Эпизод 7.

Эпизод 7. 1655-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого, 1-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(май 901 года от Рождества Христова)

В конце апреля 901 года Людовик со своим войском покинул Рим, тепло и, как потом выяснилось, навсегда попрощавшись с папой Бенедиктом. Приняв приглашение от графа Тосканы, он, тем не менее, решил взять с собой в сопровождение Теофилакта, которому доверял безгранично и который, по мнению Людовика, мог бы послужить ему противовесом тосканской партии и уберечь его, Людовика, от неправильных ходов в замысловатых политических играх. Теофилакт, в свою очередь, взял с собой не только Теодору, но и маленькую Мароцию, а сам город оставил на попечение недавно образованного сената. Приглашение Людовиком Теофилактов, разумеется, не могло понравиться Берте Тосканской, однако спорить на сей счет с императором она не стала, посчитав присутствие Теодоры тем легким облачком, что иногда появляется на абсолютно пустынном небе, но погоду кардинально не меняет.

Дорога заняла чуть более недели. По пути войско императора миновало Флоренцию, где Людовик был встречен Кайлоном, архиепископом Равеннским, также направлявшимся в Лукку. Больше ничего путников во Флоренции не заинтересовало, город в то время только начинал свой путь к своей будущей оглушительной славе.

А вот Лукка переживала в те годы пик своего расцвета. Основанная еще лигурийскими племенами, Лукка затем век от века набирала мощь, пользуясь своим, исключительно выгодным, географическим положением, ибо находилась на перепутье дорог ведущих в Пизу, Равенну, Милан и Рим. Город рос и богател, открывшиеся здесь шелковые школы приносили их владельцам дополнительный немалый доход, а с недавнего времени Лукка даже получила право чеканить собственную монету. В последние годы Тоскана умело лавировала между соперничавшими в Италии государствами и смогла, благодаря этому, избежать значительных войн и потрясений. Известную дипломатию тосканские графы проявляли и в отношении иноверцев с Востока, благодаря чему их не пугало соседство с Фраксинетом и даже Гарильяно, с которым графы вели не очень афишируемую, но достаточно оживленную торговлю. Все это, вместе взятое, позволило Адальберту еще при жизни обоснованно получить прозвище Богатый, а его подданным чувствовать себя едва ли не самыми сытыми плебеями во всей Италии.

Чтобы показать свою резиденцию во всей красе Адальберт предложил Людовику объехать город с востока и зайти в северные ворота. Гости восторженно крестились при виде великолепной базилики Белой Богоматери За Крепостными Стенами, с интересом и проснувшимся азартом смотрели на прекрасно сохранившийся гладиаторский амфитеатр, и преисполнились глубоким уважением в тот момент, когда их кортеж торжественно вступал в город сквозь северные ворота, увенчанные грандиозными цилиндрическими сторожевыми башнями. Восхищение Людовика и его спутников многажды возросло, когда они въехали в резиденцию тосканских маркграфов, которая в то время располагалась на том самом месте, где сейчас находится дворец Синьории. Чтобы окончательно добить гостей великолепием своей столицы, граф Адальберт, сразу же после размещения гостей, отправился вместе с Людовиком на торжественную мессу в неподражаемый собор Святого Мартина, где от лицезрения священной красоты и торжественности у бургундского императора попросту захватило дух.

Вечером того же дня Адальберт устроил в честь императора роскошный пир, а на следующий день, невзирая на окончание весны, гости отправились на охоту. Главным анекдотом во время погони за дичью, передававшимся из уст в уста, стал рассказ о недавнем исчезновении во время охоты известного всем туринского епископа Амолона. По слухам, почтенный отец погнался за лисицей, после чего его никто более не видел. Злые языки, а их по отношению к Амолону в его родном городе было великое множество, уверяли, что нечестивого падре забрал сам Сатана, на время прикинувшийся лисой. Знатные вельможи, услыхав эту байку, дружно смеялись в свои густые усы и бороды, в этот день они перебили множество всякой дичи, но преследовать периодически возникавших перед их глазами лисиц не решился никто.

В веселье и празднестве прошли несколько дней. Адальберт старался изо всех сил ублажить гостя. Постепенно вечерние торжественные пиры становились все более разгульными и непристойными — к циркачам и музыкантам присоединились пунийские танцовщицы во все более откровенных нарядах и архиепископу Равеннскому в конце дня порой бывало нелегко заснуть от увиденного.

