Рассказ четвёртый. Двуликий Янус

Гилберт задумчиво фыркнул, устраиваясь поудобнее на кровати. Широкой, с какими-то символами, вырезанными на стенке. Постель была удобной — не слишком мягкой, не совсем деревянной. Закинув руку за голову, альбинос прикрыл глаза.

Что-то было не так. Или наоборот — слишком «так». Мужчина уже ничего не понимал. Каждое утро было разным. И знать, чего ждать, бывший Пруссия не мог: один день он чувствовал пронизывающий холод и отчаянно пытался найти выход, вернуться… вот только куда? К кому? Гил не помнил, не знал. Только чувствовал, что его кто-то ждёт. Кто-то близкий, родной… почти, как Птиц. Может, и ближе. Чёртова память!

А на другой день альбинос просыпался с блаженной улыбкой и весёлым настроением. В доме становилось удивительно тепло, холод уже не мучил. День пролетал в делах и каких-то мелких дрязгах. А вечером приходил Иван, улыбался, приглашал погулять. И прусс шёл с ним, чувствуя необычайную лёгкость. И уже не понимал, как мог страшиться русского или ненавидеть. Такого искреннего, доброго. Настоящего. Странно, обычно страны быстро «мутнели». Впрочем, ничего удивительного — чем раньше появилась страна, тем легче ей сохранить саму себя.

И так могло быть неделю, две, а потом Гилберт снова просыпался от пронизывающего холода и просто выл от безысходности. Как он оказался в этом гадюшнике? Кто его приволок? Этого альбинос не помнил. Только знал, что надо делать ноги. И сбегал.

Везде, в любом помещении, на улице, в машине — везде Гилберта преследовал жуткий холод. Если это было лето — пронизывающий ветер и ливень загоняли куда-то, где его, естественно, находил этот русский ублюдок. Зимой было хуже: снег просто окружал его плотной стеной, мешал сделать и пару шагов. Гил спотыкался, плутал, а приходил всегда обратно.

Однажды пруссу всё-таки удалось сбежать. Он почти дошёл до… брата? Людвиг!

А в следующий момент его Птиц уже верещал, показывая Брагинскому, где же его пропажа. Пушистый предатель. Тогда альбинос по-настоящему испугался: мало ли, что придёт на ум этому безумцу.

Вот только удара так и не последовало. Брагинский вообще на него рук не поднимал. Не только на него. Просто не поднимал. И пусть Гил чувствовал, как сводит лёгкие от ударов, это всё были фантомы, которые иногда проявлялись. Не больше.*

Иван обнял прусса, мягко погладил по волосам и вздохнул. Обречённо, как делают матери, когда и конфету давать нельзя, и прививку делать нужно.

— Почему ты постоянно бежишь*? Неужели тебе со мной плохо?

— Надеюсь, это риторический вопрос! — сплюнув, Гил попытался вырваться, но русский явно был сильнее — обречённая на провал попытка. Ещё одна. — Ненавижу тебя, ненавижу…

Почти отчаянно проговорив, альбинос уткнулся русскому в плечо. Накатила какая-то усталость. Захотелось посыпать голову пеплом и сложить лапки. Но уже через миг альбинос с ором, криками и попытками укусить Ивана за ухо, рвался из чужих рук.

— Тихо, тихо, сломаешься! — обеспокоенно цокнув языком, Брагинский просто взвалил прусса себе на плечо и поволок обратно. «Домой», как говорил Россия.

Там, отпоив несчастного дезертира чаем с малиной, укутав по нос в пуховое одеяло, Иван мягко притянул упрямую территорию к себе поближе. Уже почти уснувший Гилберт задёргался, попытался вырваться, да не вышло.

— Завтра у нас с тобой трудный день. Поспи, — и притянул несносное воплощение к себе, целуя.

Гила снова обжёг холод, а потом — жар. Только теперь он был не вокруг, не от Брагинского шёл, нет: жар тёк по его жилам, заставляя тщетно хватать ртом воздух, задыхаться от почти что боли и лёгкого покалывания там, где он уже прошёл. Приятного, слишком приятного покалывания.

