ГЛАВА XV

Когда солнце добралось до зенита, мы решили сделать более продолжительную остановку на удобной лесной поляне возле протекавшего ручья. Следовало отдохнуть и подкрепиться. Я не мог этому не порадоваться, потому что, во-первых, сильно проголодался, во-вторых, здорово устал, в-третьих, коллективный обед существенно облегчал мой рюкзак, доверху набитый припасами от Марии.

За разведение огня взялся Никита. Расчистив небольшую площадку, он сложил шалашиком несколько толстых веток, подвесил над ними котелок с водой, отошел на два шага и принялся сверлить ветки взглядом, что-то бормоча себе под нос. Через минуту в будущем костре появился слабый дымок, который, впрочем, вскоре исчез. Следующие десять минут Никитиных усилий тоже не принесли желаемого результата. Огонь не хотел загораться. Постепенно вокруг представления собралась публика. Никита покраснел от напряжения, гипнотизируя вредные деревяшки. В какой-то момент я даже испугался, что парень сам вспыхнет от усердия.

Наконец, с земли поднялся Федор, не спеша подошел к сложенным бревнам, внимательно их осмотрел и отставил одну деревяшку в сторону. Оценив получившуюся композицию, Федор сказал:

— Так. Ну, вот теперь попробуй.

Никита вновь сосредоточился на костре. Раздался хлопок, и мы все увидели его растерянную физиономию, покрытую черной сажей.

— Ну, па, ну зачем? — парень готов был расплакаться от обиды под дружный хохот зрителей.

— А затем, что надо было учиться и повторять, когда я тебе показывал, а не девчонкам глазки строить. Двоечник. Смотри внимательно и запоминай.

Федор вновь собрал разлетевшиеся дрова в пирамиду, тихо произнес заклинание, и под котелком весело заплясали языки пламени.

Я все это время порывался предложить свою зажигалку, но не стал вмешиваться в процесс воспитания молодого поколения.

Мы с Олесей лежали рядом на теплой, нагретой полуденным солнцем хвое, которая покрывала землю мягким ковром. По синему лоскуту неба, обрамленному верхушками вековых елей, медленно проплывали белоснежные облака. Мир вокруг был прекрасен. Он неожиданно ворвался внутрь меня, стал моим собственным, по-хозяйски заняв место в сердце и вытеснив наружу как нечто лишнее и чужеродное все, что казалось мне моим до сих пор. Йель, бизнес, московские пробки, дорогие развлечения, придуманные привязанности — все стало чужим и ненужным. Кроме отца, конечно.

Мне было хорошо с этими людьми. До меня доносились обрывки их разговоров, негромкая беседа Федора с сыном. Я не прислушивался, но было очень тепло на душе оттого, что просто чувствовал их рядом. И сейчас, покинув Заречную и пытаясь добраться до Москвы, я двигался из дома, а не домой.

— Олеся, — тихо позвал я, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от кусочка синего неба с белым облаком, похожим на Муми-тролля.

— М-м-м?

— Я забыл сказать, что люблю тебя.

— Я знаю.

— И?

— И.

— Это хорошо. «И» — это просто здорово!

Муми-тролль помахал сверху на прощание мягкой белой лапой и скрылся за кронами деревьев. Ему на смену тут же пришла узкая полоска реверсивного следа самолета, протянувшаяся с востока на запад. Посверкивающая на солнце иголка лайнера в руке этого небесного портного сшивала белой нитью два мира — мой прежний, ненужный уже, и новый, близкий и родной, недвусмысленно напоминая, что в старом мире у меня остались неоконченные дела и так легко я от него не избавлюсь.

— Подъем, голубки, — подтвердил мои размышления громкий голос Федора, — нам еще топать и топать.

Моя радость по поводу опустошения собственного рюкзака оказалась преждевременной. На освободившееся место перекочевало несколько небольших канистр с бензином для лодочного мотора. Я не возражал. Так было справедливо.