Теофилакты всюду сопровождали своего нового императора. Совершалось это большей частью не по их рвению, а по просьбам Людовика, который старался сохранять бдительность и уравновешенность во всем. Также состояние императора, но на свой лад, пыталась уравновесить его супруга Аделаида. Впрочем, императрица, еще менее, чем ее супруг, соответствовала роли, выпавшей ей Провидением. Обладая весьма посредственными внешними и интеллектуальными данными, она скорее походила на добропорядочную хозяйку какого-нибудь мелкопоместного бургундского графа. При виде столь блестящих женщин, окруживших ее мужа, она со страхом и тревогой вглядывалась в будущее их семьи, женская интуиция подсказывала ей, что под маской этих смазливых лиц, щебечущих возле Людовика, скрываются самые настоящие волчицы.

Пиры, устраиваемые Адальбертом, проходили, как правило, в его резиденции, в огромной зале, где потолок вечерами исчезал в бездне темноты, с которой не справлялся целый сонм факелов. Вдоль стен размещались длинные столы и скамьи для многочисленных гостей. Где-то наверху, на хорах, прятался оркестр, периодически оглушающий пирующих хором арф, флейт и труб. Центр залы был предоставлен для лицедейства, здесь выступали иноземные музыканты — диковинные кельты с гнусавыми волынками, мавры с ребабами, этими прародительницами скрипки, а также уже упомянутые циркачи, мимы и танцовщицы. Гостям подавалось в огромном количестве разнообразная дичь и мясо, знаменитое уже в ту пору тосканское вино поличиано[1] лилось рекой. Рыбным блюдам, как и овощам, гости уделяли гораздо меньше внимания, с невежественным чванством считая их пищей черни.

В соседней зале, по размерам своим сильно уступающей главной приемной, но зато заметно выигрывающей в уютности, располагались дети и подростки благородных родов. Для них также были накрыты столы с обильной снедью и изумительными арабскими и византийскими сладостями. Слуги строго следили за тем, чтобы вино детям подавалось в меру, дабы никому из них не случилось плохо. Утолив голод, дети играли в догонялки, жмурки и прятки, смешно танцевали, подражая взрослым, а, утомившись, слушали рыцарские баллады или жития благочестивых предков, которые им читали местные бенедиктинские монахи. Подростки старались вести себя более обособленно от малышей, с важным видом в глубинке зала потягивая вино, при этом делая вид, что это уже их десятый кубок, и заводили ранние глуповатые флирты с противоположным полом, в чем им помогали тогдашние игры на желание в «святого» и «исповедника».

Мароции в ту пору было уже девять лет, и внешностью она все более напоминала свою очаровательную матушку. Те же, немалой уже длины, густые черные волосы, тонкие и правильные черты лица, уже начинающая оформляться талия, не по-детски стройные ноги. От матери ее отличали, но в самую выгодную сторону, только до странности черные глубокие, действительно бездонные глаза. Бойкая, непосредственная, до смешного любопытная, любящая подслушивать разговоры старших и делать уже собственные выводы, она, обладая поистине неуемной энергией, была заводилой в детском кругу, изобретая все новые игры или подбивая ровесников на опасные приключения. Так, в самые первые дни своего пребывания в Лукке она, возглавив ватагу таких же сопливых сорванцов, поднялась на самый верх сторожевой башни, возвышавшейся над графским дворцом, и оттуда начала забрасывать орехами ожидавших королевской аудиенции приезжих монахов, за что впоследствии получила от родителей суровое внушение. Когда же ей игры наскучивали или детвору начинало постепенно клонить ко сну, она, в компании с какой-нибудь подружкой, тайком проникала во взрослую залу и, посмеиваясь, наблюдала за происходящим, которое подчас бывало явно не для детских глаз. Будь она постарше, она бы также непременно заметила бы на себе странные взгляды уже взрослых мужчин, которые изучающе разглядывали ее с видом опытного садовода, с нетерпением ожидающего, когда же, наконец, раскроется этот восхитительный розовый бутон.

В один из таких вечером, когда во взрослой зале голоса разгоряченных мужчин уже начали преобладать над усилиями музыкантов, а дети, отужинав, перешли к играм, Мароция, танцуя в паре с каким-то сверстником, вдруг почувствовала, что ее, пардон, ущипнули за задницу. Резко обернувшись, она увидела перед собой двух мальчишек. Одного из них, впрочем, мальчишкой уже было не назвать — это был подросток лет пятнадцати, длинный, худой, с длинными темными волосами и с несколько вытянутым лицом, на котором замерла презрительная маска рано созревшего нахала, бросающего вызов. Рядом с ним стоял мальчик лет десяти, лицо его было кругло, румяно и обрамлялось мягкими белыми волосами. Он с каким-то восторженно застывшим взглядом смотрел на Мароцию.

