же собрался с духом и продолжил:

— Зачем мне получать образование, если теперь я уже определенно проведу всю свою жизнь на Мульхекальме? Ведь у тебя скоро будет настоящий наследник…

Отец вдруг со всей силы грохнул кулаком по столику — склянки с лекарствами, звякнув, опрокинулись и покатились.

— При чем тут это! — воскликнул он, вскочив на ноги. — Альфред, с самого твоего рождения я работал как вол ради того, чтобы мой сын ни в чем не нуждался. Ты что же, думаешь, все дети живут так, как ты? Я старался для тебя, а выходит, зря — все мои старания ты воспринимаешь как должное. Я уже немолод, Альфред; когда меня не станет, кто будет заботиться о тебе? Твоя разлюбезная старая нянька, которая совсем заморочила тебе голову своими небылицами? Ты что же, собрался до самой смерти просидеть на этой чертовой горе? Ума не приложу, как у меня мог родиться такой сын, — проговорил отец в сердцах. — Мало того, что немощный, так еще и с головой не дружит. А я еще не верил в людские толки о подменышах… — отец замолчал и принялся ходить взад-вперед по комнате, яростно грохоча сапогами. — Альфи, — сказал он уже тише, удрученно. — Я просто хочу, чтобы после моей кончины ты смог сам позаботиться о себе.

— Я знаю, — отозвался я.

Отец склонился надо мной — в нос мне ударил запах вина, табака и крепкого одеколона. Коснувшись губами моего лба, отец поспешно отстранился, будто бы опасался меня раздавить. Я закрыл глаза и лежал так до тех пор, пока не услышал, как заскрипела лестница за дверью спальни.

Не могу сказать, что слова отца сильно меня задели — я уже привык к таким вспышкам гнева и знал, что отец горяч, но отходчив. Однако на этот раз фраза о «подменыше» крепко запомнилась мне.

Этой ночью я плохо спал, пока не проснулся окончательно много позже полуночи. С трудом поднявшись с постели, я закутался в одеяло и медленно подошел к книжному шкафу. Меня шатало от слабости, и когда я, наконец, добрался до него, то долго стоял, прислонившись вспотевшим лбом к холодной дверце шкафа, и никак не мог собраться с силами, чтобы открыть ее.

Как во сне я отыскал в стопках книг толстый сборник литературных сказок с надорванным корешком и залез с ним в постель. В книжке было заложено начало «Мальчика-звезды»; вынув закладку, я принялся возиться с лампой, которая отчего-то никак не разгоралась — прошло немало времени, прежде чем ее мягкий свет озарил маленький потрепанный дагерротип в моей руке. Это был мой детский снимок: перечерненный, нечеткий, он был сделан через несколько дней после моего рождения. Сколько я ни всматривался в личико младенца, я не мог разглядеть у него ни заячьей губы, ни кривых плеч — одно выше другого.

С заколотившимся сердцем я сунул дагерротип обратно в книгу; у меня не осталось сил на то, чтобы вернуться к шкафу, и я так и лег обнявшись с книгой. Конечно же, снимок был плохим, да еще и старым; конечно, не могло быть и речи о том, что кому-то понадобилось выкрасть младенца и заменить его другим; но ночь вползала в окно темнотой беззвездного неба, во всем доме было тихо и так темно, что казалось, слабый огонек моей лампы — единственный свет на всей Мульхекальме, а моя нестойкая душа уже слишком давно была опьянена дурманом Волшебства…

Я лежал повернувшись лицом к окну и бездумно смотрел на размытые линии ветвей, уже почти голых — лишь сиротливые желтые листочки покачивались то тут, то там. Туман сгущался, отчего и деревья, и заглядывающая ко мне в комнату бледная луна казались таинственными, даже жутковатыми, словно я оказался в какой-то небывалой стране, где никогда не встает солнце. Деревья медленно покачивались, то появляясь, то вновь исчезая в тумане — они напоминали странных, страшных существ, и мне начало казаться, что за стволами, едва заметные в тумане, вот-вот вспыхнут крохотные нечеловеческие глазки. У самого оконного стекла, проникая за решетку, неподвижно застыла тонкая веточка. Весной она дивно зеленела упругими почками, а летом ее пышная зелень заслоняла половину окна, но сейчас она блестела, вся заледенелая: накануне шел дождь, а вечером вдруг ударил мороз, и льдом покрылись веточки и сухие сережки, отчего вся ветка переливалась, будто хрустальная, облитая лунным светом. Это была удивительная картина, прекрасная и нереальная — должно быть, деревья с такими ветвями росли в царстве Снежной королевы. Глядя на хрустальную веточку, я забылся беспокойным сном, в котором деревья за моим окном превратились в дремучий лес, затопленный густым туманом, и лес этот полнился эхом чьих-то тихих, нечеловечески переливчатых голосов. Крохотные бурые существа перебегали от ствола к стволу, вспыхивая звериными глазками, а вдали, в самой чащобе, плыли по волнам тьмы и тумана бледные огоньки.