Глава первая

Глава первая.

Нас больше нет. Остались только тени. Нас больше нет. И некуда пойти. Нас больше нет. Исчезло все на свете. Нас больше нет.

Какие-то странные нынче думы, что-то стряслось в этом мире. То ли солнце больше не светит, то ли Луна заслонила последние лучи уходящей надежды. Что случилось в этом осколке мироздания? Почему звезды отдалились, а Ее Величество Ночь лукаво улыбается даже ясным днем? Мне не найти пути назад, но проход, ведущий в будущее, заколочен досками. Что делать и куда бежать? Не спастись от сжимающего странный комочек в груди Одиночества. Мир больше не принадлежит отдельно взятому человеку. Мир больше не существует. Только не здесь. Только не сейчас.

Кто принесет на мою могилу цветы, быть может, соседский кот или Санта? Мне ведь не нужно много, пару ромашек было бы достаточно. Но не будет ромашек. Кто расплачется, стоя у могилы? Сосед Петро, вечно закрывающий общую дверь, или баба Маша — неприятная консьержка? Мне ведь не нужно ведро слез, будет достаточно одной-единственной слезы, но и этого не будет. Кто будет тосковать по мне? Может, мои нерадивые ученики или сослуживец Вася? Мне ведь не надо много, достаточно лишь одного, но не будет человека, вообще никого не будет.

Часто надеваю маску. Да, маску. Люди любят эту маску. Она вечно улыбается и пытается помочь, а еще хочет изменить этот мир. Я зову ее Адой, в честь первой женщины-программиста. Я ее ненавижу практически так же сильно, как и программирование. Аду любят все. Ада умная, Ада красивая, Ада всегда веселая. С Адой любят говорить. У Ады есть друзья.

Ох уж эти Адины друзья!.. Они просто обожают Аду. Вечно болтают с ней, спорят и мирятся. А потом шлют письма. Спрашивают, как дела… Вот тогда Ада молчит, остается лишь Таня.

Каждый раз хочу написать, что вечерами начинаю громко реветь, спрятав лицо в плюшевую овечку; что потом достаю очередной любовный роман и просто в нем забываюсь; что люди в метро не садятся рядом со мной, если я без Ады; что никто не улыбнется, если сначала этого не сделаю я; что порой мне просто хочется уйти. Но вместо этого пишу лишь одно слово — «Хорошо». У меня всегда все хорошо, и они верят, ведь Ада не умеет врать.

Сегодня я не надевала Аду, не заходила в ее мир. Нет. Я не хочу их видеть. Достаю скрипку. Шопен. «Аве Мария». Рука на смычок и игра. Играй, детка. Никто не услышит, но пока звучит музыка, остается надежда, что кто-то постучится в дверь. Пока она звучит, Ада не сможет захватить это тело. Играй, детка, как никогда не играла. Пускай же горит в твоих тоненьких пальчиках смычок, пускай же разрывается воздух, пускай же исчезнет весь мир. В нем не останется никого кроме тебя, скрипки и мелодии. И тогда все мироздание обернется на отзвук мелодии и замрет… пусть на несколько секунд, но все же оно перестанет вертеться… по твоему желанию.

Тяжело не раствориться в музыке полностью, тяжело это… Когда каждый вздох пронизан такой дорогой свободой, невозможно от этого отказаться, и ты отдираешь себя от этой музыки, а все тело пронизывает боль, и ты понимаешь, что для того чтобы выжить, надо терпеть. Раз за разом преодолевая это, становишься сильнее и, когда-то не понадобится даже музыка, чтобы стать свободным. А пока… играет скрипка. Играй же, детка.

Наверное, проще считать Аду просто маской, хотя на самом деле она такая же настоящая, как и я, и, по правде, больше времени проводит в этом теле. Тогда являюсь ли я ее маской?.. Нет, я была первой! И это ничто не изменит — но она единственная, кто у меня есть. Избавившись от нее, я бы потеряла смысл существования, который основывается только на этой борьбе. Честно, я люблю Аду, впрочем, в той же степени, что и ненавижу. Она является необходимым и достаточным условием моей жизни.