— Дураки! Вы что себе позволяете? Кто вы такие?

— Ого, простолюдинка, а как заводится! Ты дочка чьих-то слуг? — насмешливо сказал долговязый подросток.

— Дубина! Дочка чьих-то слуг не может сидеть за одним столом с детьми благородных родителей! Кто вы?

Долговязый сделал шаг назад и выпятил нижнюю губу.

— О, мы такие и есть! Трепещи и падай ниц, плебейка, ибо с тобой разговаривает Гуго, сиятельный граф Арля и Вьенны, сын здешней хозяйки Берты Тосканской, внук короля Лотаря Второго и предок Карла Великого. А со мной, — он указал на белокурого мальчишку, — мой сводный брат Гвидо, сын Адальберта и Берты Тосканской, будущий хозяин этого замка и этих земель!

Понизив голос, он, ухмыляясь, спросил:

— Ну а теперь поведай кто ты, маленькая чернявка?

— Я Мароция, дочь Теофилакта, сенатора и консула Рима! Ну что, как вам такое?

— Ааа, — протянул Гуго, — понятно. Твой папаша обязан всеми должностями и титулами нашему покровителю, королю Людовику, моему кузену. И кстати, — доверительно наклонившись к Мароции, Гуго, понизив голос для вескости, произнес, — не имеющему по сию пору наследников! Ты понимаешь, что это может значить, римская горожанка?

— Я не горожанка. Мой отец граф Тусколо!

— Говорят, — со смехом он повернулся к Гвидо, который по-прежнему пожирал Мароцию влюбленным взглядом, — этот титул для него выхлопотала его жена Теодора, которая делила постель с доброй половиной здесь присутствующих.

Краска бросилась в лицо Мароции.

— Ты лжешь, мерзавец!

— А что ты так всполошилась плебейка? Успокойся, с годами ты поймешь, что людям твоего уровня участь конкубины это единственная возможность выдвинуться в свет и приблизиться к нам, потомкам благородных семей. Будь ласковой, и, быть может, я или Гвидо приблизим тебя к себе. Тебе, конечно, будет непросто, ибо не одна ты будешь стремиться к этому. Нам будет из кого выбирать, поэтому тебе нужно будет постараться услужить нам. Умеешь?

И с этими словами Гуго бесцеремонно провел ей по груди. Мароция ударила его по руке.

— Эге, братец! Да у нее еще там ничего нет. Придется тебе, милая, потерпеть несколько лет, прежде чем ты должным образом дозреешь и привлечешь к себе наше внимание!

Вглядевшись в лицо Гвидо, все также умильно рассматривавшего Мароцию, Гуго расхохотался:

— Да ты что, братец? Если тебе понравилась эта краля, не надо скромничать и теряться! Поверь, любая из таких почтет за счастье принести усладу принцу королевской крови. О, да ты, я вижу, до сего дня еще не знал женщин!

Гвидо отрицательно мотнул головой.

— Ха! А я вот уже как года три регулярно утешаюсь ими. Ты видел, какие у меня служанки? Лично отбирал и со всеми уже лично отведывал сладкого! Вот дела! Так говорят, что папаша твой еще тот искуситель, неужели он тебя еще не приобщил?

Гвидо, поджав губы от легкой обиды на развязного брата, еще раз мотнул головой. Гуго хохотал все громче и, наконец, толкнул Гвидо к Мароции:

— Начни с нее!

Мароция оттолкнула Гвидо и убежала. Гуго хохотал без умолку, пока она не скрылась из виду.

Спустя время, когда это неприятное общение Мароцией уже почти забылось, дети начали играть в прятки. Дворец Адальберта всячески располагал к этой игре, и Мароции особенно нравилось прятаться под винтовой лестницей, ведущей на самый верх сторожевой башни. Вот и сейчас она отдала предпочтение этому месту и, присев на корточки, затаилась.

Спустя несколько минут раздались чьи-то шаги. Мароция вжалась в стену, надеясь, что темнота скроет ее от глаз ведущего. Перед ее глазами была полоса света, шедшего из соседнего помещения, в котором хранилось оружие. В полосе света показались чьи-то фигуры и спустя мгновение перед Мароцией вновь стояли Гуго и Гвидо.

