Хранитель

I

Незаметно и будто из ничего родилась история цесаревича Борислава.

Началась она ссорой с матерью. Не то чтобы это было из ряда вон выходящее событие, разлады и скандалы в августейшем доме случались часто, но ссора, став обыденностью, завуалировала судьбоносность. Дыхание судьбы никто не заметил. Даже императрица Ирина.

Она, мать Борислава, произнесла на повышенных тонах:

— Ты вмешиваешься в дела государственные! Но ты еще зелен! Ты не понимаешь!

— Как же я буду понимать, если вы не допускаете меня? — спросил с упреком сын.

— Рано. Тебе еще рано думать о делах государственных, — задумавшись, сказала императрица. — Ты не видел мира. Ты не покидал пределов своей страны. Поэтому ты не сможешь судить верно, — отчеканила она каждое слово.

— Но это же вы, ваше величество, и не пускаете меня, — упрекнул Борислав, еще не ведая тайного механизма, что запустил он, еще не зная, что часы новой истории начали отсчет.

Недолгое молчание воцарилось в зале.

Лицо императрицы осталось безучастным, но в душе она торжествовала. Именно подобного упрека она и ждала. «Попался-таки, — с досадой и насмешкой подумала Ирина. — Как он наивен, глуп, как и его отец… Бориславу тридцать, а он… Нет, престол лучше передать внуку».

Она обдумывала давно отстранение цесаревича от дел государственных. И именно сейчас, когда решаются задачи особой важности, когда нежелателен любой ум, склонный к ажитации, а желателен ум холодный и расчетливый. Отстранить так, чтобы не казалось сие намеренным.

— Хорошо, — тихо произнесла императрица, сделав вид, что смирилась с упреком. — Хорошо. Отправляйся в путешествие. И чем скорее ты это сделаешь, тем лучше, иначе я передумаю. Возьми жену, а детей своих… — Ирина манерно подняла указательный палец, требуя внимания. — А детей оставь на мое попечение. — Борислав хотел возразить. — Ни слова боле.

Ирина, повернувшись спиной к сыну, направилась к выходу, с силой распахнула створы дверей и остановилась. Ее взгляд острый, как игла, пронзил канцлера, согнувшегося в подобострастном поклоне. Старый плут подслушивал, решила императрица, и пусть, пусть думает и говорит теперь, что угодно.

— Ваше императорское величество, — пролепетал канцлер.

— Что вы здесь делаете?

— Ожидаю вашей милости…

— Милости?

— Прожект, ваше величество. Тот самый, о котором я осмелился говорить экстрактно…

— Я жду вас в своем кабинете. — И скорой походкой императрица покинула канцлера.

Эту холодную встречу, столкновение взглядов видел Борислав. И, когда дуэль завершилась, цесаревич спросил:

— Вы слышали наш разговор? Скажите, что мне делать граф?

— О, великий князь, я не советчик в подобных делах, но считаю, что ничего не случится, ежели вы последуете совету ея величества и отправитесь в путешествие. Сие полезно обеим сторонам.

— Благодарю вас, граф.

Граф, сделав короткий и учтивый поклон, удалился.

…

Прожект Ирину не волновал. Она слушала канцлера рассеяно, скользя только по поверхности речей, и выхватывая из потока предложений основное. Императрица краем сознания все время возвращалась к Бориславу. Его образ всплывал, словно из темных вод. Но скрипучий голос канцлера возвращал к действительности. И опять звучало в его устах слово «прожект», как тягостное воспоминание, о котором хочется забыть.

Было, кстати, в прожекте и здравое зерно, были и мысли не на пользу отечества. Старый плут знал, как подать блюдо, но, видимо, понимал, что провести государыню будет все сложнее и сложнее, и все ж уметь растворить ложку дегтя в бочке меда — еще надо суметь.

Поэтому прожект вновь остался прожектом. Ирина продиктовала канцлеру замечания по основным пунктам — так появилась еще одна бумага. Из экстратного прожект медленно превращался в документ подробный.

Ирина отослала старого царедворца. Она решила обратиться к фавориту: следует обсудить дела, не терпящие отлагательств. Жаль, фаворит был далеко. На южных окраинах империи он делал то, что велит она. Хотя это была неправда. Никогда так не говорил ее приближенный, даже не намекал. «Я делаю это ради пользы отечества», — вот, что сообщал в письмах фаворит.

Ирина села за стол. Надо, решила она, освободить голову от второстепенных дум. Мысли надо привести в порядок. Разум должен стать как чистый лист, что не исписан ненужными словами.

Императрица взялась за перо и строчки красиво стали ложиться на бумагу.

Она вспомнила, как в шутку говорила придворным, что пишет слишком много, даже очень много, больше, чем все ныне живущие мудрецы.

Луч внимания Ирины раздвоился. Один из них следил за словами, что выходили из-под пера, а другой нырнул в прошлое в самое начало ее нелегкого пути. Тогда никому не известная девочка из захудалого дворянского рода приехала в эту страну. Ей предстояло стать женой императора, быть тенью, но она не смирилась с сим положением. Надо было стать частью страны и изучить ее традиции, повседневный уклад, историю, язык. Как трудно давался язык, как тяжело выводились буквы, но Ирина мелкими шажками двигалась к цели и знала, что станет государыней. Конечно, она не говорила вслух, даже мыслей не возникало, но теперь, когда письмо к фавориту было закончено, Ирина всё поняла. Подспудно она шла именно к этой цели, боясь назвать ее, чтобы не спугнуть. Или, как говорили в этой стране, чтобы не сглазить.

…

Следующий день прошел в делах государственных, а дела семейные…

Ирина провожала экипаж сына и невестки. На ступенях собралась свита. Старый канцлер перед самым отъездом открыл дверцу кареты и стал что-то говорить. Видимо, Бориславу.

— Что вы говорили цесаревичу? — спросила государыня, когда экипаж тронулся в путь.

— Я пожелал счастливого пути, ваше величество.

— Долго же вы желали счастливого пути. Не слишком ли много слов?

Канцлер промолчал в ответ.

Он действительно пожелал доброго пути, но еще попросил великого князя:

— Не о чем не беспокойтесь. По прибытии обязательно сойдитесь с Францем.

— Откуда вы знаете, что в моем путешествии его страна стоит первым пунктов среди прочих визитов?

— Это мой маленький секрет, — улыбнулся канцлер, вспоминания письмо Антона, отца Франца.

По прочтении царедворец сжег то письмо.

Маслянистые глаза канцлера блеснули желтым светом. Казалось, в глубине зрачков мелькнуло пламя. Пламя, в котором исчезло письмо короля Антона.

— Опять секреты? — устало выдохнул Борислав. — Безусловно, я люблю секреты, это моя слабость. Но только сейчас не нужно тайн.

— Думаю, Франц раскроет вам все тайны. Доброго пути, — произнес канцлер, выделив слово «все».

Обрюзглое лицо старого царедворца исчезло. Дверь кареты затворилась мягко. Экипаж отправился в путь.

— Франц? Старший сын Антона?

— Да, — ответил Борислав жене.

Они еще о чем-то поговорили, но диалог оказался вялым и вскоре прекратился сам собой. В молчании Борислав питал чувства ожиданием новых встреч. Он представил, как выглядит Франц. Наверно, высокий и худой, но, безусловно, с изящными манерами. Немного сух в общении, но учтив, как и его отец.

Борислава укачало под неспешный ход мыслей. Он уснул.

Очнулся от тихого звука, будто кто-то скреб ногтями о дверцу. Мелькнула мысль, что, видимо, пьяный пытался схватиться за ручку с той стороны, но каждый раз терпел неудачу. Мысль позабавила, но в следующее мгновение веселье как рукой сняло. Борислав был в карете один. Жены рядом не оказалось. Цесаревич вжался в спинку и теперь с ужасом ожидал, что сделает с ним неизвестность. А неизвестность настойчиво скреблась в дверцу. Карета увеличилась в размерах. Борислав продрог от холода, хоть печь под сидением дышала жаром. Наконец всё стихло. Цесаревич боязливо сосредоточил взгляд на маленьком окне. Но по ту сторону не было и намека на человеческий силуэт. Дверца распахнулась. Перед Бориславом предстал Франц именно таким, каким он себе его и представлял.

— Ваше императорское величество! — воскликнул Франц, снял треуголку и низко, чуть не до земли, поклонился.

Борислав, все еще напуганный, вперил взор в парик незваного гостя. Странно, оттаяли мысли, почему у Франца косица переплетена с белой лентой?

— Вы не рады моему приходу? — удивился Франц, подняв взгляд.

— Нет, что вы. Я рад. Я очень рад.

— Тогда позвольте. — Франц откинул складные ступеньки у порога кареты и протянул руку. — Мир приветствует Борислава Великого. Я же ваш ничтожнейший раб жду милости.

Борислав протянул руку в ответ. Он осторожно сошел по ступеням и замер в недоумении.

— Где мы, Франц? Вокруг ничего нет. Все белое. Что это за место?

— Как проницателен ваш ум. Вы сказали, что ничего нет, и это лучшее, что можно сказать об окружении. Мы нигде, ваше императорское величество.

— Нигде?

— Да, — заговорщицки ответил Франц и жестом указал следовать за ним.

— Но все-таки, это должно где-то находиться, — спустя пару минут вымолвил Борислав.

— Карета, как вы изволили видеть, ваше императорское величество, исчезла. Она связывала вас с привычным миром. Но если вы хотите все же знать, где находитесь, то… — Франц, остановившись, многозначительно посмотрел на Борислава. — То это находиться здесь. — И Франц приложил указательный палец к виску. — Это внутри вас.

Борислав захотел возразить. Неужели вот это белое безмолвие и есть он, только внутри? Неужели это его ум: пустой и безблагодатный? Да, если обозначить сию пустыню, окружавшую их, одним словом, то это слово — безблагодатная. Но Борислав задал другой вопрос:

— Почему ты называешь меня императором? Я ведь цесаревич.

— Я увидел корону на вашей голове. Я видел ее мгновение. Это было предчувствие, а оно не обманывает. Вы станете императором.

— Как хотел бы я быть королем в вашей стране, а здесь, то есть там, в той варварской стране — никогда.

— Ваше императорское величество, не будем говорить о суетном и мелком. Я пойду впереди, а вы шагайте по моим следам, смотрите мне в спину и вспоминайте что-нибудь душеспасительное.

И Борислав пошел следом за Францем. Франц шагал уверенно. Ему было знакомо это безликое место.

Борислав боялся потерять провожатого из вида. Он, вцепившись взглядом в узкую спину Франца, пожелал думать о душеспасительном, но в голову ничего не приходило. Читать молитву? Странно и глупо. Здесь нет ни земли, ни неба. И куда устремлять поток церковной благодати, неизвестно. Возможно, вверх, а, возможно, вниз. Нужно вспомнить что-нибудь хорошее. Из детства, к примеру. А было ли оно? Франц сказал, что это нигде. Наверно, это и никогда. Сознание спуталось и утонуло в убаюкивающей какофонии мыслей.