Музыка утихает, последние ноты исчезают в пространстве комнаты. И эти несколько мгновений дороже всей жизни, жизни, в которой даже собственное тело не принадлежит тебе. Мгновения Свободы. Но Ада получит это тело лишь на пару часов, большего ей пока не дано. Две-три сотни минут персонального Ада, две-три тысячи секунд отречения от реальности, порядка двадцати тысяч мгновений неволи и смерти — такими являются они для меня.

* * *

Ада живет, живет той жизнью, которая не предполагает особой искренности, но, тем не менее, говорит правду — про себя. Ада ни разу не упомянула про Таню, про ее жизнь и ее характер. Нет. Есть лишь всегда позитивная светловолосая девчушка со странным, каким-то забугорным именем. Да, Аду любят. Но стоило ей исчезнуть хоть на миг — и вся любовь исчезает волшебным дуновением палочки. Просто испарялась в воздухе, словно люди чувствовали, что в этом теле не она. Уже другая, совершенно не такая личность. Грустная, печальная, одинокая, пустая — не такая. И ее мир гаснет…

* * *

Все, снова свободна. Ада спит… Но она еще вернется. Это никак не изменить, от этого не убежать, это как неумолимое приближение ночи. Планете плевать на наше мнение — она просто вертится вокруг Солнца и самой себя. Мы прокричим: «Остановись!», но Земля лишь фыркнет и продолжит оборачиваться. Ада тоже фыркает и возвращается. Раз за разом… Мне остается смиренно терпеть. Правда, Адочка? Солнышко мое ненаглядное… Сдохни! Исчезни! Дай умереть! Сука! Это мука, сплошная мука. И за пеленой этой пытки уже не видно простой радости, все залито кровью. Все тянется словно резина. Кто-то растягивает ее, но она когда-то порвется, порвется с оглушительным взрывом и потянет меня в Бездну. На самое дно, которого на самом деле нет. Я буду лететь Вечность, а Ада останется, или же уйдет за мной… Пусть уж лучше останется, видеть ее рожу не могу!

Ложусь на кровать, подтягиваю к себе овечку и плачу. Да, я плачу. Имею право на слезы. Воспоминая пытаются пробиться сквозь стену и захватить меня в плен. Ненавижу эти банальные фразы, словно выдернутые из любовного романа, ненавижу жизнь, ненавижу себя, ненавижу Аду.

Мне нет места в этом мире, он уже давно отвернулся от меня, сказать честно, еще при рождении. Просто кинул на съедение бешеным псам, которое почему-то назывались моей семьей. Почему еще тогда они не кинули меня в кастрюлю и просто не сварили, я была бы им благодарна. Нет, им нравилось уничтожать по частям.

Еще в раннем детстве мечтала вырваться из тонкой паутины лжи, которую вили мои «близкие» вот уже добрый десяток лет. Мать изменяла отцу, а отец — матери. Они создавали иллюзию счастья, мечтая подсыпать яд в еду другого, а я… я это видела и совершенно ничего не могла с этим поделать. А потом они меня бросили — просто кинули и исчезли. Детский дом номер пять до сих пор помнит сумасшедшую девочку, которая практически не говорила, только рисовала. Рисунок за рисунком и даже пускай сначала весьма и весьма примитивные. Ее мастерство росло не по тому, что девочка имела огромный талант, а просто из-за годов упорных тренировок в попытке скопировать окружающее на шершавый лист бумаги. За ней следили. Нет, даже не за ней — за ее руками, ловкими пальчиками, воссоздававшими реальность, созданную одним воображением. А потом девочка исчезла — одним солнечным утром Танечку не нашли в комнате. Она просто убежала, имея при себе лишь карандаши и альбом — ни еды, ни одежды, лишь вера в то, что она сможет себя прокормить. Она смогла, но возненавидела жизнь, так же как и Аду, которая стала продолжением девочки, ее иной стороной, ее добротой, ее маленьким солнышком и большим наказанием. Ада… Само это имя несет печать горечи.

