Зауэр Ирина. У смерти нет поворота

— Привет ба, привет, братик. Как вы там?

Глупый вопрос. Если «там» что-то есть, то брату и бабушке хорошо — хотя бы в компенсацию того, что было здесь. Не сказать, что только плохое; но ведь каждый человек считает себя по-своему несчастным.

— Я? Ничего, живу, работаю… Человек всегда найдет, чем заняться, без этого как-то… неправильно. Мама все так же любит розы…

Мама. Надо бы позвонить ей, со времени последнего звонка прошла неделя. Время летит, словно за ним кто-то гонится и требует постоянно наращивать темп.

Я положила цветы на продолговатый холмик, один на двоих, постояла еще немного и развернулась уходить.

Оказывается, за мной наблюдали. С неширокой тропинки, делящей «вечный приют» пополам, на меня смотрел старик, местная достопримечательность или курьез: человек, которому никто не платит, ухаживает за чужими, притом чаще всего заброшенными, могилами. О нем даже статья в газете была; всегда спокойное, почти без морщин, лицо примелькалось, сделалось частью этого места.

Я видела старика и пять, и десять лет назад, приходя сюда с мамой и в одиночку. Словно он жил на кладбище. А может и жил, хотя одет прилично и не похож на бомжа. Тем в их великой нужде уже ничего не нужно. А этому, кажется, еще да.

…Но не дай Бог он слышал, как я говорю с теми, кого нет. Это только мое.

Я закрыла за собой решетчатую калиточку, повернулась ко все еще смотрящему на меня старику и спросила:

— Что?

— Они уже не слышат, — сказал он. — Вы любили их?

Это было не то место, где отвечают на вопросы, поэтому я только пожала плечами.

Старик понял — не спросил больше ничего, а я, кажется, внутренне ждала именно этого, потому задержалась еще на пару минут, рассматривая его, словно запоминая или пытаясь найти ответ на свой собственный, незаданный вопрос.

Но потом все ж ушла.

* * *

Оказалось, я взяла старика с собой с кладбища. Думала о нем несколько дней — то одно, то другое вдруг напоминало его слова. Наивное сентиментальное кино о стареющих влюбленных. Надпись на спинке скамейки — «как быстро, как медленно», старый романс про «любовь — волшебную страну». А потом навалились дела, и забыто было обо всем.

…До нового посещения «места покоя», через три месяца и встречи со стариком. И странно, его лицо вдруг удивило меня; не гладкостью, а тем, что я поняла: за десять лет оно не изменилось.

В этот раз старик работал на одной из могилок — и правда, заброшенной. И, уже уходящая, я остановилась сама. Он заметил, остановился, повернулся ко мне.

— Да, я любила их, — сказала я, хотя минуту назад не собиралась отвечать на вопрос, заданный мне в прошлый раз.

— Это хорошо, — он улыбнулся, аккуратно положил на землю садовую лопаточку, с помощью которой сажал на могилу тюльпаны и убирал лишнюю траву. — Но любите и живых. Неотданное тепло вымораживает сердце.

Я уже почти выбрала слова, чтобы ответить грубо. Не люблю, когда поучают, тем более так пафосно. А потом подумала, что некоторые вещи никогда не меняются, как лицо этого старика. Просто в не своем, в неподходящем времени они начинают казаться пафосными.

Время. Это слово настойчиво стучалось в мой разум, и надо было либо впустить его и начать думать о нем, либо выпустить. Я выбрала второе. Сказала:

— Жизнь долгая, времени хватит на все.

— Иногда хватает, — согласился он, — но «время однажды кончится, и шансов не будет просто поговорить».

Похоже, это была цитата. И он продолжил, закрыв глаза и прочитав:

— Есть много вещей, которых совсем не хочется.

Есть куча причин, чтоб просто взять и забыть.

Неужели так трудно понять, что время однажды — кончится,

И шансов не будет просто поговорить?

А может не стоит снова дразнить усталое,

Думать о том, чего просто нет за душой?

Живые живым давать не хотят и малое,

А мертвым нет проку уже в малом или большом.

Открыл глаза, посмотрел на меня. Признался, словно это имело какое-то значение:

— Это не все. Дальше я забыл. Оно старое. Но ведь верное?

Я кивнула. Надо было уйти, потому что стоять тут молча, не зная, что сказать, тоже было неправильно. Но уйти почему-то не получалось.

Старик помог — кивнул зачем-то, скорее своим мыслям, чем моим, и снова склонился над холмиком чьего-то последнего приюта, стал полоть, рыхлить и сажать.

* * *

Я, может, и не вспомнила бы. Но в поисках сценария для очередного урока, перелопачивала литфорумы и наткнулась на стихи. Автор с незапоминающимся ником «IvanPetrov» говорил, что записал приснившиеся накануне строчки, и вышло «весьма кривое стихо, но кто хочет, может взять себе и допилить». Я перечитала. Это было оно, то, что читал на кладбище старик. Только он назвал его старым, а дата у поста стояла — два дня назад.

Но может «приснившееся» Ивану Петрову просто вспомнилось ему во сне, и на самом деле написано кем-то раньше? Я забила в поиск первые строчки. Глухо. Что ж, бывает. В Сети тоже есть не все. Может, во время молодости старика, стихотворение ходило в списках, типа «самиздата».

И все же это противоречие запомнилось мне слишком сильно. Так что стоило снова увидеть старика, следующей весной, все такого же, и снова убирающего очередную могилку, как я оставила маму возиться над вечным пристанищем бабушки и брата, и подошла к нему.