Франц исчез. Борислав сглотнул испуганно. Он заметил спины идущих солдат. Да, это солдаты. Они, одетые в теплую одежду, несли через плечо странные короткие мушкеты. Рядом с солдатами ехали повозки без лошадей. Повозки грохотали металлически и урчали как голодные звери.

…

Взводу удалось войти в город без потерь по единственной не перекрытой врагом дороге. Дороге жизни, как ее назвали. Она стала тонкой нитью, связавшей город с миром. Но путь, по которому доставляли продукты, медикаменты и многое, что необходимо для выживания горожан, был опасен. Часто налеты вражеской авиацией уничтожали обозы. Гибли люди.

Правда, в этот раз морозный воздух звенел непривычной тишиной. Уже спустилась ночь, и колючее молчание звезд зависло над колонной. Она тянулся и тянулся сквозь белое безмолвие. Только рев грузовиков, лязг металла и редкие разговоры. А небо спокойно. Люди отвыкли от мирного неба.

Среди бойцов взвода был Леонид. Он, погрузившись в свои мысли, вспомнил, как его друг Данила однажды сказал, что беспокойство, вызванное тишиной, не беспочвенно. Это предчувствие, а оно куда важнее на войне холодного рассудка. «Не знаю, — сказал тогда Леонид, — возможно, ты заблуждаешься».

Сейчас Данила шел впереди. Леонид видел его фигуру в мешковатой телогрейке. Она почему-то виделась нереальной. Не сочеталась аристократичная внешность Данилы, с этой простой и грубой одеждой.

В тоже время в фигуре Данилы, его движениях не было ничего героического. Солдат. Рядовой. Незаметный человек, каких миллионы. Но льдисто-серые глаза Данилы — вот то, что привлекало внимание. Взгляд легкий, теплый и в то же время печальный и холодный. «Под стать этому городу, застывшему в морозном воздухе, как муха в янтаре», — подумал Леонид и мысленно улыбнулся странному сравнению.

Случались свободные минуты, Леонид рассказывал другу о городе. Леонид не раз бывал здесь в мирное время, а теперь спешил поделиться воспоминаниями с Данилой. А Данила сосредоточено слушал и кивал, понимая с сожалением, что не увидит тех красот, ведь он никогда не был в городе до войны.

Сейчас большая часть строений обезлюдила. Они, казалось, замерли и сжались в ожидании неизвестности. Что ждет их завтра? Переживут ли они еще один день, или налет вражеской авиацией разрушит их?

Леонид, вынырнув из минувшего, вновь увидел машины, солдат. Они шли молча, неся на плечах груз воспоминаний о прошедших днях войны, о жизнях, ушедших навсегда в прошлое. Леонид почувствовал тишину ночного города, его молчаливое сопротивление смерти и вдруг вспомнил, что Данила как-то обмолвился:

— Ты знаешь, город окружен щупальцами монстра. Они высасывают из него все соки.

Леонид согласился, поняв, кого он назвал монстром. Врага, конечно. Он так и сказал Даниле в ответ.

— И да, и нет, — осторожно согласился Данила. — Это чудовище на самом деле прячется в городе. Просто его никто не видит.

Никакого монстра, конечно, не было. Хотя, если отдаться на волю фантазии, можно представить, что вот эти разрушения сделало мифическое чудовище. Оно изуродовало город, искромсав улицы, посшибав верхушки высотных зданий, выбив стекла и загнав людей в подвалы и уцелевшие строения.

Воспоминания оборвал до боли знакомый звук. Воздушная тревога. Сумрак взрезали снопы прожекторов. Где-то заухало и завыло, будто действительно среди зданий пряталось чудовище.

— Ложись!

Пронзительный звук. То вражеский самолет, разрезав воздух над солдатами, удалился и пошел на разворот. Есть время окопаться. Леонид зашевелился, когда опасность миновала, но вот, что случилось дальше, не помнил. Вроде, его оглушило, или…

Вспомнил, что воздух разорвало, будто ткань распороли ножом. Лево и право, верх и низ поменялись местами. Мир словно прекратил свое существование. Потух, как свеча от порыва ветра. В короткой тишине показалось, что он стоит на пороге смерти.

Но вдруг все пришло в движение. Мир ожил. Картина перед глазами четко обозначилась. Леонид увидел дверь. Он схватился за ручку и потянул ее на себя. Проход преграждали вращающиеся шестерни и диски. Их много. Они гудели и свистели. И вновь этот неприятный звук: то ли ткань разорвали, то ли воздух сотрясло от взрыва. Шестерни и диски исчезли. Перед ним заколыхались обрывки темной материи. Леонид машинально раздвинул их и уперся взглядом в пустые красные глаза зверя, похожего чем-то на осьминога. Его пасть с множеством зубов раскрылась, а челюсти выдвинулись вперед, уродуя и без того мерзкую морду. Он попытался схватить Леонида, затащить к себе, в свой мир, но щупальца беспомощно дернулись, челюсти клацнули, и зверь исчез.

…

Они грелись у костра, протягивая к огню ладони. Над огнем висел котелок. Варево аппетитно булькало.

— Что это было? — испугано спросил Борислав.

— Возможно, воспоминание, — неуверенно ответил Франц.

— Воспоминание? — медленно проговорил Борислав. — Но этого не может быть. Со мной такого не случалось. Эти странные солдаты, самоходные телеги, железная птица над городом. Да, город я узнал. Это столица той варварской страны, но…

— Ваше императорское величество, возможно, это чужое воспоминание. Возможно, это воспоминание о будущем, но я думаю, что все сложнее, чем нам видится.

Франц извлек откуда-то миски и деревянные ложки и разлил варево. Борислав, согрев ладони о миску, попросил:

— Говори, Франц, не молчи. Насколько все сложно?

— Представьте, ваше величество, что существует такой же город, но в ином мире, и там живут такие же люди.

— Ты намекаешь на рай или ад?

— Рая и ада нет. Есть… — Франц подул на ложку и проглотил жидкое варево. — Есть мир-возможность. Но он не один. Их множество. Вы просто запомните это словосочетание, а поймете потом.

— Мир-возможность, — проговорил Борислав и начал есть.

Нет, варево не было куриным бульоном, как почудилось цесаревичу Бориславу вначале, оно было пониманием, ибо с каждой ложкой разум прояснялся, и мир-возможность уже не казался только странным словосочетанием.

Например, если бы предок Борислав — император, основавший столицу — вдруг не решился бы строить ее, то до сих пор на месте города находились болота, а это означает, что во вселенной существует множество возможностей и существует множество миров, среди которых есть один, где болота остались.

II

Борислава мало волновал сон, и теперь, проснувшись, он тасовал его образы и мысленно улыбался, играя ими.

Находясь во власти сновидения, он всегда принимал правила этого потустороннего мира. Словно воля покидала Борислава, и оставалось лишь идти на поводу у неведомой силы. Наяву же цесаревич представлял сновидение в виде красочной шпалеры, а острый ум разрезал ткань на множество частей. Борислав сопоставлял куски — занимался аппликацией.

Меж тем экипаж подъехал к родовому замку короля Антона.

Слуга в ливрее медленно и со значением открыл дверцу кареты, разложил ступеньки.

Гости проследовали по узкой ковровой дорожке, в конце которой их ожидал король.

— Приветствую принца из далекой страны и его супругу, — сказал он и поклонился. — Это честь для меня. Прошу…

Цесаревич и его супруга отдали дань этикету, произнеся подобающие фразы.

Антон указал на парадный вход.

— Скучали ли вы в дороге, великий князь?

— О, вовсе нет. Скучать не приходилось, — ответил Борислав, следуя за Антоном. — Мы ехали по дорогам вашего королевства и молча наслаждались его красотами. Есть в нем то, чего не встретишь в моей стране.

— Как здоровье великой княгини?

— Благодарю за участие, ваше величество, — ответила княгиня. — На все воля божья.

Супруга Антона встретила гостей дома. Борислав с женой получили приглашение к ужину.

Именно в столовой Борислав, увидев наконец Франца, понял, что не стоило пренебрегать сном. Франц был в парике. Косица парика переплетена с белой лентой. Как и в сновидении.

Цесаревич заворожено и испугано скосил взгляд на Франца, желая разувериться. Может, померещилось? Но нет, лента была белой. Франц, заметив взгляд Борислава, неопределенно улыбнулся, пытаясь прочесть то, что таилось во внимательных глазах гостя.

— Простите, — заговорил Борислав. — Заранее приношу извинения за бестактный вопрос, но косица вашего парика с белой лентой. Почему?

— Не обращайте на подобные мелочи внимания, — опередил Франца старый король. — Все это баловство юности. Будет время, сын все вам объяснит, а теперь церемонии — в сторону, и прошу всех к столу. Ведь вы здесь не с официальным визитом? Верно? Так будем проще.

И король заговорил о том, что он старый солдат. Солдат простой и прямой в общении. Ему непонятны нынешние увлечения молодежи загадками, всей этой мистикой, он на дух не переносит всю вычурность светского этикета и прочее, и прочее. «И все это мишура, а вот настоящая жизнь — там», — закончил Антон, указав взглядом на дверь. Гости не совсем поняли, что он подразумевал, но тактично промолчали. Затем он рассказал о нелегком положении своей маленькой страны, что все пытаются обидеть ее, и со значением посмотрел на Борислава.

— Я бы никогда не обидел вашу страну, — ответил цесаревич смущенно.

— О, простите. Я не хотел никого уязвить из присутствующих. Но мне приятно слышать из ваших уст подобные заверения. — Лицо короля озарилось идеей. — Послушайте, поклянитесь в вечной дружбе моему сыну. Когда он станет королем…

— Отец, — сказал с упреком Франц.

— Молчи сын. Великий князь, протяните ему руку.

Борислав протянул.

— Вот и замечательно, — еще больше воодушевился король. — А теперь жмите и клянитесь оба, что никогда, с какими бы сложностями не сталкивала жизнь, вы не рассоритесь.

— Клянемся, — почти одновременно ответили юноши.

— Слова клятвы для меня, как музыка, — умилился Антон.

Борислав проникся торжественностью момента. Ему показалось, что именно сейчас вершиться судьба мира. Именно сейчас решается вопрос быть войне в будущем или не быть. Со стороны просьба короля Антона могла бы выглядеть блажью пожилого человека. Но рукопожатие, представшее моментом пусть и патетичным, сказало о неподдельности порыва, а влажные глаза короля закрепили уверенность Борислава в не театральности происходящего.

«Ах, если бы я был императором, все стало бы по-другому. Моя мать ведет страну по неправильному пути», — решил цесаревич.

Он опустил глаза на тарелку. Ужин оказался скудным.