* * *

Сон. Затягиваешь меня в свои объятья снова и снова. Я не хочу видеть это. Желаю лишь жить, настоящим, будущим, а не прошлым. Сон, в котором есть лишь одно воспаленное воспоминание, тягуче-приторное, оно давит на меня и я не в силах от него убежать, скрыться. Оно преследует меня, хочет причинить еще большую боль, хотя куда уж больше?

Боль сворачивается комком в животе и пытается вырваться, как будто не находит во мне отклика, разрывает изнутри и желает жить. Подавляю эту боль, а вместе тем то, что так яростно желает свободы. Нет, я не хочу это видеть, не хочу….Слишком долго жила прошлым, слишком долго и не мечтала вновь стань на ноги. Уйди! Во мне нет места для тебя! Нет!

Во мне нет места ничему. Пуста и полна одновременно. Ничего нет и некуда хоть что-то положить. Страх… Вот, что живет во мне. Он дарит холод, зябкий холод. И нет возможности укутаться в одеяло, взять чашку чая и согреться. Этот холод иной.

***

Я стою у обрыва. Повернусь налево — пустота, повернусь направо — пустота, посмотрю вперед — пустота, обернусь назад — пустота. Темная, мертвая и глухая… Кругом одна пустота, и кусок земли, витающий в этом нет-ничего-кроме-пустоты и я, конечно, тут не обошлось без Ады. Вот ни шагу без нее.

— За что ты меня так ненавидишь? — робко интересуется она.

— Ты держишь меня в этом мире, дорогая. Я не хочу этого.

Ада подступает на пару шагов ближе.

— Так отдай мне это тело, оно ведь тебе не надо, — предлагает она.

Я смеюсь. Что за нелепость?

— Именно поэтому я и не могу уйти, только бы тебе не досталось это тело.

Она подходит еще ближе.

— Отдай мне его, отдай. Зачем ты мучаешь нас обоих? Я ведь так тебя люблю, не убивай.

Я отхожу назад, боясь, что Ада подберется слишком близко и скинет с обрыва, и тогда я проиграю.

— Ты любишь всех одинаково, а значит, безразлична ко всем — не стоит строить из меня дурочку. Я не отдам это тело тебе. Никогда.

Тогда подхожу к обрыву и прыгаю. Да, прыгаю, ведь только так могу проснуться. На время свободна — пока лечу сквозь эту непробиваемую пустоту, сотканную из собственных мыслей и эмоций. Аде нет места в ней, она жива только на том пятачке, но все же жива.

* * *

Проснулась от жуткой головной боли, как будто кто-то пытался вырваться из нее и пробивал череп своими маленькими кулачками. Ада. Черт, когда же она сдохнет? Ненавижу, как же ненавижу! Жалкое подобие человека, желающие стать чем-то значимым. Этот груз существования рядом с таким существом убивает, хочется взять пистолет и просто застрелиться… Но нет. Эта сучка только и добивается моей смерти. Я буду жить! Вопреки всему — даже собственному странному желанию умереть. Я. Буду. Жить.

Я встаю с кровати и смотрю в зеркало, но вижу только мерзкое лицо Ады. Беру пульт от телевизора и со всей силы кидаю в зеркало. Не разбивается, тварь такая. Что, живешь, моя прелестная половинка? Впрочем, я привыкла… Я махаю рукой и иду готовить завтрак.

В холодильнике снова повесилась мышь, ведь денег нет. Эх… Сегодня должна быть зарплата. Мизер, конечно, но как-то перебивались все это время. Ага, вот макароны. Сварю их, поем, а потом пойду на работу.

***

Вообще-то я люблю свою работу. Учу рисовать детишек. Платят, конечно, гроши, но это вовсе не важно, ведь рисовать — это прекрасно. Макаешь кисть в тягучую масляную краску и проводишь по шершавому холсту. Мазки заворачиваются в спирали, разлетаются кусочками, или становятся одним целым. Они умирают в объятиях других, и уже мертвые держатся за руки. Краска ложится. Слой за слоем, создавая собственный мир лишь разнообразием цветов. В нос бьет едкий запах растворителя, в руках грязная тряпка, глаза не видят ничего, кроме прямоугольного полотна, уши не слышат ничего, кроме шуршания кисти по холсту и ты не чувствуешь ничего, кроме того, как рождается под твоими пальцами новая жизнь.