К знакомой сторожке наш отряд вышел уже на закате. Все очень устали, но, скинув груз и быстро перекусив, наши помощники двинулись в обратный путь. С ними был отправлен и Никита. Места в маленькой лодке хватало только на троих, да и то с трудом.

— Ничего, налегке да к своим женам они доберутся гораздо быстрее. К полуночи будут дома, — объяснила мне ситуацию Олеся. — А темнота им не помеха, мы хорошо видим ночью.

Оставшись втроем, мы некоторое время провозились с лодкой, готовя ее к путешествию. Навесили двигатель, заправили его бензином из канистр. Чтобы пройти мимо Крестовского в темное время суток, нам надо было стартовать утром. Предстояло идти против течения, мотор был не слишком мощный, и дорога могла занять много времени. В конце концов, все было готово, и мы отправились в сторожку, чтобы немного поспать перед опасной и долгой дорогой. Деликатный Федор остался снаружи, устроив себе постель из еловых веток и приспособив под голову свой рюкзак. Мы с Олесей разместились на узком дощатом настиле, который заменял кровать в сторожке, тесно прижались друг к другу и тут же уснули.

За крошечным незастекленным оконцем нашей избушки было уже светло, когда нас разбудил резкий звук выстрела. Я вскочил и распахнул дверь сторожки. На берегу стоял Михаил с охотничьим карабином наперевес. Федор скорчился на земле, держась за живот. Его пальцы были в крови. Силантьич сидел в лодке у мотора, не давая ей уплыть от причала.

— О, а вот и наш герой-наследничек, — ухмыльнулся Михаил, переводя дуло карабина с Федора на меня. — Силантьич, живехонький он, да еще и с бабой красивой. Ты ведь клялся, что утоп. Мы его труп два дня по порогам ищем. Ну, это мы удачно зашли. Прощавай, Саша, ничего, как в кино говорят, личного.

Он поднял карабин и нажал на спусковой крючок. В то же мгновение какая-то сила отбросила меня в сторону.

— Слышь, Силантьич, — закричал Михаил, — я, кажись, в бабу попал. Сам не пойму как. Жаль, думал позабавиться после. А, хрен с ней.

Он вновь прицелился.

Я бросился вперед, между мной и Михаилом было метров десять. Внезапно, опередив меня, мимо промелькнула черная тень. Голова Михаила, пролетев по высокой дуге, вращаясь и разбрызгивая вокруг кровавые фонтанчики, с глухим стуком упала на дно лодки рядом с Силантьичем.

На еще дергающемся теле бандита стоял волк. Со вздыбленной шерстью и окровавленными клыками в раскрытой пасти, он больше был похож на дьявола из преисподней, чем на волка. Силантьич, переводя безумный взгляд с лежащей рядом с ним головы на огромного зверя, взвизгнул от ужаса, резко крутанул ручку газа на реверс. Мотор взревел, лодка отпрыгнула от берега, кормой зацепив за круглый валун. Ее развернуло поперек течения, нос резко задрался вверх, затем лодка накренилась на борт и перевернулась. Лицо Силантьича с раскрытым в крике ртом на миг мелькнуло над стремительной водой и пропало в водоворотах.

Я бросился к Олесе. Она лежала вверх лицом, и ее всегда такие прекрасные и живые глаза были широко раскрыты и пусты. В них только отражались, проплывающие по небу облака. Из уголка рта протянулась кровавая дорожка. В центре груди расплылось красное пятно. Олеся была мертва.

Я опустился рядом на землю, положил ее голову себе на колени. Чернота отчаяния, словно болотная тина, заполняла меня изнутри, поднимаясь все выше и выше, ослепляя глаза, затыкая уши. Слезы, катившиеся из моих глаз, тоже, кажется, были черными.

— Как же так, как же так? — я повторял этот бессмысленный вопрос, не слыша себя. Я гладил ее волосы, вытер пальцами окровавленные губы.

Черное нечто заполнило меня полностью и вырвалось наружу. Я закричал, и это был не человеческий крик. Человек так кричать не может. Это было все, что угодно — рев, рык, вой.