А вот темного пива не надо было даже касаться. Борислав осушил один стакан и почувствовал, будто резиновый шарик раздулся внизу живота. С этим неприятным ощущением он покинул стол.

Старый король захотел показать гостям своих солдат. Антон вместе с Бориславом и Францем вышли на балкон. Солдаты маршировали, показывали артикулы. Борислав заворожено смотрел, как люди в военной форме сливаются в единый механизм — слаженный, четкий и без изъянов. Цесаревич любовался статью солдат и выправкой и отстраненно решил, что армии ея императорского величества как раз не хватает дисциплины, а он вернет дисциплину, когда станет императором.

Борислав пытался думать о разном, перескакивал с одной темы на другую. Он, следя за передвижением солдат короля Антона, представлял свою будущую армию. Мысли о ней отвлекли от неприятного ощущения внизу живота.

Смотр войск, наконец, был окончен. Франц пригласил цесаревича к себе в гости. Борислав ожидал, что его поведут в одну из комнат, но принц произнес:

— Нет, мы поедем, ко мне. У меня есть свой замок, а в нем есть своя, хе-хе, комната.

Они сели в карету и тронулись в путь.

— И все же, принц…

— Зовите меня без титулов.

— Хорошо. Франц, почему лента в косице белого цвета?

— Вы первый, Борислав, кто решился спросить. Но я расскажу об этом, когда мы прибудем на место. Со своей же стороны тоже проявлю любопытство и спрошу: как вы решились на такой вопрос?

И тогда Борислав рассказал о сне. Он рассказал его, не спеша, все время бросая недоверчивые взгляды на Франца. Как он отнесется к этому? Поднимет на смех? Но принц сидел неподвижно, скрестив руки на груди и опустив взгляд вниз. На лице принца застыла сосредоточенность. Между бровей пролегла морщинка.

Рассказ был кончен.

— Что ж, — выдохнул тяжело Франц. — Твой сон может быть вещим. Но откровенность за откровенность, Борислав. Я растерян. Мне нужно подумать. — Лицо принца оживилось. — Ну, вот мы и почти на месте.

За окном появился дом. Именно дом, а не замок. Борислав бы не решился назвать это строение замком. Скорее уж, строение, которое тщиться быть замком. Но его миниатюрность, или точнее игрушечность, не разочаровала великого князя. От дома повеяло уютом.

Они вышли из кареты. Их никто не встречал.

— Борислав, тут… Как бы тебе объяснить, — начал говорить Франц, не торопясь шагая к дому. — Твой сон весьма и весьма сложная субстанция. И человеческий разум, лишенный определенного круга знаний, не постигнет его сразу. Не постигнет его и простой ум, как, например, у моего отца.

— Король Антон представился мне добрым государем. Я бы даже сказал, милым, — произнес Борислав.

— Милым? Пожалуй, но порой отец сам не ведает, когда искренен, а когда играет в искренность. Но ты сбил меня.

— Ты говорил об определенном круге знаний.

— Да, круг знаний. Есть тайные каналы, по которым течет то знание, и я, а также часть людей, пытаемся ощутить сие течение. Это как кончиками пальцев поймать ветер. Невозможно, но стоит приложить усилие, и вот — знание открывается тебе. И твой сон — есть дыхание ветра. — Франц открыл перед Бориславом дверь. — Ты ведь раньше не видел меня?

— Не видел. Даже на парадных портретах.

— Но откуда-то твой разум увидел в моей косице белую ленту?

— Франц, так что же она означает?

— Принадлежность особому кругу.

— Кругу знаний?

— Верно. Поднимайся наверх, а я закрою на ключ дверь. Ты скоро увидишь сей круг. Мне проще показать его, чем описывать.

Они оказались на втором этаже в комнате, щедро уставленной изысканной деревянной мебелью. Золото и темный бархат преобладали в убранстве. Борислав обратил внимание на каминные часы, стоявшие на массивных ножках в форме львиных лап, ибо Франц, как только они вошли в комнату, сразу глянул на стрелки часов и о чем-то задумался.

— Ну, что ж, замечательно, — наконец вымолвил он. — Мы вовремя. Скоро все соберутся. Борислав, располагайся.

Борислав сел в кресло с высокой спинкой. Кресло было чуть повернуто к стене, на которой висела странная картина. По жанру она оказалась поясным портретом, но вот кто изображен на портрете, великий князь не мог сказать с уверенностью. Возможно, девушка, потому как кисти человека на картине были тонкими, а пальцы без украшений — длинными и изящными. Некто на портрете, одетый в свободную одежду, укрыт плащом багрового цвета. На голове — широкополая шляпа. Лицо — безлико. Глаз почти не видно.

И тут Борислав понял, что не лицо это, а бесполая карнавальная маска бледно-розового цвета. И тогда все встало на свои места. Правая рука, что кокетливо касалась подбородка, на самом деле поддерживала маску.

Левая же рука сжимала дощечку светло-серого цвета, на которой крупными багровыми буквами значилась странная надпись:

EST

OPTIO

PRIMA

Борислав захотел спросить у Франца о значении этого латинского выражения, но не успел. Принц произнес, глядя в окно:

— Извини, я должен тебя покинуть. Гости идут. Надо их встретить.

Гости, как и ожидал великий князь, оказались в париках, косицы которых были переплетены с белой лентой — знак принадлежности тайному кругу. Особо среди прочих выделялся старик с орлиным профилем. Лицо его пергаментного цвета выглядело болезненным и уставшим. Частая сеть морщин покрывала кожу вокруг век и уголков рта.

Франц подошел к старику и, наклонившись, стал шептать на ухо. Старик закивал и что-то ответил принцу, а затем устремил серые почти бесцветные глаза на Борислава.

Отведя взгляд, старик занял кресло у камина.

— Все собрались, — начал Франц. — Сегодня день особенный. Сегодня мы кое-кого обрели. Но обо всем по порядку. Великий Архитектор по традиции начинает встречу. Не будем же изменять традициям.

Франц сел в кресло.

Старик с бесцветными глазами, не торопясь, приподнялся и прошел в центр комнаты.

Бориславу показалось, что время замедлилось. Великий Архитектор медленно осмотрел присутствующих. Потом он опустил взор, собираясь с мыслями. Цесаревич успел осмотреть остальных. Они были богато и изыскано облачены, но в их одеждах не присутствовала та кричащая роскошь, которая резала глаза.

Все из круга особого знания оказались молоды, кроме Великого Архитектора.

Наконец, старик начал:

— Франц мне все рассказал. Рассказал, безусловно, самую суть, и я спешу поделиться с вами счастливой новостью: мы обрели Хранителя. — Голос Великого Архитектора, чуть сипя, на удивление прозвучал громко и внятно. — Да. Хранитель. Я в этом уверен. Вы, пожалуй, удивитесь. Вы, пожалуй, забросаете меня вопросами, но не будем спешить. Хранитель сам должен все поведать. Он среди нас. Он носит земное имя великого князя Борислава. Прошу вас, господин Хранитель, расскажите о своем сне.

Борислав, на пару секунд оцепенел, всё еще не веря, что произнесли его имя. Затем встал. Старик находился в центре комнаты. Великий князь решил, что сейчас совершается какой-то ритуал, в котором он невольно принимает участие, и правил которого не знает. Борислав поймал любопытные взгляды присутствующих. Только Франц смотрел отрешенно. Цесаревич шагнул в центр.

— Смелее, — подбодрил Великий Архитектор. — Расскажите нам.

И Борислав тихим голосом, иногда спотыкаясь на полуслове, поведал о сне.

— Теперь вы все слышали. И теперь вы видите, — торжественно произнес старик. — Он не знал о нас, но сновидение, в котором Франц предстал в парике с белой лентой, есть знак принадлежности великого князя далекой страны нашему обществу. И вы… — Великий Архитектор положил руку на плечо Борислава, вперив в него цепкий взгляд. — Вы стали Хранителем. Или, если угодно, камергером. Держателем ключа от комнаты, где мы встречаемся.

Борислав промолчал. Он был растерян. Что говорить, не знал. Благодарить? Молиться? Радоваться? Убеждать, что он недостоин такой чести?

Его мысли оттаяли, и он вспомнил, как ехал в карете вместе с Францем, как рассказал о своем сне. Неужели, удивился Борислав, принц привел бы меня сюда и показал людей особого знания, даже если я и умолчал бы о сновидении? А если не было б никакого сна?

— Вы, верно, растеряны, юноша? — улыбнулся старик, убрав руку. — Не стоит. Ей-богу, не стоит. Вы теперь Хранитель. Вы — часть нашего целого. И у вас, как у новообращенного, есть право задать мне любой вопрос. Один. Но самый важный.

Борислав, посмотрев на странный портрет, понял, что у него много вопросов. Они кружились в голове подобно рою мошкары.

— Что означает надпись на том портрете? — спросил цесаревич.

— О! — улыбнулся Великий Архитектор. — Я-то думал, вы знаете латынь.

— Я знаю, но я желал бы постичь тайный смысл тех слов.

— Est Optio Prima. Есть вариант первый — так перевести можно сие. Вы же рассказали нам свой сон. Рассказали и о мире-возможности. Так вот, у мира есть множество вариантов — множество возможностей. Какой-то из них можно обозначить первым. Но существуют и другие. Это как много-много масок. Снимаешь одну, а под ней находится другая.

— А когда будут сняты все маски?

— Хм… Вы ждете, что я скажу: а там будет лицо? Нет, не скажу. Лица нет. Под последней маской окажется первая маска. Est Optio Prima.

— Но…

— Я прощаю вам вашу молодость. Молодость торопится. Она спешит задавать несущественные вопросы. Вы, как уже поняли, не задали нужного вопроса, но я готов ждать. А теперь возвращайтесь, господин Хранитель, на место. Мы забыли о присутствующих. А они ждут. Нам пора отправляться в путешествие. — Великий архитектор вернулся на место у камина и выкрикнул: — Франц!

Принц поднялся с места и скрылся в соседней комнате. Вскоре он появился, держа в одной руке небольшой круглый стол, а в другой — светильник в виде металлической чаши. Стол был поставлен в центр комнаты, на середине столешницы расположилась чаша. Франц приглушил свет, не до конца зашторив окна, достал из камзола свечу, зажег ее. Пламя свечи он поднес к чаше. Внутри нее вспыхнул зеленоватый огонь. Лениво заклубился над столом сизый дым. Франц, затушив свечу, вернулся на место.

Борислав перевел взгляд на портрет. В полумраке он выглядел торжественнее. Цесаревич сосредоточенно всмотрелся в картину, и показалось, что сумрак начал сгущаться. Рука под подбородком шевельнулась и сняла маску, под которой оказалась такая же маска. Затем незнакомец на картине повторил действие — и вновь маска. Сколько масок было снято, Борислав не заметил. Он сбился со счету, но в очередной раз, сбрасывая маску, незнакомец все же показал свое лицо. Оно было широкоскулым. Глаза закрыты чем-то черным. Видимо, решил Борислав, это что-то похожее на повязку, или нет, это…

III

Леонид очнулся в госпитале.