— Кажется, мы нашли тебя, плебейка! А знаешь, какое правило в этой игре? Мы играли на исполнение желаний и ты проиграла!

— Что вам надо? Что вы пристали? Пошли прочь!

— Будущая конкубина не должна вести себя так грубо. Ну же, Гвидо, теперь-то она от тебя никуда не денется!

Гвидо засопел и, наконец, выдал:

— Пойдем, Гуго. Она тебя боится.

— Вот еще, — с вывозом крикнула Мароция.

— Видишь, Гвидо, а что я тебе говорил? Она же понимает, какая роль уготована ей. Не удивлюсь, если мать уже потихоньку обучает ее всем премудростям своего нехитрого ремесла. Всего-то надо — краткое удовольствие богатым сеньорам, и, глядишь, она уже уважаемая горожанка Рима и сам папа принимает ее. Ну, Гвидо, раз ты такой стеснительный, я покажу тебе, что надо делать с такими, как она.

Он шагнул к Мароции и, прижав ее к стене, начал грубо и неумело ощупывать ее, норовя залезть под платье. Мароция, шипя, как кошка, отбрыкивалась от него и норовила расцарапать тому лицо. Гуго распалялся все больше, и положение девочки скоро бы совсем осложнилось, если бы Гвидо в какой-то момент не одернул брата:

— Перестань!

Гуго отмахнулся от брата, на мгновение отвлекшись от Мароции. Этого вполне хватило Мароции на то, что бы, больно ударив Гуго ногой по голени, оттолкнуть шкодников и броситься бежать. Гуго кинулся за ней. Но Мароция бежала с таким отчаянием, что нахалу оставалось только крикнуть ей вслед :

— Настанет день и ты сама будешь умолять меня об этом! И я вытру об тебя ноги!

Мароция вбежала в детскую залу. Сердце ее бешено колотилось, она была вне себя от страха и унижения. Но она не стала ябедничать никому из слуг, а, усевшись за стол, постаралась обдумать план мести. Она видела — так всегда поступала ее мать, в трудные минуты та, прежде чем решиться на что-либо, также всегда находила время для спокойного обдумывания своих планов. Действовать немедленно, реагируя на только что случившееся, опрометчиво, говорила Теодора, в такие минуты эмоции преобладают над разумом. К тому же, за столом Мароция никого и ничего не боялась — вокруг шныряли слуги, и Гуго, в их присутствии, при всей своей заносчивости, не смог бы к ней приставать.

Гуго появился в зале спустя минуту. Кинув презрительный взгляд на Мароцию, он потребовал себе вина. Слуга его мягко отказал ему, напомнив, что ранее молодой господин уже осушил три кубка и ему, стало быть, достаточно. Гуго разразился совсем не детскими ругательствами и, схватив слугу за горло, повторил свое требование. Слуга, весь покраснев от унижения, спустя минуту принес ему кубок и дрожащими руками передал его. Гуго быстро опустошил кубок, неотрывно разглядывая Мароцию. План мести ею меж тем был создан.

Мароция выскользнула в триклиний, где пировали взрослые. Оглядев залу, она увидела свою мать, которая что-то весело щебетала в компании двух бургундских сеньоров, а те без зазрения совести в упор пялились на ее грудь. Мароция даже смутилась, немедленно вспомнив слова Гуго, но взяла себя в руки, пообещав себе после разобраться со своими мыслями. Подойдя к матери, она начала ей нашептывать на ухо. Теодора изменилась в лице, глаза ее на секунду гневно сверкнули, но Мароция удержала ее и продолжала что-то торопливо говорить на ухо. Наконец, Теодора зло улыбнулась, кивнула головой, и, встав из-за стола, подошла к своим слугам, охранявшим ее багаж. Порывшись в небольшом сундуке, она протянула Мароции маленький пузырек с какой-то жидкостью.

Вернувшись в детскую залу, Мароция заметила Гуго, который тут же при виде ее встал в боевую стойку. Она с вывозом прошла недалеко от него, окидывая его нарочито томным взором, от которого глаза у Гуго вспыхнули дьявольским огнем. Он неминуемо подсел к Мароции.

— Что, передумала? Я видел, что ты подходила к своей матери. Она объяснила тебе все выгоды моего к тебе внимания, и ты теперь зовешь меня?

Мароция ничего не сказала в ответ, а, подозвав слугу, попросила вина. Слуга поклонился.