У каждой картины есть жизнь. Некоторые так и умирают взаперти, наказанные своими творцами то ли за несовершеность, то ли за незавершенность, то ли просто так; некоторые умирают естественной смертью; некоторые погибают преждевременно; а некоторые просто забываются.

Картина живее любого человека. Картина не предаст. Картина молчит.

За картину можно убить. Я бы убила.

За картину можно умереть. Я бы умерла.

За картину можно предать. Я бы предала.

Музыка же всего лишь увлечение в тот момент, когда рисование — чуть более чем жизнь, смысл существования, черта, отделяющая меня от пропасти, где скрывается собственное сумасшествие.

* * *

Метро. Я снова одна. Пустые люди сидят в пустом вагоне и смотрят в пустоту, хотя кого я упрекаю, сама-то? И, тем не менее, эта гнетущая пустота вдохновляет. Нет ничего прекрасней в этом мире пустоты. Какая она добрая, обволакивающая, какая она красивая и значительная, какая она…пустая. В ней нет ничего, и поэтому из нее можно слепить что угодно. Внести лишь каплю доброты, щепоточку любви, чайную ложечку надежды и совсем немного веры. Идеальный мир, хотела бы я в нем жить. Не раствориться в этом убогом, страшном, сиром подобии, щедро окропленном ненавистью и презрением, а жить. Где-то в другом месте. Не здесь.

— Станция «Контрактовая площадь», — ой, кажется, моя.

— Таня, мы уже и не думали, что ты придешь.

Виновато пожимаю плечами и оглядываюсь на детишек. Так — Коля, Катенька, Слава, Саша, Ирочка, неизвестный… Сто-о-оп. Что еще за неизвестный? На стульчик сел, начал внимательно так меня рассматривать. Довольно симпатичный. Заткнись, Ада, твоего мнения никто не спрашивал.

— Кто вы такой? — слишком грубо, наверное…

— Ваш новый ученик, — миленько так улыбается. Думаешь расплавить, гаденыш?

— У вас синдром Дауна и ваше развитие остановилось в десятилетнем возрасте? Нет? Тогда… Боюсь, вы не туда попали. Если хотите я вас познакомлю с Васей? Он учит взрослых, и вы вполне в его вкусе.

Незнакомец встает.

— Что же вы так, Татьяна Алексеевна? Удаляюсь, но обещаю вернуться.

Я хмыкая. Больно нужен еще один свихнутый в моем и без того странном мире.

Как ни странно, он сдерживает обещание, и когда дети уходят, я начинаю прибираться, а он является. Вот что ему надо? Нет, я знаю, что ему надо, но зачем? Я же не Ада ему.

Мы часто задаем себе вопрос: «А если бы…?». Да, оборачиваясь в прошлое, больше всего хочется изменить то или иное событие. С высоты пройденного времени многие поступки кажутся неправильными и какими-то детскими, что ли. Мы любим фыркать на самих себя, тех, которые были и это очень часто приносит даже радость. Вот мы были такими, а теперь уже не те и вообще…

Оглядываясь назад, я хочу сказать лишь одно «если бы». Если бы тогда я прогнала того незнакомца, убежала, скрылась, да что угодно, только бы спасти его от самой себя…

Но нет, мне становиться любопытно. Кто он такой? Зачем появился? Это проклятое всеми любопытство! Как же я ненавижу это! Не хочу быть проклятой. Я не собиралась прогонять мужчину. Просто забавлялась. Иногда я люблю вот так забавляться, по-черному, причиняя боль, а потом коря себя.

— Что вы тут забыли? — говорю, даже не отрываясь от протирания табуреток, измазанных маслом.

— Я же обещал вернуться. Кстати, я так и не представился. Слава.

Оборачиваюсь. Смотрю. Отворачиваюсь. Фыркаю. Продолжаю.

— Я ведь и не спрашивала вашего имени, а значит, мне просто-напросто неинтересно, Слава.