Ему сказали, что его контузило. Бомба разорвалась недалеко от строения, которое называют Бориславским замком. Солдаты как раз оказались рядом с ним, когда вражеский самолет совершил второе пикирование.

Леонид переспросил врача:

— Бориславский замок?

— Ну, да. Вы разве о нем не слышали?

— Слышал, конечно. Только…

Кошмар о чудовище вновь вихрем пронесся в памяти. Опять Леонид увидел диски, шестерни, разорванную ткань и пустые алчные глаза монстра, его непропорционально большую пасть и выдвигающиеся челюсти с острыми зубами.

— Не беспокойтесь. Это последствия контузии, — произнес врач. — Мысли спутаны, пройдет.

— Да, пройдет, — недоверчиво ответил Леонид, ибо, насколько он знал, ни во время, ни после контузий никаких видений быть не должно, тем более монстров.

Об императоре Бориславе I он, конечно, знал. Замок, точнее дворец, был построен по распоряжению императора на пустыре недалеко от церкви архангела Даниила. Поэтому дворец иногда называли Данииловским. Судьба государя была трагична. Его убили заговорщики в мартовскую ночь — задушили шарфом, нанеся несколько ударов золотой овальной табакеркой.

— Что ж, отдыхайте. Меньше слов и мыслей — меньше волнений. Следуйте этому простому рецепту, — посоветовал врач.

…

Леонид не воспринимал окружающие его здания как эхо истории. Не видел он следов прошлого, памяти о предках. Он видел в зданиях возможность скрыться от врага, видел в них крепости, что оградят его от будущих атак.

Леонид, вспомнив кошмар, почему-то ощутил историю. Словосочетание «ощутить историю» оказалось неуклюжим. Точнее он не смог выразить чувства, затопившие душу. Он закрыл глаза, но увидел перед мысленным взором город, продолжающий жить и сопротивляться смерти. Город стоял на берегу залива. Залив серым зеркалом отражал сторожевые башни.

Память о прошлом уснула, скрывшись в закоулках подсознания, а с приходом монстра опять воскресла. «Как же я, — удивился Леонид, — мог рассказывать Даниле о мирном прошлом этого города, если не чувствовал его истории?» Было что-то в этом сомнамбулическое: просто надо было рассказать о городе, а зачем — не имеет значения.

Странные чувства. «Может, это последствия контузии?», — мелькнула мысль. Мозг упорно хотел связать в единый узел два события — историю Борислава и видение чудовища.

Леонид прогнал навязчивую идею и решил поспать.

Но даже во сне покоя не было. Монстр вернулся. Он осторожно проник в сновидение, точно вор. Леонид физически ощутил, как склизкое тело чудовища вползло в мозг, но что-то его остановило. Оно исчезло, и кошмар прекратился.

Леонид проснулся рано. Солнце высветило восточные окна госпиталя. Рядом с постелью сидел Данила. Его льдисто-серые глаза посмотрели на Леонида печально.

— Ну, брат, как ты?

— Да не переживай, — успокоил Леонид. — Думаю, скоро выпишут.

— Думаешь? Или знаешь?

Леонид улыбнулся: опять Данила со своей пунктуальностью не к месту.

Леонид протянул руку и пожал сухую и горячую ладонь друга, как бы говоря, что всё в порядке, но Данила по-прежнему смотрел печально. Не было в его взгляде отчаяния или безысходности, а лишь застывшая тоска северного неба. Какую погоду принесет небо — неизвестно.

Что знал Леонид об этом человеке? Он — солдат. Он сопровождает автоколонны в блокадный город по единственной дороге — по льду озера. Данила не болтлив. Больше молчит. А если и говорит, то говорит странности. У него иной взгляд на мир. В его внешности, тембре голоса, наконец, взгляде иная точка зрения проявляется помимо воли. Что еще? Читает молитвы над убитыми солдатами.

— Все-таки что-то случилось? — спросил Леонид.

— Да день такой, — ответил Данила.

— Не раскисай. И не отмалчивайся.

— Сегодня могло бы исполниться девять лет младшему брату. Он до войны умер. Знаешь, когда я читаю молитвы над убитыми солдатами, губы машинально перебирают знакомые слова, а мысли цепляются за брата. Отчего? — Данила пожал плечами. — Ты не думай, я не раскис. — Он горько улыбнулся. — Просто смерть брата — это первая смерть, которую я увидел. Я посчитал ее несправедливой. А тут война, сам понимаешь.

— Слушай, а как его звали?

— Кого? — Льдисто-серые глаза Данилы оживились.

— Брата.

— Исаак. Ну, мы его Исашкой звали.

— Расскажи о нем. Интересно же.

— Да что рассказывать. Он только четыре года на свете-то и прожил.

— Что помнишь, то и расскажи.

— Деревня наша Кругловка, ну, я тебе говорил. Исашка самый младший в семье был. Про него стих такой сочинили: «Исашка, надень рубашку». Это потому, что он летом без рубашки бегал, а солнце дочерна его зацелует, и от арапа не отличишь. Мать Исашку и уговаривала и ругала, а ему все нипочем. Мы, старшие братья и сестры, тоже его тиранили рубахой. — Данила светло улыбнулся и замолчал ненадолго. — Но он стоял на своем: «Тяк и надо», — твердо, как заклинание произносил эту присказку. Ну, что еще помню… Любил рано вставать. Мать только дойником загремит, а он вскочит и попросит стакан молока. «Кокан молока» — так он выговаривал слова. Любил рисовать. Отец у меня портняжным делом зимой на хлеб зарабатывал. Так вот, в отцовском столе Исашка и хранил свои каракули. Что рисовал — не разберешь. А умер от болезни. От какой неважно. Перед самым недугом случай с ним был. Спал. Вдруг ночью вскочил, да и кадку с водой опрокинул, а затем заплакал. Не каждый взрослый кадку с места сдвинет, а он — раз, и вода разлилась. Знаешь, иногда я думаю, что он смерть свою во сне увидел. После этого случая Исашка заболел и умер. Потом сестра сон рассказала, будто Исаака видела нарядно одетого. Он ее к столу приглашал, за которым множество детей сидело. Исашка спрашивал о матери, как она, а сестра сказала: «Сам-то как живешь, что делаешь?» «Рисую», — ответил он. Мать, как услышала, скупо всплакнула и произнесла: «Значит, моему Исашке на том свете хорошо». Не знаю, может, сестра все выдумала, а, может, на самом деле приснилось.

Данила замолчал.

…

Борислав очнулся и увидел пустую комнату, если не считать Франца, который из серебряного кофейника заливал огонь в чаше. Над столом висел белый пар. Воздух пропах прелой травой.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил принц.

— Хорошо.

Великий князь осмотрелся. На мгновение ему показалось, что ничего не было: ни гостей, ни того старика — Великого Архитектора. Все случилось во сне. Но Франц развеял сомнения:

— Все ушли раньше. Не стали ждать твоего возвращения. Я остался, чтобы ты рассказал мне.

— Рассказал? О чем?

— О твоем первом путешествии.

— Все было то же самое.

— Опять солдаты Данила и Леонид?

— Да. Только я увидел продолжение истории. И еще. В самом начале путешествия я смотрел на портрет незнакомца в маске. Незнакомец снял ее. Затем другую. И так далее, и, наконец, я увидел его истинное лицо с черной повязкой на глазах.

— Это была не повязка, — сказал Франц, поставив кофейник на столик и сев в соседнее кресло. — Это были очки из темного стекла.

Принц так уверенно и легко произнес фразу, что Борислав удивился:

— Ты тоже смотрел на портрет и видел его? Откуда знаешь, что это не повязка?

— Нет, в это путешествие я его не видел. Но он является всем, кто впервые отправляется в путь.

— Кто он? И почему он в черных очках?

— Я не знаю его имени. Знаю, что незнакомец из будущего. Черные очки — модный атрибут. В нашем времени мы носим парики. Такова мода. А в его времени — модно носить черные очки.

— Закрывать темными стеклами взгляд у них модно?

Франц пожал плечами в ответ.

Спустя минуту, он спросил:

— Я хотел уточнить его внешность. Борислав, как он выглядел? Я не уверен, что мы говорим об одном и том же человеке.

— Трудно описать внешность. Лицо широкоскулое. И оно странное. Будто не из нашего мира. Лицо-кулак. Я так бы сказал. А почему ты не уверен?

— Он называет себя привратником. Он открывает ворота в путешествие. Когда приходит в первый раз к странствующему, то он всегда разговаривает. Как бы приветствует тебя и себя демонстрирует. Со мной, да и со всеми именно так и было, а вот при встрече с тобой он промолчал. Отсюда и сомнения.

Принц в задумчивости перевел взгляд на серебряный кофейник.

— Франц, расскажи о встрече с ним.

— А что рассказывать? Ничего особенного не случилось, — Франц посмотрел на Борислава и изобразил улыбку. — Начало было такое, как и у тебя: портрет ожил, маски слетали одна за другой, и вот появилось на свет широкоскулое лицо мужчины в черных очках. Лицо-кулак, как ты верно сказал.

…

Появилось на свет широкоскулое лицо мужчины в черных очках. Франц заметил, что портрет лишился рамки — она растворилась в воздухе, оставив дымный след, а незнакомец поплыл к принцу, будто несомый этим дымом. Лицо, увеличившись в размерах, приблизилось, закрыв обзор. Франц не видел комнаты, а когда незнакомец отстранился, принц очутился в другой обстановке. Новая комната была небольшой.

— Я привратник, — произнес незнакомец.

Франц рассмотрел привратника. Он одет бедно: синие потертые штаны плотно облегающие, рубаха черного цвета с бордовой надписью «EST OPTIO PRIMA». Она оказалась необычного покроя: без пуговиц и рукава короткие — выше локтей. Скорей уж исподнее, чем рубаха.

— Пошли, я кое-что покажу, — сказал привратник.

Они проследовали из тесной комнаты в более просторную и остановились у небольшого книжного шкафа. Привратник распахнул его дверцы и достал книгу.

— Смотри. — Книга раскрылась, и Франц увидел на белоснежных листах рисунки насекомых. — Смотри, на них. Они прекрасны.

Но принц не сказал бы, что они прекрасны. К этим мухам, жукам, бабочкам, осам и прочим насекомым он был равнодушен. Некоторые из них даже вызывали отвращение, брезгливость, а привратнику нравилось. Он нежно погладил изображение комара.

— Они все в моей голове, — произнес он непонятную фразу.

— Зачем они вам? — спросил принц.

Привратник оторвал взгляд от иллюстраций и посмотрел на Франца. Хоть глаза и скрывали темные стекла, но Франц почувствовал, или все-таки увидел, что зрачки собеседника сверкнули.

— Я напишу об этом книгу.

— Вы исследуете насекомых?