Не удержавшись, прусс притянул Россию ближе. Гилберт всегда любил контрасты. И до сих пор не мог понять, зачем русский спас его тогда, на Чудском, зачем вытащил.

Сон вскоре сморил уставшего парня, а Иван ещё долго сидел, перебирая короткие белые прядки. Птиц Гила, чирикая какую-то песенку, опустился рядом с хозяином и нахохлился. Дом, тепло, что ещё надо для счастья?

— Вот именно, — улыбнувшись, Россия поднялся, аккуратно уложив голову альбиноса на подушку. Надо было идти и обрабатывать свои собственные синяки. *

***

Рывком сев на кровати, Калининград дёрнулся, будто собираясь куда-то бежать, но так и замер, не зная, что делать дальше. Мужчине казалось, что он только что очнулся от какого-то кошмара, в котором прошёл… несколько лет точно. Глубоко вздохнув, альбинос лениво зевнул и амёбой пополз искать Ивана.

Русский не обнаружился ни на кухне, ни в кабинете, ни в собственной спальне. Начавший волноваться прусс мысленно костерил «наглую русскую сволочь» последними словами, когда, наконец, приметил Брагинского в гостиной. Подойдя, пруссак встал у Ивана за спиной, не понимая пока, зачем он выложил на пол какие-то осколки. Глаза у русского были полуприкрыты, губы — сжаты. Очевидно, утренняя «летучка» у босса не удалась.

— Доброе утро, Гилберт, хорошо, что ты уже встал, — сверкнули колдовским блеском глаза, но альбинос этого уже не видел, он видел только неправильные осколки и страстно желал взять их в руки, дотронуться… словно собственные осколки, давно поселившиеся в сердце и глазу признали «родственников».

Протянув немного дрожавшую ладонь к острой кромке, Гилберт, конечно же, поранился. Иван тут же дёрнулся, будто желая скрыть от всех невзгод. Конечно же, кроме внутренних.

Деловито схватив с ближайшего стола какую-то салфетку, Брагинский постарался остановить алые капли, так сильно желавшие покинуть альбиноса. Не тут-то было.

Гилберт был не в восторге. Полчаса эта наседка кудахтала над пустяковой царапиной, чуть ли не в мумию превратил, а теперь вот снова привёл к этим прекрасным осколкам. И презрительно скривился, едва не плюнул. Дёрнувшийся было что-то сказать прусс, оказался крепко прижат к телу России.

Дотронувшись губами до белобрысого виска, Брагинский зашептал, будто осколки могли услышать, осмыслить сказанное.

— Не поранься больше. Я хочу, чтобы ты собрал из них слово. Из всех до единого, не портя ни одного. Собери для меня слово «вечность» и…

Последние слова утонули в удивлённом вздохе альбиноса. Быстро кивнув, Гил потянулся к осколкам, чтобы тут же приступить, но Россия не позволил. Бережно обнял прусса за талию, а другой рукой небрежно подхватил куски зеркала.

Дьявол мог сколько угодно кичиться своим творением, но думать так и не научился: лучшего проводника для волшебства найти не удалось бы никому. Даже простые слова становились заклинанием. Неплохой подарок получил от него Иван. И урок тоже.

Оставив Гилберта одного с этими стекляшками, русский постарался не думать, что будет, если в альбиносе вновь проснётся его вторая «личность».

____________________________________________________

(*13) Древнеримский Бог входов, выходов, дверей, начала и конца с двумя лицами. Одно из них всегда говорило правду, а другое — ложь.

(*14) ГДР и Калининградская область — две различные зоны влияния СССР. Калининград, как раз таки часть «тела» Пруссии, отошёл России безвозвратно, а ГДР — восточная часть Берлина, всё же часть Германии, практически отдельное гос-во со своим режимом. Условия «содержания» также разительно отличались: в то время, как в ГДР коммунистический прессинг был едва ли не жёстче советского, Калининградская область «дышала» здоровьем и по большей части процветала — немцы были выселены практически сразу же, как область отошла России.

(*15) До возведения Стены люди «бежали на запад чуть ли не строем»

(*16) Сталинский режим внутри страны также не отличался повышенной гуманностью