— Я беру твою боль. Я БЕРУ ТВОЮ БОЛЬ.

Наконец, сознание сжалилось надо мной и погасло. Последнее, что я увидел, были гнущиеся от страшного ветра ели, сыплющиеся на мою голову хвоя и целые ветки. Наша лодка, переворачиваясь и разваливаясь, покатилась по берегу, волк, скуля, прижался к земле и Федор, который пытался ползти ко мне, зажимая рану на животе.

Глава XVI

Я иду по огромному пустому коридору со множеством дверей. Вокруг почти темно. Редкие слабые лампы делают коридор похожим на заброшенный перегон метро. Я заглядываю в комнаты, открывая дверь за дверью. Моя квартирка в Нью-Хейвене, Женька босиком в моей рубашке возится с кофейным аппаратом. Обернулась с улыбкой, помахала рукой. Значит, не сердится, простила. Вот моя детская комната в особняке отца. Мама еще здесь, с нами, пытается собрать разбросанные по полу игрушки. Все уже сказано, пережито, забыто. Я тихонько прикрываю дверь и иду по темному коридору дальше. Кабинет отца. Он что-то энергично говорит в телефонную трубку. Мне нельзя ему мешать, когда он работает, я помню, но как же приятно видеть его молодым и здоровым.

Некоторые двери заперты. Они из будущего, за ними еще ничего нет. Дальше, дальше. Я ищу дверь, которая мне нужна. Я слышу негромкую музыку, приоткрываю дверь. Это комната в коммуналке. Из окна с белыми занавесками льется яркий солнечный свет. На стене портрет Сталина, рядом висит черная тарелка репродуктора, музыка идет оттуда.

«Кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?»

Молодая хорошенькая девушка за столом зачарованно смотрит на радиотарелку, висящую под потолком, словно это телевизор, и притоптывает в такт музыке ножкой.

«Не спи, вставай, кудрявая! В цехах звеня, страна встает со славою на встречу дня».

Я стою на пороге комнаты, не решаясь войти. Девушка поворачивает голову, замечает меня.

— Заходи, Сашенька, заходи, внучек. Чего в дверях застыл?

Я делаю шаг вперед. Солнечный свет исчезает. Цветастые обои оплывают грязно-серой масляной краской. Бравурные аккорды песни превращаются в железный лязг захлопнувшейся за моей спиной двери, слышно, как проворачивается ключ в замке. Меняется и облик девушки. На нарах сидит уставшая женщина, затравленный взгляд, опухшее от побоев лицо, синие полосы на запястьях от наручников.

— Вот видишь, как обернулось, Сашенька. Действительно, «И встречный, и жизнь — пополам».

Пол под ногами резко дергается, раздается паровозный гудок. Я падаю на деревянную полку в прокуренном общем вагоне.

— Я Варя. Не узнал? — женщина, взглянув на меня, снова отворачивается к окну, за которым мелькают заснеженные деревья, переезды с опущенными шлагбаумами, домики за покосившимися заборами.

— У вас должно было сохраниться наше фото, мы после свадьбы с твоим прадедом в ателье фотографировались. Нет? Жалко.

Моя прабабка Варвара вытирает слезы смятым платочком.

— Смотри, мой маленький, — она кивает на вагонное окно, — если мир вокруг убегает назад, значит, ты движешься вперед. Это всегда так, даже если ты возвращаешься. Иди, милый, нечего тебе здесь делать. Не время еще. И невесту свою ты зря тут ищешь. Ее здесь нет, а тебе пора возвращаться, тебя ждут.

Боль. Страшная боль в груди. Меня разрывает на части. Через секунду боль стихает. Я слышу голос Федора, который меня зовет. Вспоминаю все, что случилось. Олеся. Хочу снова впасть в забытье, ничего не помнить, не чувствовать, не понимать. Но не получается. Что-то мокрое мажет меня по щеке. Приходится открыть глаза.

Я уперся взглядом в желтые глаза волка, который намеревался снова облизать мне лицо.