— Нет. Я писатель.

— Вы пишете для детей?

Привратник растянул губы в загадочной улыбке и вымолвил:

— В каком-то смысле, да. Для детей. — Он вернул книгу на полку и закрыл дверцы шкафа. — Их можно назвать детьми. Хотя, неважно. В этом мире грань между явью и иллюзией такая же, как между иллюзией и явью. То есть, ее нет. Дети, взрослые — между ними тоже нет различий. Всё только кажется.

— Но что-то реально?

— Да. Лишь то, что ты осознаешь.

Привратник опять улыбнулся.

…

— Лишь то, что ты осознаешь? — переспросил Борислав, когда рассказ был окончен.

— Верно, — подтвердил Франц. Он встал с места и распахнул шторы. — Через пару часов стемнеет. Тебе надо вернуться в замок моего отца.

— Да, но я хотел бы знать правду.

— Правду? — Принц обернулся. Брови его удивленно приподнялись. — Правдой является только то, во что ты веришь. Осознаешь, как сказал привратник.

— Я тебе не рассказал о своем страхе. В той истории о солдатах. Один из них, Леонид, упомянул, что меня убьют.

— Понимаю, понимаю, — Франц проследовал к креслу и сел. — Если ты осознаешь собственную смерть только такой, то именно таков и будет твой конец. Извини за жестокие слова.

— Но все же. Это правда, или воображение мое разыгралось, придумав такую смерть.

— Ну, хорошо, Борислав. Попробуем это узнать. Получится, не получится…

Франц встал и направился в соседнюю комнату. Он вернулся с шелковым мешочком. Затем вытряхнул пепел из светильника на стол, высыпал содержимое мешочка в чашу и поджег его.

— Попытаемся встретиться с привратником опять. Надеюсь, он не откажет, — произнес принц, вернувшись на место. — Смотри на портрет.

…

Привратник встретил их в большой комнате. Он был в той же одежде: синие потертые штаны и черная рубашка непривычного покроя. На глазах — очки из темного стекла. Привратник сидел в кресле спиной к книжному шкафу.

— Что-то вы зачастили, — попытался он пошутить, встав с кресла.

— Здравствуйте, — Франц бросил взгляд на Борислава. — У моего друга есть вопрос.

— О чем?

— О смерти, — ответил Борислав.

— Великий князь, не стоит заострять внимания на таких мелочах. Смерть и рождение тождественны друг другу. Нам только кажется, что смерть есть разрушение, а рождение есть появление чего-то нового. Ведь для того, чтобы родится…

— Я хотел узнать о собственной смерти. Это правда? — перебил Борислав.

Привратник не ответил. Он сосредоточенно вперил слепые стекла очков в цесаревича. Цесаревич рассмотрел собственное отражение в них. Лицо привратника стало похоже на маску, ту самую на портрете, но затем оно ожило.

— Не понимаю, — медленно проговорил привратник. — Вы хотите узнать…

Борислав кивнул.

Привратник, переведя взгляд на Франца, вымолвил:

— Хорошо. Я все покажу твоему другу. Но пойдет только он. Следуйте за мной, великий князь.

Они прошли в другую комнату и очутились в длинном коридоре, пол которого был выложен терракотовыми плитами. Потолок высокий, украшенный лепниной. Стены — песочного цвета. На них висели портреты неизвестных людей, облаченных в разнообразные одеяния. Мужчины и женщины. Их глаза скрыты черными повязками.

Коридор был узким — шагов пять в ширину. Он заканчивался зеркальной дверью. Когда Борислав и привратник подошли к ней, она оказалась украшенной кусками зеркал произвольной величины.

Привратник, взявшись за ручку и повернув ее, произнес:

— Дальше вы сами. За этой дверью зеркальный зал. Но вы смотрите только вперед в конец зала и не обращайте внимания на то, что будет происходить в отражениях. Они обманывают. И запомните, человеческий ум — это зеркальная комната населенная призраками.

Привратник распахнул дверь. Борислав, преступив порог, отправился в нелегкий путь.

Краем глаза он замечал в зеркалах чье-то присутствие. Кто это, или что цесаревич не знал. Он видел лишь неясные очертания и игру цвета и света, но, как советовал привратник, не обращал внимания, хоть любопытство и подталкивало совершить неверный поступок: остановиться и рассмотреть отражение. «Ничего этого нет, всё иллюзия», — повторял про себя Борислав.

Наконец, пройдя комнату, он очутился в другом помещении. Привыкнув к полумраку, понял, что находится в незнакомой обстановке. «Путешествие закончилось? Это все?», — удивился Борислав.

Он подошел к зеркалу и рассмотрел собственное отражение. Оно оказалось с изъяном — искривляло реальность так, будто у Борислава на бок была свернута шея.

За дверью, которую он только что закрыл, прозвучали шаги. Это были шаги людей, спешащих сюда. Борислав расслышал в них суетность и наглость. Дверь распахнулась, чуть не слетев с петель. На пороге стояли пять человек в масках.

— Что вам угодно, господа? — удивился Борислав.

— Ваше императорское величество, подпишите манифест.

— Манифест? О чем? — спросил государь, пытаясь понять, что происходит.

— Манифест об отречении.

— Отречение? — Борислав улыбнулся. — Я не могу. Полномочий Хранителя меня может лишить только Великий Архитектор.

— Что?

— Да разве вы не видите! — взвизгнул мужской голос. — Он зубы нам заговаривает!

— Он сошел с ума, — тихо проговорил кто-то.

Борислав понял, что достиг предела. Путешествие почти закончилось. Осталось несколько минут и все разрешится.

— Вяжите его! — тот же визгливый голос.

Они набросились на императора.

Заговорщик, что оказался сзади, накинул на шею Борислава шарф и стал душить. Борислав засипел и упал. Сильный удар в висок. Но Борислав был жив. Он ничего не видел, но сознание оставалось ясным. Он машинально выпростал руку и мазнул пальцами по виску. Пальцы окрасились красным, и пахнуло чем-то странным. Борислав невидяще поднес руку к лицу и лизнул пальцы — клюквенный морс? Еще один удар. Заговорщики пыхтели, ругались, но никак не могли убить императора. Кто-то из них поскользнулся на клюквенном морсе.

«Безумцы… безумцы… безумцы, — повторял Борислав. — Ведь ничего нет, а так стараются, будто вверят в происходящее, будто верят…».

IV

— Барков!

— Да, товарищ командир, — ответил Леонид.

— Держи паек. Отнесешь его по этому адресу. — Командир протянул бумажку и стал выкладывать продукты на стол. — Белозерский Иван Арсеньевич. Ему восемьдесят три года. Старик плох, поэтому не смог прийти на пункт выдачи. Он еле ходит. Живет один. Кстати, может, слышал о нем?

— Никак нет, — ответил Леонид, закладывая продукты в вещмешок.

— Еще до войны он возглавлял городской исторический музей.

— Нет, не слышал.

— Я это к тому, что Белозерский человек интеллигентный.

— Понимаю, товарищ командир.

— Выполняй.

Переложив продукты в вещмешок, Леонид вышел на улицу. Дорога проходила по центральному проспекту, затем надо было повернуть вправо, и еще петлять с минуту по закоулкам, прежде чем окажешься на месте.

Найдя адрес, Леонид остановился перед массивной деревянной дверью. Звонка не было. Он громко постучал и сразу услышал старческий голос:

— Слышу, слышу. Иду.

Затем грохот замков — и дверь открыл невысокий старик в ушанке. Клочки седых волос выбивались из-под шапки. На лице — щетина. Карие глаза выглядели не выспавшимися. Старик ласково улыбнулся, и лучистые морщинки заиграли в уголках рта.

— Иван Арсеньевич, я…

— Знаю, гуманитарная. Проходите, молодой человек.

Жилец взял стоящие у стены клюшки. Леонид помог ему преодолеть три ступеньки, и, пройдя по сумрачному коридору, они оказались в довольно светлой прихожей.

— Ни-ни-ни… Не раздевайтесь, не лето. И обувь тоже не надо, — сразу же предупредил старик.

Леонид, оглядевшись, снял шапку. В прихожей не оказалось вешалки.

— Туда, в зал проходите. Как вас?

— Леонид.

— А по батюшке?

— Андреевич, — смущенно ответил Леонид.

— Чая? — Леонид кивнул. — Замечательно, — задумчиво произнес старик. Взгляд его потух, а затем вновь оживился. — А сколько вам лет, молодой человек?

Леонид остановился у входа в комнату.

— Двадцать три.

— Невероятно, просто невероятно, — бормоча, Иван Арсеньевич скрылся на кухне.

Послышался грохот пустого чайника, плеск воды, шипения примуса.

Леонид вошел в комнату. Посреди зала располагался огромный стол, на котором стояла всякая посуда. Вокруг стола — венские стулья. Леонид занял один из них, а шапку пристроил на спинку. Он вновь осмотрелся — ничего особенного. Потертый диван когда-то был приятного изумрудного цвета. Кресло с высокой спинкой приставлено к окну, на сидении лежал плед, если можно назвать эту толстую ткань непонятного цвета пледом.

— Все готово, — произнес Иван Арсеньевич, входя в зал. Леонид привстал. — Нет, не надо, не помогайте, я сам донесу чайник. Вы все-таки гость. Позвольте за вами поухаживать.

Леонид раскрыл вещмешок и выложил продукты на стол.

Хозяин разлил чай и поставил чайник на стол.

— М-м, — одобрительно прогудел старик, осмотрев паек. — Замечательно. Просто королевское чаепитие. Тогда возьмите сахарную голову и наколите сюда, будьте любезны. — Он поставил перед Леонидом пластмассовую миску.

— Иван Арсеньевич, а что вы имели в виду, когда сказали: «невероятно»? Что невероятно?

— То и имел, Леонид Андреевич, что вам двадцать три. Даже не верится. — Он снял шапку, пригладил жидкие волосы и, сев за стол, придвинул чашку. — Умом-то я как двадцатилетний, а телом, увы… — Он ухмыльнулся. — Я вас старше ровно на шестьдесят лет.

— Это мне удивляться надо, — произнес Леонид, придвинув чашку.

— Все равно невероятно, а с иной точки зрения, что жизнь? Так, крошка или искорка. Дунул, растер — и нет ее.

Бледно-желтая жидкость лишь отдаленно напоминала чай. Скорее всего, решил Леонид, это травяной отвар.

— Иван Арсеньевич, вы ведь возглавляли городской исторический музей?

— Верно, молодой человек. Было дело.

— Что вы можете рассказать о Бориславском замке? То есть о дворце.

Внимательные глаза Ивана Арсеньевича застыли, разглядывая Леонида. Тонкие морщинистые пальцы машинально перебирали ручку у чашки. Леонид заметил легкую дрожь. Затем ладони медленно легли на стол, будто Иван Арсеньевич хотел разгладить скатерть.

— Я сейчас, — произнес он.