Он подходит ко мне впритык, и его дыхание едва касается моей кожи. Черт, опять фразы из любовного романа. Вот только я не красивая, голубоглазая блонди с тугими, словно пружинки, кудряшками и мне нет места в этой книге. А вот Слава думает иначе, наверное… Вот что ему во мне понравилось? Что? Даже не могу представить. Кому я вообще нужна?

— А я и не спрашивал вашего мнения, Танюша.

Я скривлюсь от подобного обращения, отхожу подальше, взглядываю на этого Казанову еще раз и просто выхожу из мастерской.

Я не вспоминаю о Славе долго. Привыкшей жить в собственном, каком-то нереальном мире, тот инцидент казался не более чем сном. А что взять со сна? Есть себе, и есть, точнее, был. Бывают, правда, ужасные сны, но по сравнению с существованием Ады… А этот нормальный такой сон, с оттенком нереальности и вкраплением сказки, бывали лучше, бывали хуже. Кто помнит такие вот обыденные, хорошие сны? Ну, день-другой, а потом вспоминается кошмар из далеко детства и добрая сказочка просто забывается. Слава забылся, как сон. Слава — сон, вот к такому выводу я прихожу.

* * *

Это больше похоже на бег, хотя может оказаться погоней. Да, это определенно погоня. Если кто-то за тобой гонится, то это ведь погоня? Непонятно. И от кого же я бегу? От огня. Что за огонь и откуда он взялся? Огонь моих собственных эмоций? Тогда я должна бежать еще быстрее, иначе сгорю в этом пожаре и осыплюсь пеплом на сырую землю. Нет, он уже близко. Что делать? Речка, да он остановиться у воды, ведь огонь не может преодолеть это, надеюсь. Тоненькая лента речки и я запрыгиваю в нее, а огонь близиться. Кажется, это его не остановит. Бегу дальше. Вижу деревушку. Забегаю.

Приятная женщина в дорогих одеждах манит за собой, мне ничего не остается, кроме как пойти за ней. Огонь остановился, словно испугался женщины.

Деревушка странная, не то что бы пустая или неживая, просто какая-то не такая. Люди, вроде, и ходят по улицам туда-сюда, но как-то не замечают ни огня, оставленного за моей спиной, ни меня. Меня не видно, меня не слышно, меня здесь просто нет.

— Пойдем, — говорит женщина, маня меня рукой в большой дом.

Я следую за ней. Какая роскошь! Она показывает на место за большим столом. Угу, сейчас сяду. Хозяйка приносит блюдо за блюдом. М-да, хорошо живут некоторое люди. Черная икра, какой-то заплесневелый сыр, вино, наверное, дорогое, тигровые креветки, омары… Я же объемся. Ух, какая я голодная. Начинаю поглощать еду, а хозяйка тем временем удаляется.

Встаю, наевшись до самого «не могу» и иду искать добрую женщину. Ой, голоса. Кажется, это кухня. Заглядываю и вижу женщину и маленького мальчика. Странно, а почему в изодранной одежде и смотрит на женщину такими тоскливыми глазами, да и сама женщина теперь уже не кажется такой величественной, все больше похоже на фальшь, в которой нет места естественности и простоты, навороты ненужных эпитетов и метафор ложатся на гладкую и такую понятную поверхность жизни. Мы летим куда-то, где нас встретят с распростертыми объятиями и теряем все то, что так ценно. В этих жутких пластмассовых мирах забываем, откуда пришли. День за днем проливаем на землю собственную кровь и получаем от этого какое-то странное удовольствие.

— Мам, я хочу есть.

— У нас нет еды.

— А как же то, что ела тетя?

Женщина пожимает плечами.

— Эта еда для гостей.

* * *

Гости… Что мне снилось? Не помню, только смутное ощущение безнадежности и слово «гости». Ах, ладно, это же всего лишь сон.

Мать твою, Ада! Нет, я не хочу этого! Уйди от меня, просто уйди и никогда больше не возвращайся!

«Нет, Танечка, я уже не отступлю».

Боль. Жуткая, ужасная, непредсказуемая, удивительно стойкая, разрывающая душу. Ты подводишь меня к той черте, где боль стает настолько сильной, что становиться все равно. Судорога сводит горло — и я не могу дышать. Что ты творишь, Ада? Ты убьешь нас обоих, девочка.