— Олеся живет. Олеся хорошо. Ты вернул. Федор. Помоги Федору. Ему больно. Ты можешь, ты Основатель, — сказал волк в моей голове. И, видимо, на всякий случай, чтобы я снова не вырубился, лизнул меня в щеку.

Приподнявшись с земли, я огляделся. Олеся лежала рядом. Ее глаза были закрыты, грудь спокойно поднималась и опускалась в такт дыханию. Она спала. Я расстегнул окровавленную рубашку на ее груди. Под разорванной пулей тканью кожа была чистой и розовой. Волк, убедившись, что я бодрствую, лег рядом с Олесей и закрыл глаза.

— Пусть спит, не буди. Она еще очень слаба.

Я обернулся на голос. Федор сидел на земле, прислонившись спиной к дереву.

— Ну ты, Александр, силен, — морщась от боли, произнес он. — Знаю я случаи, когда смертельно раненых удавалось спасти, но чтобы с того света мертвого вернуть… Нет, такого даже в наших легендах не найдешь. Сам ты как?

— Нормально, Федор.

Я нежно гладил спящую девушку по голове, не в силах остановить катящиеся из глаз слезы. Я сам возвращался к жизни вместе с любимой. Каким-то другим зрением я видел тонкие светящиеся нити, соединявшие меня с нею, с Федором и даже с Чернышом. Фигуры людей окружала разноцветная аура. У Олеси она была ровная, только внизу живота пульсировала яркая голубая искорка — еще одна жизнь. Наш ребенок.

У Федора аура была другая. С красными всполохами боли и черным пятном в районе солнечного сплетения. Как раз там, куда угодила пуля. Я знал, что надо делать. Подойдя к другу, я опустился на колени и положил руку на его рану.

— Тебе будет больно, — предупредил меня Федор. Лоб друга был покрыт испариной, но его трясло от холода из-за большой потери крови. Я понимал, что времени у меня и у него осталось очень мало.

— Знаю. Ничего, потерплю.

Я закрыл глаза, посчитал до трех, набираясь решимости, и произнес:

— Я беру твою боль.

Сначала мне показалось, что ничего не получилось. Несколько секунд я сидел неподвижно, напряженно прислушиваясь к своим ощущениям. Вдруг руку, которая лежала на ране Федора, обожгло, как будто по венам вместо крови пустили расплавленный свинец. Огонь перепрыгнул на тело, пометался внутри, словно в поисках правильного места, потом упал в живот, взорвавшись там болью. Второй рукой пришлось опереться о землю, стараясь не потерять сознание. Еще через секунду боль ушла бесследно, оставив после себя только смертельную усталость.

Я взглянул на Федора. Его до этого белое как полотно лицо вновь наполнялось жизнью. Шторм красных и черных всполохов в ауре тоже утихал. Значит, ушла боль, терзавшая его. Федор с опаской аккуратно вытер кровь. Раны больше не было.

Мы посидели еще немного, приходя в себя. Я неотрывно смотрел на спящую неподалеку Олесю, будто опасаясь ее вновь потерять, если отвернусь хоть на минуту. И думал о своем сне-видении. Вот, значит, как выглядит время изнутри — длинный коридор со множеством дверей. И моя прабабка Варвара. Мне никогда не приходило в голову, что она тоже, как все люди, была когда-то молоденькой симпатичной девушкой. Это смешно, конечно, но правда не приходило. Я всегда представлял ее в образе древней старушки.

«Спасибо, Варя, — произнес я мысленно. — Ты спасла нас тогда, в тридцать седьмом, сбежав из тюрьмы НКВД, но не вернувшись домой, хотя тебе так хотелось к любимым мужу и ребенку. Спасла и меня сейчас, вытолкнув снова в жизнь из этого бесконечного коридора отчаяния, в который угодил мой разум. Спасибо тебе, Варенька».

Легкий теплый ветерок коснулся моего лица и прошелестел в ветвях: «Да ладно, внучек. Какие счеты? Мы же семья».

Продолжение следует