В глубине зрачков мелькнул живой огонь. Хозяин вышел из-за стола и покинул зал.

Леонид услышал, как из соседней комнаты донеслось недовольное бормотание старика. Он даже различил слова: «Да где же! Да неужели! Ах, вот она! Слава богу».

Старик вернулся с книгой.

— Я посчитал, что обменял ее на продукты. Нет, еще не успел. Откройте на сто тридцать четвертой странице. Там замечательные фотографии. Цветные. Ну, а рассказать о замке… — Он пожал плечами. — Вы, Леонид Андреевич, пожалуй, больше меня знаете. Но все ж напомню…

Фотографии действительно оказались цветными, вот только не замечательными. Качество оставляло желать лучшего. Дворец выделялся среди прочих строений. Не только тем, что стоял на возвышении. Было в творении Борислава I что-то невероятное. Нездешнее. Трудно описать простыми словами. Неземное? — Нет. Гениальное? — Возможно. Леонид так и не понял, что в нем особенного. К сожалению, он мало разбирался в архитектуре.

А Иван Арсеньевич, воодушевившись, начал рассказ:

— Император сам разработал проект данного сооружения. И интерьер, и экстерьер. Придворные архитекторы внесли незначительные коррективы, но основная идея, если можно так сказать, музыкальная композиция в камне, осталась неизменной. Еще в здании не завершили внутреннюю отделку, а Борислав поселился в нем. Затем его семья переехала. Император был деспотом и самодуром — так представляют нам учебники истории личность Борислава. И они не далеки от истины. Изучая исторические факты, это можно утверждать. Но об этом я позже скажу. Вы знаете, что в мартовскую ночь представители самых влиятельных дворянских фамилий ворвались в покои императора вместе с подкупленными ими гвардейцами и потребовали подписать манифест об отречение. Борислав отказал, его убили. А потом уж никто из правящей династии не селился во дворце. Даже такая сказка появилась, что неупокоенная душа императора бродит до сих пор по комнатам, и будет бродить, ибо она привязана невидимой нитью к собственному творению. И пока замок не разрушат, не будет покоя Бориславу. Кстати, не слышали легенду о Бориславском дворце?

— Нет.

— Однажды император прогуливался по городу и увидел архангела Даниила как раз на том месте, на пустыре недалеко от церкви его имени. Архангел перекрестил пустырь и исчез. Борислав и повелел на этом самом месте, где явился Даниил, построить дворец.

Леонид вновь обратил внимание на статью в книге. Он быстро пробежал глазами справочный материал, перевернул на другую и страницу и, вспомнив, произнес:

— Иван Арсеньевич, вы хотели рассказать о безумии Борислава.

— Да-да. Спасибо, что напомнили. — Старик посмотрел, ненадолго задумавшись, в чашку и, оторвав взгляд, продолжил: — Никакого безумия не было.

— То есть?

— Думается мне, молодой человек, излишняя экзальтированность, или, как говорят сегодня, впечатлительность, дала повод к таким суждениям.

— Почему вы так решили?

— Вот. — Хозяин поднял вверх указательный палец и улыбнулся. — Верный вопрос задали, Леонид. И я вам покажу, точнее, докажу это. Сейчас. Ждите.

Иван Арсеньевич вновь отправился в комнату. На этот раз он пробыл там недолго. С минуту тихое шуршание — и старик вернулся к столу с бордовой папкой.

— Тут, — начал хозяин, благоговейно раскрыв папку, — находятся части уцелевшего дневника Борислава Хранителя. Конечно, это копия. В свое время я ее сделал, когда работал в городском музее. По своим каналам, так сказать. Не буду расписывать подробностей… В общем… Читайте, а я пока со стола уберу.

— Вы оказываете мне такое доверие…

Белозерский удивленно посмотрел на Леонида и вымолвил:

— Может, человек человеку и волк, не спорю, но я старался жить согласно не этой формуле, а жил так, как велит сердце. Извините за пафос. Люди друг другу доверять должны, пусть и война. Этим и спасутся.

Леонид придвинул раскрытую папку и посмотрел на первый лист. Копия дневника оказалась плохой — почерк Борислава с трудом читался. Перед Леонидом была первая страница. Верхнюю половину ее занимал заголовок: «Дневник Борислава Хранителя». Но разрозненные записи не напоминали дневник. Во-первых, Леонид не заметил нумерации страниц. Во-вторых, короткие заметки, а больше никак их и не назовешь, не были помечены датой. Даже год не проставлен.

В самом начале, после листа с заголовком, вложен рисунок чернилами. Это был поясной портрет императора. Неизвестному художнику удалось добиться сходства с внешностью и осанкой Борислава. По крайней мере, Леонид именно таким и запомнил государя по парадным изображениям. Единственная деталь, что отличала этот чернильный рисунок от остальных портретов — к поясу под левую руку Борислава был пристегнут большой ключ.

…

Мы тепло простились с Францем. Расставаться с ним я не желал. Те короткие часы, что провел у него, на удивление так сильно сроднили меня с этим домом. Я знал, что больше сюда не приду. Франц так и заявил: «Мы вряд ли увидимся здесь, но все же согласно традиции нашего общества, передаю ключ. Вы теперь его хранитель. Это, конечно, некий символ, но всегда в истории человечества символы играли большую роль».

Я изъявил благодарность. Принц молчаливо посмотрел на меня, словно хотел что-то еще добавить. Я ждал. И я угадал — еще не все слова были сказаны. Напоследок он произнес: «Тебе стоит вести дневник». Я немного удивился. Франц пояснил: «Не стоит записывать то, что с тобой происходит. Можно доверять бумаге свои мысли, или так, как я делаю. Пишу выдуманную историю исключительно для себя». Я все понял. Естественно, он не хочет раскрывать нашего инкогнито и инкогнито общества. Я сказал, что это верная мысль — дневник.

—

Я забыл о своем дневнике, как только вернулся на родину.

Родина? Нет. Я чувствовал себя здесь чужим.

Так вот, вернулся к дневнику и заметил, что нет дат. Пускай. Даты для меня не имеют значения. Сейчас я заперся в кабинете, выложил на стол тот самый ключ и с горечью подумал о Франце. Да, мы не увидимся. Общество тайного знания. Что оно? Сон? Пожалуй, да. Я вспомнил о том коротком времяпрепровождении — это самые, как оказалось, счастливые минуты моей жизни. Ореол тайны — вот то, что было там. Жалею об одном: увиденное мною в путешествии не повторится. И некому рассказать о странном опыте, ведь никто не поверит. Привратник, Великий Архитектор…

Теперь я спокойнее смотрю на свою смерть. Она не пугает. Почти не пугает, лишь порой человеческая природа берет верх надо мной, и неописуемый страх завладевает душою. Случается это в минуты редкого одиночества.

—

В последний раз я расчувствовался. Размяк внутренне, а нужно быть жестоким и бить по головам. По этим тупым головам!

Я император. Ах, господи, в сторону это, в сторону…

Я стремился к власти и разочаровался: всё — пустое, всё — суета. Я не ощущаю себя императором. Я взошел на вершину, где холодно, одиноко и дуют ветра.

Чуть позже я вернусь к дневнику.

—

Я просмотрел скудные записи и удивился тому, что так долго не обращался к ним. А я ведь обещал сам себя писать выдуманную историю, но так и не начал ее. Но о чем писать? Сочинительство оказалось довольно сложным делом.

—

Вот то место, оно и помогло. Вот оно. Я написал о том, что ощущаю себя на вершине. Что я одинок. Но так ли это? Со мной моя вершина. И я понял, о чем стоит писать.

Хватит, надо бросать словоблудие, надо бросать марать бумагу. Можно извести бочки чернил и ворохи перьев, но ничего стоящего не оставить после себя. Я порой удивляюсь некоторым людям. Они одержимы бумагомарание. Щелкоперы. В их головах царит беспорядок. Их головы, как воздушные шары огромны и величественны, но пусты внутри.

Я принял решение писать раз в месяц, или даже реже. Нужно быть сдержанней и по капле выдавливать из себя драгоценную влагу слов. Я буду писать о великом учителе. Истоки такого желания, как я понял, просты. В мыслях слились воедино нынешнее одиночество и воспоминание о времени проведенном в доме Франца. Точнее, тот момент встречи с Великим Архитектором. Вот он, Великий Архитектор — и есть образ великого учителя. Образ сей возвышен и парит над суетой.

—

Есть время, и есть слова. Их немного.

Думаю, историю следует начать с вопроса. Вполне разумно, я считаю. Ты задаешь вопрос и получаешь, или не получаешь ответа.

—

«Кто ты?» — этим вопросом задавались ученики. Кроме фразы: «Он — великий учитель», их ум ничего не родил. Для них существовал образ: человек, сидящий на вершине холма и окутанный тайной. Им мерещился золотой венец на его голове.

Учитель был высокого роста с правильными чертами лица. Всегда открытый и спокойный взгляд его смотрел вглубь души собеседника. Полубог или получеловек? Чего больше? — Нет ответа.

Но он сам никогда не задавался подобными вопросами. Они были ему чужды. Он видел в них только противоестественность. Он ощущал, что окруженный ореолом восхищения, превращался в каменное изваяние. Изваяние красивое и бездушное.

Красота может быть бездушной? Возможно…

Что может быть хуже обожествления? Что может быть больнее для великого учителя и окружающих? Ведь когда он ушел, никто не поверил в его уход, потому как они мнили великого учителя богом. А с богом такого случиться не может. Он не может умереть. Никто не поверил, что так просто он бросил жизнь под ноги праздной толпе. Возможно, так и случилось, то есть ничего и не было. Не было смерти, а сама смерть — ширма, чтобы утвердить собственное величие. «Я могу, — сказал себе великий учитель, — и я это сделаю». И сделал. Было ли это, не ясно. Для них это осталось тайной.

Итак…

Он, сидя на высоком холме, обозревая жизнь людей, понял одно: время пришло оборвать нить, чтобы не превратиться в холодный камень. Он не хотел вызвать человечество на суд, не наказать этот еще молодой мир, учитель хотел изменить свое положение в нем.

—

Сердце мое еще бешено стучит и в пальцах дрожь. Я понял, что испытывает мой великий учитель, находясь на вершине и смотря на человечество сверху вниз. Он испытывает страх высоты.

Если описывать экстрактно, то мне продемонстрировали новое средство, точнее аппарат для наблюдения за врагом — воздушный шар. Поднявшись высоко, с него можно обозревать вражеские позиции. Очень полезное изобретение, вот только я, оказавшись в воздухе, испытал вначале захватывающее дух ощущение. Не знаю, испытывают ли нечто подобное птицы? Хотя это ребяческая мысль. Птицы воспринимают полет как данность. Они не обращают внимания на высоту. Да и думают ли они? Вряд ли.