Звонок в дверь, кто же это, черт побери?

— Открыто… — слабо прошептала.

Последнее, что я вижу — белый потолок. Насколько белый, что глазу не за что зацепиться, и взгляд шарит по нему, не в силах остановиться хоть на миг, а этот обреченный на провал поиск затягивает, тащит за собой в неизвестность. Кажется, вот-вот и ты все найдешь, но это призрачное «все» раз за разом ускользает, словно песок из рук. Белоснежный потолок, а затем темнота…

* * *

Ада зевнула и раскрыла глаза. В кресле сидел тот симпатичный молодой человек из студии — Слава, кажется. Очень милый экземпляр, особенно когда спит. Девушка не противилась бы предложению завести с ним отношения, уж больно смазливеньким он был.

Ада мягко встала с кровати, потянулась и еще раз зевнула. Да, жизнь определенно прекрасна! Быть хозяином собственного тела — вот настоящая радость. Жить так, как считаешь нужным только ты — вот настоящие счастье! Ловить каждое мгновение — вот настоящая жизнь, а не бренное существование. Шаг за шагом идти к своей мечте — вот настоящая цель.

Ада вышла за предел воображаемости, и только это теперь играло роль. Таня ведь не замечала, как день за днем Ада крепнет, набирается сил и проводит больше времени в их общем теле. Да, Ада выбрала правильную тактику. Притаилась и по кусочкам отдирала эту власть, забирая ее себе. Что за мир без власти? И девушка должна была создать из этих маленьких кусочков, забранных такими трудами, свой собственный мир, не эту хмурую безнадегу, в которую ее насильственно поселили, а солнечный, светлый мир, наполненный любовью и счастьем. Возможно, там найдется и местечко для Славы, кто знает?

От неодолимой радости Ада пробежалась по комнате, весело смеясь — Слава проснулся.

— Таня, что же вы делаете? Вам же было плохо?

Ада улыбнулась.

— Просто жизнь прекрасна! Пойду-ка я заварю кофейку.

Мужчина ласково улыбнулся в ответ и покивал головой.

— Нет, Танечка, я не пью кофе. Вы уж простите, но у вас есть чай?

— Конечно. Идемте.

Слава идет за девушкой. Что-то в ней ему кажется неправильным. Тогда, в мастерской от нее исходило другое сияние, не это обыденное, присущее всем позитивным людям, а иное — свет горящей, закрытой в клетке, но все еще сияющей души. И уж тем более Таня не походила на оптимистку. Можно, конечно, предположить, что тогда девушка просто была чем-то расстроена, а от этого и неприветлива и все такое, но… Да, это «но» не желало слушать доводы разума. Впрочем, это все дурь несусветная, никого другого в теле Тани просто быть не может. И тогда он решает в этом увериться.

— Таня, — тихо шепчет. Девушка не откликается, Слава подходит к ней и хватает за руку, однако ничего не ощущает, вообще никаких эмоций, заглядывает в глаза, но видит лишь пустоту.

— Ты не Таня, — он говорит это прежде, чем понимает всю абсурдность предложения. Кем же она может быть в таком случае? Инопланетянином? Сказочной феей? Снегуркой?

— С чего ты взял? — взволнованным голосом спрашивает НеТаня.

Слава неопределенно поживает плечами, он и сам не знает почему. Просто чувствует это и все тут.

— Просто знаю это. Где Таня?

— Она больше не вернется! — озлобленно кричит НеТаня, освобождая свою руку.

Слава делает то, за что потом очень долго извиняется перед Таней, и даже когда она его прощает, не перестает терзать себя. Он просто-напросто бьет девушку по лицу, она отшатывается, поскальзывается и ударяется головой об угол стола. НеТаня теряет сознание.

— Твою ж дивизию! Что же я наделал? Таня, очнись. Эх… — махает рукой и уже во второй раз берет на руки девушку и относит в спальню. — Надеюсь, ты меня простишь.

Надейся, мальчик. С надежды начнется твоя собственная сказка.