Он заметил, кивнул, здороваясь.

— Сколько вам лет? — спросила я прямо, потому что передо мной лицом к лицу встало первое противоречие — остающийся в одном возрасте в течение десятилетия старик.

— Не так много, — ответил он, не отвлекаясь от работы. — А что?

— Вы же не стареете. Или я просто не замечаю. Но десять лет назад были точно таким же. Кажется, даже в той же одежде.

Он хмыкнул:

— Ну что поделаешь. У старика, вроде меня, нет лишнего времени, чтобы тратить его на переодевание или старение.

— С чем-то смиришься, дав место другим выборам,

Всякому — время свое, не в этом ли западня?

И мы говорим — лишь день бы еще выиграть!

…Да не проиграть бы ни одного дня! — процитировала я, понимая, что ничего он мне не скажет и не объяснит. Стих был последней попыткой и вызовом, который он мог и принять.

Старик посмотрел на меня, потом встал, бросив работу. На рукавах и полах его плаща трепетали от ветра приставшие сухие листья. Словно старик сам был деревом — без единой надежды на новую весну, сохраняющим шуршащую листву воспоминаний и готовым в любой миг отпустить ее лететь по ветру.

— Спасибо, — сказал он. — Теперь я не забуду.

— Но ведь оно не старое, — устало возразила я; ветер холодил щеки и сушил губы, и пора было вернуться помогать маме.

— У каждого свое время, — ответил он, снял с рукава листок и в самом деле пустил его лететь за ветром. — А настоящая машина времени — это память. Ее не я изобрел. Я только воспользовался. Но это ничего не меняет.

— Совсем ничего? — все было странно, и зыбко, и немного неправильно. Старик не казался сумасшедшим ни раньше, ни сейчас. И если подумать, он прав, и что есть память как не машина времени, то и дело возвращающая нас в прошлое? Но похоже, старик говорил не о таком возвращении…

Говорил. А я слишком боялась слушать, хотя и хотела ответов, и потому пропустила какую-то часть рассказа.

— …Я нашел способ, можно назвать его и машиной, хотя ничего механического в нем нет. И сразу захотел вернуться туда, где моя жена жива. Она слишком рано ушла, я не успел на нее налюбоваться, не успел ничего. Когда у меня не осталось жизни и жены, когда я похоронил ее, зарыл в землю, где она никому не нужна, долго-долго не приходил ухаживать за могилой. Было слишком больно, не хотелось напоминания, что у меня больше ничего не осталось, а прах в земле — он не мой и ничей. Я каждый день говорил себе, что надо пойти. И не мог. И пока я колебался какие-то вандалы… — он замолчал и не стал досказывать, да оно и не был нужно.

Я на миг представила, что что-то случилось с могилой бабушки и брата, и у меня потемнело в глазах.

— И вот вдруг — машина, — продолжил он. — Я хотел сразу вернуться. Но тут столкнулись мои вера и знание. Я хотел верить, что там, в прошлом, моя жена жива, но я знал, что там же в прошлом она умерла и мертва сейчас, мертва навсегда, что это не исправить и у смерти нет поворота. Знание и вера вступили в спор, и выиграло то, что я долго подкармливал своим горем и нежеланием с ним мириться. Знание.

Он помолчал и закончил:

— Я могу возвращаться только туда, где уже есть ее могила. Или еще есть. В первый раз я просто сбежал. Но потом вернулся, чтоб посадить цветы. Я начал разговаривать с женой. Иногда надо поговорить с тем, кого нет. Но что-то дать друг другу могут только живые… А мертвые — наш якорь, то, что останавливает, помогает закрепиться в чужом тебе времени.

Я отступила на шаг. Пожалуй, об этом я не хотела сейчас думать. И спросила напоследок:

— Но вы же ухаживаете не за одной могилой.

— Конечно. Я часто возвращаюсь, и не только сюда. Небольшой отрезок времени, который отделяет мое от нашего, общего с женой, около тридцати лет, и не одно кладбище… Иногда приходится возвращаться несколько раз в один год, чтобы сохранить некоторые могилы. Но я занимаюсь этим лишь полгода. Мне нужно о ком-то заботиться. Живые занимают много времени, но мертвым столько не нужно. Поэтому… — он развел руками.

Теперь становилось понятным многое. И его нестарение, ведь для старика прошло полгода, а для меня — десятилетие, и его отношение к стиху, как к старому. А могло быть, что это выдумка, фантазия. Бывает же такая болезнь, когда признаки старения не видны? Чего только не бывает на свете, где память — машина времени…

— Понимаю, — сказала я. И вдруг за что-то извинилась: — Простите.

— Ничего, — сказал он.

Я вернулась к маме, уже смотревшей на меня с той стороны «последнего приюта».

— Ты его знаешь?

— Я и себя-то не знаю, — проворчала я. И добавила: — Но впредь постараюсь звонить почаще, и приезжать тоже.

— Хм, — мама снова глянула в сторону старика, тот заметил, махнул ей рукой. — Почему вдруг?

— Потому что так будет правильно, — ответила я.

А мысленно добавила: «Потому что только живые живым могут что-то дать, а у смерти нет поворота».

А что до машины времени… какая разница, есть или нет, пока она нам не нужна? Или пока не осталась, как последняя надежда, только она?

И это тоже правильно, чтобы надежда — была.