В корзине со мной был генерал и умелец, что изобрел сей аппарат. Умелец объяснил особенность работы: в шар нагнетается горячий воздух, за счет оного мы и поднялись. Лучше бы он не объяснял. Когда знаешь устройство и способ действия аппарата, то лучше других замечаешь его недостатки. Ты понимаешь насколько всё хрупко. Эта мысль насторожила меня. Да еще ветер дул так сильно. Я испугался, что он надует голову, и она лопнет подобно мыльному пузырю.

Вскоре мы оказались на земле. Всё прошло благополучно. Я был как сомнамбула, но взял себя в руки. Я отметил труд умельца, сказав, что аппарат, безусловно, полезен.

Не помню, как пришел сюда и записал эти строки.

Мне кажется, что ветер еще шумит в голове. Может, я действительно надул ее?

—

Они хотели раскрыть тайну великого учителя, которой не существовало. Особенно был настойчив в этом один ученик. Он часто произносил два простых слова: «Кто ты?» Но учитель молчал. Остальные смотрели на учителя, как на кумира, ожидая ответа.

Однажды в жаркий день разлитая духота загнала их под сень деревьев. Люди сидели в тени и молчали. Янтарный день медленно пылал. Казалось, солнце с трудом пробирается сквозь синий пепел небес. Они запомнили этот день не жарой, а тем, что сказал учитель. Он приподнялся и обратился к ученикам:

— Кем вы меня считаете?

Вопрос обескуражил. Ученики посмотрели на учителя и переглянулись меж собой. Во взглядах их были удивление и растерянность.

— Кем вы меня считаете? — в голосе прозвучал металл.

— Царем мира! — ответил тот настойчивый ученик, что чаще других задавал вопрос: «Кто ты?»

Учитель выдохнул тяжело и сел, прислонившись спиной к дереву. Он закрыл глаза и его мысли блуждали далеко отсюда. Они витали в прохладной выси. Ему показалось, что мысли прозрели в будущее.

Он открыл глаза и вымолвил:

— Странно. Ты больше всех сомневался, больше всех задавал вопросов, но первым без колебания ответил на мой вопрос.

И после паузы учитель добавил:

— Мне нужен брат.

Ученики промолчали. Они решили, что учитель приблизил к себе того, кто сказал о царе мира. Но они ошиблись. Учитель в это мгновение острее ощутил одиночество.

—

Порой мной одолевает душевная слабость. Обычно по утрам. Просыпаясь, будто насильно выцарапываешь себя из сновидения. Хочется остаться там. Но мгновение спустя, открываешь очи и надеваешь маску, становясь императором.

Ах, вот оно что! Маска! Вспомнил! Сегодня мне приснился Франц. Я заметил, что он чаще и чаще приходит в грезах, и я не решаюсь назвать наши встречи сном. В них, в этих встречах, наличествует нечто медитативное.

Медитативное…

Это слово я услышал и запомнил тогда, когда был в доме Франца. Да, иногда меня посещает мысль о том, что сны мои вещие, не все, а только те сны, в которых я вижусь с Францем. Но я, к сожалению, ничего не помню. Помню лишь о встречи, но о чем мы беседуем — не помню. Мы разговаривает в комнате привратника. Он молчаливым силуэтом присутствует с нами. Беседы идут, но я все забываю, когда пробуждаюсь.

Царю Соломону приснился сон. Проснувшись, он его не запомнил, лишь вынес из мира потустороннего ощущение важности. Сон был вещим. Так и у меня.

—

Он сказал о брате, но, сказав: «А», учитель должен всегда говорить: «Б». Сказав слово, учитель должен всегда переходить к делу.

Отдохнув в тени деревьев, они отправились в путь.

Путь предстоял быть долгим.

Где бы ни пролегала их дорога, учитель с надеждой вглядывался в чужие лица, ища родное и неуловимое лицо. Лицо единственное. Лицо того человека, которого он сможет наречь братом не по духу или крови, а по внешнему сходству. Учитель наконец-таки нашел его в большом городе, что был древним и величественным, как путь сквозь время. В этом есть знак свыше: именно здесь и именно сейчас он отыскал человека, когда всякая надежда, казалось, угасла.

От сердца отхлынула печаль. Душа возрадовалась. Он вызнал, где проживает нареченный брат, и один отправился к нему. Ученики не должны были знать о существовании брата.

Он вошел в дом и увидел его.

Тот настороженно посмотрел на гостя, но отогнал беспокойство, ибо одежда не выдавала в пришельце знатного господина. Да и в госте не угадывалось ничего разбойничьего.

— Мир дому твоему, — сказал великий учитель.

— И тебе желаю мира, незнакомец.

— Не откажешь ли в приюте страннику?

— Законы гостеприимства чту, — сказал хозяин, указывая путь к столу.

Они трапезничали в молчании, возлежав перед яствами. Хозяин не мог не заметить некоторого сходства незнакомца с собой.

Наконец пришелец вымолвил:

— Вкусив гостеприимства от твоего стола, благодарю и хочу открыть перед тобой сердце. Желаю вкусить одиночества, чтобы выдержать единственную битву с самим собой. И вижу в тебе помощника в этом непростом деле.

— В добром деле я тебе помогу, и готов выслушать.

— Так слушай…

—

Всё, это последняя запись в дневнике.

Я опять виделся во сне с Францем. Я разговаривал с ним, но на этот раз запомнил его слова: «Это случится сегодня». Я всё понял. Нужно принять судьбу такой, какова она есть.

Пишу эти строки на исходе дня. За окнами весна, но темнеет еще рано. Хотя какое мне дело до того, что происходит за окнами? Я посмотрел в зеркало и вспомнил о последнем путешествии, когда привратник провел сквозь комнаты и показал будущее.

Прекращаю писать. Кажется, я расслышал шаги.

V

Леонид выпил чай и, поблагодарив Ивана Арсеньевича, покинул дом.

В той книги, вспомнил Леонид, на сто тридцать четвертой странице кроме снимков была схема местоположения Бориславского замка. Его потянуло туда. Он решил, что если побывает на той улице и увидит строение, то будет поставлена точка в данной истории. Истории, которая по непонятным для него причинам беспокоила, как заноза. Что с того, что посетил кошмар? Какая связь чудовища с Бориславом? Отчего разум решил сыграть с ним в игру, связав историю императора и видение монстра. Много, очень много вопросов, ответом на них было молчание.

Поэтому-то Леонид и свернул с привычного маршрута. Он возвращался другой дорогой.

Улица, на которой располагалось историческое здание, шла в гору. Дворец Борислава, стоя на возвышении, при свете дня выглядел сиротливо, будто прибитый и притихший. Не было в нем величественности замка — крепости, призванной защищать своего хозяина. Император гордо называл дворец замком, принимая желаемое за действительное. Строение не защитило его, став могилой. Борислав был убит.

Сферообразный купол дворца зиял дырой, словно человеческий череп, пробитый пулей. На ступенях сидел ребенок. Леонид удивился. Он замедлил шаг, чтобы лучше разглядеть мальчишку в потрепанном пальто.

Леонид остановился.

— Ты чего сидишь? Иди домой, — произнес он.

Мальчик встал и вперил в Леонида черные угольки испитых глаз, но никуда не ушел и ничего не ответил.

— Дом разбомбили? — начал допытываться Леонид.

— Нет. Просто никого нет. Родители умерли.

— Когда?

— Сегодня.

— Родственники? Знакомые?

Мальчик отрицательно замотал головой. То ли родственников не было, то ли он не хотел идти к ним. Детский взгляд вселил тревогу. Усталый. Загнанный. Леонид подошел ближе и, протянув мальчишке руку, сказал:

— Леонид.

— Сашка.

Ладонь Сашки оказалась холодной как лед.

— Тогда пойдем со мной.

Сашка ничего не ответил. Да и зачем нужны слова, когда и так и все ясно. Они в молчании дошли до дома, где располагался взвод.

Лишь, перед тем как войти в дом, Леонид спросил Сашку:

— Тебе сколько лет?

— Девять.

Не похож он был на девятилетнего мальчика. От силы пять.

Леонид рассказал командиру о Сашке. Командир понимающе кивнул и распорядился «найти место для нового квартиранта».

Солдаты накормили Сашку: разогрели банку тушенки, напоили чаем с куском сахара. Мальчишку от еды и тепла разморило, и он уснул. И спал он долго. Леонид даже испугался за него, но ровное спокойное дыхание и здоровый румянец говорили, что все в порядке. К вечеру Леонид лег рядом с ним.

Уснул быстро.

Ночью Сашка разбудил Леонида, осторожно дотронувшись до кисти.

— Дядь Лёнь, — прошептал он.

— Что?

— А вы меня не бросите?

Леонид удивился. Он сонно протер глаза и внимательно посмотрел на Сашку. Глаза ребенка смотрели не по-детски сосредоточено. Усталости не было, но та тревога, что заметил Леонид еще у Бориславского дворца, осталась.

— Обещаю, что не брошу.

— Правда-правда?

— Да. Я поговорю с командиром. Завтра мы покинем город. Поедешь с нами.

— А куда поедем?

— Далеко.

— Это хорошо. А как скоро?

— Утром. Спи. Завтра все узнаешь.

Сашка закрыл глаза. Леонид еще смотрел на него, ожидая, когда тот уснет. Наконец ровное дыхание сказало, что сон вернулся к ребенку. Леонид смежил веки, и сон пришел быстро. Он был рваным и беспокойным, но что снилось, Леонид не вспомнил.

Утром взвод отправился в обратный путь.

Сашку взяли в гуманитарный конвой и вывезли.

Было ясно, что Сашка не будет мотаться вместе с солдатами, и в первом населенном пункте пришло время прощаться.

— Дядь Лёнь, не бросай меня.

Леонид опустился на колени и, обняв Сашку за плечи, прижал к себе.

— Дядь Лёнь, — опять запричитал ребенок.

— Хочешь быть настоящим солдатом? — Сашка кивнул. — Чтобы не случилось, никогда не опускай рук, — произнес Леонид прописную истину.

— А ты вернешься и заберешь меня?

— Да. Обязательно.

— Слово солдата?

— Слово солдата. — Леонид отстранил Сашку и, держа его за плечи, добавил: — Я тебя обязательно найду. Обещаю. Знаешь, давай, сделаем так…

Леонид, достав из кармана огрызок карандаша и кусок бумаги, написал: «Барков Александр Леонидович, девять лет. Отец: Барков Леонид Андреевич». И ниже свою дату рождение и адрес, по которому проживал до войны.

— Береги эту записку.

Сашка кивнул.

Леонид расстался с ним.

— Ну, что? Пойдем? — спросил Данила.

Леонид кивнул. Данила странно улыбнулся.

— Ты чего так смотришь?

— Мне сегодня Исашка приснился. И я верю, что все будет хорошо.

— А я нет. Я не верю. Я знаю, что все будет хорошо.

— Тем более. — И опять эта странная улыбка.