— И мне! — крикнул вдогонку Гуго. Слуга решительно и твердо покачал головой.

— Приходила ваша матушка, мессер Гуго, приходила благородная графиня Берта и строго-настрого запретила вам более подавать вино.

— Я приказываю!

— Моя хозяйка — графиня Берта, и я беспрекословно повинуюсь ей. Вы выпили уже много, мессер Гуго.

Последовала очередная порция ругательств со стороны молодого графа. Гуго своим взрослым, как он считал, обращением со слугами определенно старался произвести впечатление на юную римлянку. Тем временем Мароции поднесли кубок.

— Дай мне своего вина! — понизив голос до шепота, сказал Гуго.

— Почему ты мне приказываешь?

— Я хочу вина, наглая плебейка! Твой удел выполнять мои приказания!

Мароция хитро улыбнулась. Приблизив свое лицо к лицу Гуго так, чтобы он чувствовал ее сладкое дыхание, она сказала:

— Да. Моя матушка рассказала мне, кто ты есть, кто твои предки, и убедила меня вести себя с тобой послушно и ласково. Я согласна исполнить твои желания. Когда ты станешь королем, не забудь и призри меня!

И она протянула ему кубок. Гуго моментально осушил его (слуга, издали заметив это, издал страдальческий стон) и умильно захихикал:

— Ты думаешь, что ты меня интересуешь, соплячка? Меня, которого ублажали самые роскошные женщины Бургундии?

— Ну как знаешь, милый граф! Роскошные женщины от тебя теперь и так не убегут, а меня у тебя может перехватить твой братец Гвидо! Он так забавно смотрит на меня. А он славный!

Гуго хмыкнул.

— Твоя мать дает тебе, несомненно, полезные уроки. Она и впрямь настоящая шлюха.

Мароция с трудом подавила в себе желание врезать нахалу по лицу.

— А что же еще остается делать нам, рожденным вне королевских дворцов?

И она с невероятным лукавством посмотрела на Гуго. Но тот уже, замерев, смотрел в другую сторону.

— Что такое, мой будущий благодетель?

Утроба Гуго издала мощное рычание не вовремя проснувшейся преисподней. Мароция, не выдержав, громко прыснула. Гуго, сразу осунувшись и приобретя растерянный вид, начал озираться по сторонам. Живот его издал еще один позыв, настолько требовательный, что игравшие рядом дети дружно расхохотались и начали показывать на него пальцем.

Гуго вскочил со скамьи. Вредина Мароция ухватила его руками:

— Куда же ты, мой принц и покровитель? Я уже больше не интересую тебя?

Хохот детей стал еще громче, украдкой посмеивались и стоявшие по краям зала слуги. Смех достиг высших децибел, когда Гуго кинулся к своему слуге, криком вопрошая того, где уборная и судорожно держась за штаны. Слуга немедленно указал, и Гуго опрометью покинул детский зал.

Деликатная комната находилась в начале винтовой лестницы башни, неподалеку от того места, где недавно пряталась Мароция. Уборная представляла собой закрытое помещение, в котором находился нехитрый сквозной канал, ведущий в подвал здания, где нечистоты по специальным лоткам отводились прочь. Гуго еле успел добежать до уборной. Спустя несколько минут в дверь помещения, где Гуго в ураганном темпе избавлялся от съеденного, постучали:

— Мой кир, мой воин, когда же вы удостоите меня, плебейку, честью доставить вам удовольствие? Я жду и теряю терпение!

Гуго сдавленным голосом прохрипел:

— Маленькая дрянь! Ты отравила меня!

— О, ничуть, мой будущий хозяин. Я всего лишь избавила вас от части вашего естества!

Гуго разразился отборными ругательствами, чем вызвал только новый прилив смеха у Мароции. Внезапно Мароцию кто-то тронул за плечо. Она обернулась и испуганно отпрянула в сторону. Перед ней был Гвидо.

Если бы не темнота коридора, в котором находились дети, Мароция непременно бы увидела, как густо покраснел Гвидо, когда он, засопев от смущения, нерешительно протянул Мароции руку, в которой держал огромную, желтую с красным бочком, грушу. После некоторой паузы, Мароция взяла грушу, хихикнула и, прижавшись губами к пламенеющей щеке Гвидо, побежала прочь. Гвидо, вне себя от счастья, восторженно смотрел вслед удаляющейся маленькой красавице, навсегда разбившей его сердце.

[1] Красное сухое вино монтепульчано