…

Было холодно и темно. Борислав очнулся на полу и решил, что чувства обманывают или он ослеп. Его окружала кромешная тьма, сколько бы он не всматривался. Он лежал в луже крови — левая кисть нащупала вязкую жидкость. Кровь уже застыла. Значит, прошло достаточно времени, но император не верил времени. Он не доверял ничему. Он ощущал себя выброшенным в безмолвное пространство. Вне границ вселенной. Туда, где нигде и никогда. Эта комната — краем сознание Борислав понимал, что он в той же комнате — всего лишь декорация, прелюдия к чему-то более важному — вот единственно верное чувство.

Борислав услышал шаги. На этот раз одинокие и вкрадчивые. Кто-то вошел в дверь. Борислав не видел кто. Он лежал спиной к вошедшему.

— Вставай, — прозвучал голос привратника.

Борислав поднялся. Он машинально отер одежду от крови, но одежда оказалась чистой. Пятно на полу исчезло. Борислав это рассмотрел, ибо привратник вошел в комнату со светильником.

Светильник отбрасывал дрожащие желтые пятна на пол и стены.

— Чему удивляешься?

— Тут была кровь, — растерянно произнес император.

— Ты правильно заметил, что была. Была и исчезла. Следуй за мной.

— Куда?

— Ты встретишься с верховной сущностью. Предваряя твои вопросы, скажу, что с сущностью ты виделся и раньше. Так что, больше ни слова.

Они двинулись в молчании, прошли через дверь, в которую недавно врывались заговорщики. Привратник и император преодолели неосвещенный коридор и остановились у выхода.

— История повторяется. Я должен снова сказать тебе: дальше ты сам, — заговорил привратник. — За этой дверью ждет тебя Великий Архитектор. То, что он поведает, я и так знаю наперед, поэтому не имеет смысла быть с тобой. Иди.

— Так Великий Архитектор это и есть верховная сущность?

— Да. Иди.

Борислав открыл дверь и очутился в доме Франца. Что делать дальше император знал: надо подняться на второй этаж и зайти в ту комнату, где когда-то он отправился в первое путешествие.

Борислав поднял взор и увидел в конце лестничного марша Великого Архитектора. Старик, не отрываясь, смотрел на него. Смотрел долго. Секунды длились годами.

— Поднимайся, — наконец разорвав тишину, вымолвил Архитектор. Голос его прозвучал негромко, но разборчиво и уверенно.

Борислав начал подниматься. Все выше и выше. Ему казалось, что жизнь его медленно течет мимо, а ступени — это года, ставшие памятью о былом. Картины минувших лет проходили перед мысленным взором, как плыли те портреты неизвестных людей с завязанными глазами. Портреты, висевшие вдоль стен коридора, в конце которого находилась дверь в зеркальную комнату.

Но сколько бы он не делал шагов, не приближался. Великий Архитектор был недосягаем. Он все также стоял в конце лестничного марша и сосредоточенно наблюдал за Бориславом.

Наконец император закончил свой путь.

— У тебя есть ключ. Открой, — сказал Архитектор.

Борислав отстегнул от пояса ключ и, открыв замок, вошел в комнату.

— Забудь, как звали тебя в земной жизни, — продолжил Архитектор. — Теперь Хранитель — твое имя.

Хранитель сделал пару шагов и застыл в ужасе. Это была та самая комната, но она не пустовала. В креслах сидели члены общества тайного знания, среди которых был и он. Хранитель испуганно впился взглядом в себя. Двойник императора, откинувшись на спинку, казалось, спал. Но ужас, что пропитал даже воздух комнаты, нашептал ему: они не спят, разве не видишь, они не дышат, они мертвы.

— В чем дело, Хранитель?

— Великий Архитектор, мое путешествие не закончилось?

— Почему ты так решил?

— Но…

Архитектор поднял руку, приказывая молчать.

— Разве ты не знаешь, что времени, как понимают его люди, не существует? Нет прошлого, настоящего и грядущего. Все эти три категории одномоментные. Они здесь и сейчас. Но хватит об этом. Я встретился с тобой не для этого.

Великий Архитектор осмотрел комнату, и Хранитель на мгновение увидел орлиный профиль старика.

— В земной жизни я всегда носил имя Даниель, — вперив взор в Хранителя, заговорила верховная сущность. — Я был всегда, только имя с небольшими изменениями сопутствовало мне.

— Так значит вы…

— Да, Хранитель. Все верно. Солдат Данила и архангел Даниил — это я.

— Тогда я ничего не понимаю. Точнее… — Ум Борислава оказался беспомощным перед этой загадкой. Именно ум императора, ум человеческий. Борислав не ощутил той уверенности, еще не мог твердо сказать, что покончил с земной жизнью, что отрезал метафизическую пуповину, связывающую его с прошлым. Он не чувствовал себя Хранителем, держателем ключа, который сейчас был пристегнут к поясу.

— Все просто, — вымолвил Великий Архитектор. — На протяжении тысячи лет я собирал людей и передавал через них тайное знание. Среди прочих нуждался я и в Хранителе Ключа, чтобы запирать знания от людей неподготовленных. И я нашел его. Это был ты, но ты оказался не готов. Ты был излишне экзальтирован, и не овладел еще своими страхами. Открыв дверь в тайное знание, ты впустил в земной мир страх.

— Но как? Разве в тайном знании есть страх?

— Знание лишено эмоций. Но знание приходит через человеческий ум. Ты сумел пройти зеркальную комнату, но не смог избавиться от страха. Он прокрался по твоим следам. Следам ума. Ты привнес страх в жизнь земную.

— Я не глядел в отражения.

— Возможно, ты не помнишь того момента, когда глянул в зеркала. Ведь ты мог сделать это неосознанно. Мне удалось задержать страх в Бориславском дворце. Однако это не помешало ему отравлять город и умы горожан.

— Значит, видение осьминога Леонидом реально?

— Да. Леонид увидел твой страх таким.

— Великий Архитектор, история о солдатах реальна? Но почему меня пытались все время убедить, что все иллюзорно?

— Лишь для того, чтобы ты взглянул на страх со стороны, чтобы смог получить власть над ним. Но все прошло не так гладко. Теперь ты должен лишить страх возможности отравлять город. Ты должен запереть его в этой комнате.

— Почему здесь, ведь страх обитает…

— А ты посмотри в окно.

Борислав в волнении подошел к окну и увидел то, чего и не предполагал увидеть. Не было того пейзажа, что открывался из окна дома Франца. Это другое место. Это город. Тот самый. Император разглядел знакомый проспект, покрытый снегом, дома, холодное зимнее небо. Такой вид открывался из окна его кабинета в Данииловском замке. Он у себя дома. А время… Это не его родной восемнадцатый век. Это время, в котором жил солдат Леонид.

Или еще живет? Не важно. Будущее, настоящее и минувшее — только привычка ума.

Борислав бросил короткий взгляд на кресла. В них все также, будто манекены, сидели люди. Опять мелькнула мысль о продолжающемся путешествии.

Борислав перевел взгляд на Великого Архитектора.

— Теперь есть только одно верное средство, — сказал тот. — Ты запираешь эту комнату, и страх останется здесь навсегда. Он будет уничтожен вместе с дворцом.

— Верно ли я понял, что все эти двести лет комната была открыта?

— Да. Метафизически.

Они покинули комнату. Борислав закрыл дверь.

— Теперь все. Ключ верни мне. Я передам его другому Хранителю.

— И кто он?

— Странно то, что для посвященного ты задаешь те вопросы, на которые уже знаешь ответ.

И император знал. Конечно же, все ясно без слов. Ведь это просто внутреннее волнение. Оно, подобно шторму, взбаламутило мысли, лишив их стройности и последовательности. На самом же деле…

Солдат Данила — это Великий Архитектор. Верховная сущность. Данила рассказал Леониду о чудовище. Намекнул. Затем нападение железной птицы. Леонид видит монстра. Разум Леонида пытается связать кошмар с историей Данииловского замка. Леонид полусознательно стремится к замку. А до этого Данила поведал историю мальчика Исаака, словно внес незаметную черточку в хитросплетенную вязь событий, мыслей и чувств. История нужна была для того, чтобы Леонид наверняка забрал Сашку к себе.

Сашка?

Бориславу привиделось, что поток мыслей застыл на мгновение. Император пытался не дышать, словно побоялся спугнуть догадку. Сашка? Вопрос, как тревожный звон колокола. Не он ли, Сашка, и есть новый Хранитель? Или Леонид теперь Хранитель, а Сашка — ключ, открывающий дверь в тайное знание?

Мысли спутались, и Борислав прогнал нелепые догадки. Все просто, как говорил Великий Архитектор. Значит, кто-то из них и есть новый Хранитель.

Борислав поймал взгляд Архитектора. Он смотрел на ключ, который бывший Хранитель машинально вертел в пальцах.

— Я все понял, — сказал император, отдав ключ. — Я только желаю задать один вопрос. В чем самая сокровенная тайна мироздания? Ведь наше знание о нем многослойно и где-то хранится сердцевина всего. Что она собой представляет?

— Ты пытаешься получить все сразу, а не собирать по крупицам. Хорошо, я скажу. Ты спросил о сердцевине. Вспомни маски. Одна прячется под другой. И последняя маска скрывает первую. Сердцевина прячется в начале и в конце, а все они находятся в тебе, — произнес Великий Архитектор и, повернувшись спиной, стал уходить.

— И это все? — голос Борислава предательски дрогнул.

Архитектор застыл на месте. Он чуть вжал голову в плечи, спина его напряглась, точно в ожидании удара. Голова старика повернулась. Император вновь увидел орлиный профиль Архитектора.

— Борислав, чистый лист бумаги поведает тебе больше, чем он же, но исписанный длинными и витиеватыми объяснениями.

…

Слова Леонида оказались правдой. Все сбылось. Все было хорошо. И чувство это не слепая вера, а знание. Леонид и Данила прошли войну. Леонид усыновил Сашку, и в первое мирное лето он вместе с ним приехал в город.

На Леонида нахлынули воспоминания. Он захотел узнать о судьбе Ивана Арсеньевича, но так ничего и не добился. Говорили, что его увезли с другим гуманитарным конвоем, потому как старик стал совсем плох. Пришлось увезти, хоть и уезжать ему не хотелось. Дальше след Ивана Арсеньевича терялся.

Они побывали на улице, где раньше жил Сашка. Просто побродили по старым местам. Сашка рассказал о своей жизни до войны.

Затем они заглянули на улицу, где стоял Бориславский дворец, но его там не оказалось. Они простояли несколько минут, смотря на пленных, которые закладывали фундамент. Прораб рассказал им, что замок Борислава был уничтожен в одну из бомбежек, а теперь администрация города решила реконструировать его.

Леонид улыбнулся про себя. Что ж, решил он, по крайней мере, душа императора упокоилась с миром. Будет стоять новое здание еще лучше прежнего, но, конечно, это совсем не то, что было раньше.